– Вы важный большевик? – спросила поэтесса. – Тогда достаньте мне, пожалуйста, ордер на чулки. Хоть две пары, мне и моей старшей сестре. Все прочее у нас еще с прежних времен осталось, а вот с чулками совсем беда. А ведь весна уже… Подумайте сами: что ж нам, как крестьянкам, с голыми ногами ходить?

Аркадий замешкался. Жаннет оттеснила от него кудрявую поэтессу и поспешно сказала низким и хрипловатым голосом:

– Проходите сюда и выпейте с нами кауфмановского спирту за конец времен. Если партия запрещает вам пить за конец, пейте за коммунистическое начало, что, в сущности, одно и то же. Вы – врач Аркадий Арабажин, и я вас тоже припоминаю из каких-то очень дальних времен. Но представьте нам даму.

Женщина тем временем сняла пальто и шляпу, оставшись в золотистом, старинного покроя платье с вышивкой по воротнику, рукавам и подолу. Близко увидав ее стати и лицо, немолодой поэт-символист Арсений Троицкий едва удержался от того, чтобы присвистнуть, как свистят вслед молодкам мастеровые на фабричных окраинах.

Адам Кауфман поднял с пола уроненную им ложку и механически-нервно ее облизнул.

– Раиса Прокопьевна Овсова, – сказал Арабажин. – Купеческая вдова и по совместительству московская богородица в голубином согласии. Ее особняк в Москве со всей обстановкой был конфискован сначала анархистами, а потом – большевиками. Я из старого знакомства решил оказать ей протекцию, так как Раиса Прокопьевна изучала физиологию и нынче желает работать в медицине… Хозяин дома – Арсений Валерьянович Троицкий, один из самых знаменитых русских поэтов и писателей…

Раиса улыбнулась и низко поклонилась присутствующим:

– Здравствуйте, голубицы поэтессы и голубчики поэты. Мне как Аркадий Андреевич про вас сказал, так я сначала не поверила, а теперь и сама вижу: уж очень у вас у всех лица светлые, прозрачные…

– Это от голода, а не от стихов, драгоценная Раиса Прокопьевна, – усмехнулась Жаннет.

– А мы-то с собой как раз консервы из Москвы привезли, – Раиса жестом фокусника достала откуда-то корзину, которой вот только что решительно не было в ее руках. – И хлеб пшеничный, и сыр овечий. В пути-то мы Аркашин паек ели, а это я еще прежде припрятала, как голубчики большевички стали голубчиков анархистов штурмом брать. Подумала: анархистам-то уж вряд ли разрешат с собой в тюрьму взять, а голубчики большевички, как есть нынче ихняя власть, уж как-нибудь сами для себя расстараются…

– Белый хлеб… не верю… – с придыханием прошептал кто-то.

– Угощайтесь, голубчики поэты…

Раиса оставила корзину, на которую моментально переключилось все внимание собравшихся, и вдруг плавным, текучим жестом переместилась вперед, присела рядом с креслом Троицкого:

– Голубчик Арсений Валерьевич, что это с вами? Нешто вы плачете? Вот, вот, возьмите у меня плат, глаза вытрите. Он у меня чистый… Простите покорно… Неужто это я, окаянная, так вас расстроила?!

– Раиса, милостивая государыня… что вы, нет… нет… – Троицкий отчаянно пытался справиться с собой. – Просто в конце времен я потерял свою музу…

– Музу? – растерянно переспросила Раиса и вдруг испуганно прикрыла рот ладонью. – Господи! У вас супруга скончалась?!

Собравшиеся недоуменно переглядывались, явно ничего не понимая в разворачивающейся сцене.

– Раиса Прокопьевна, я вам объясню, – ровно сказал из темноты снова спрятавшийся в угол Адам. – Чтобы достойно принять оставшихся поэтов блистательного, но революционного Петербурга, Арсений сварил суп из любимой черепахи Гретхен, которую называл своей музой…

– А я все думал: что же это у бульона за давно забытый вкус… – потеряно пробормотал кто-то.

– Она привыкла есть свежие фрукты и овощи, – не поднимая глаз, сказал Троицкий. – А их было не достать ни за какие деньги. К тому же этот холод… Она стала совсем слаба и почти не открывала глаз…

– Бедняжечка Гретхен! – в голос заплакала Раиса, сжимая тонкие холодные кисти Троицкого. – Как же мне ее жалко! Я ее не знала, но уверена: она была чудесная черепашка! Вдохновляла ваши стихи… И даже в самом конце накормила всех чудесной похлебкой… Вы мне о ней расскажете, голубчик Арсений Валерьевич?

– Непременно! – тихо и проникновенно сказал Троицкий. – Когда Гретхен только попала ко мне, я был молод и кудряв, а она была размером никак не больше дамской пудреницы…

Раиса достала второй платок и шмыгала носом и утирала глаза согласно с поэтом, сидя возле печки у его ног.

– Если у тебя есть на нее какие-нибудь виды, хотя бы как на сиделку или медсестру, – прошептал Аркадий Адаму. – Немедленно уводи ее отсюда. Иначе Троицкий, потеряв одну музу, тут же обретет другую…

В коридоре снова что-то зашумело.

– Это нас арестовывать идут? – спросила поэтесса.

Троицкий поморщился и, зажмурившись, поднес к губам руку Раисы…

– Сидите, Жаннет, – сказал Кауфман. – Нам с Аркашей все равно нужно выйти, мы посмотрим, что там случилось.

– Это крысы скачут по вешалкам, – отчужденно сказала Жаннет. – Проверяют пальто, нет ли крошек в карманах.

– Ха-ха-ха!

– Не хотел бы я, уходя, обнаружить крысу у себя в кармане.

– Крыса в кармане – это все-таки лучше, чем товарищи с ордером на арест.

– А вы знаете, говорят, что если большую крысу долго варить с небольшим добавлением уксуса, то она становится замечательно мягкой и по вкусу похожей на рябчика…

* * *

Они знали друг друга слишком давно, чтобы играть в слова.

Темный подъезд, насупившийся козырек над головами, схватившаяся хрупким кружевным ледком лужа.

Адам привычно огляделся. В эти дни, месяцы у всех выработалась привычка: идя по улице, намечать пути отхода на случай неожиданной стрельбы, патруля или пьяных матросов или трезвых, вежливых и нервных налетчиков.

Сказал телеграфным стилем, уверенный в понимании:

– Институт Экспериментальной Медицины, форт Александра 1 в Финском заливе, эсеры и еще кто-то, Деникин, Юденич, заговор, в Москве и Питере одновременно, цель – свержение большевистского режима.

В темноте не было видно, как землисто побледнел Аркадий. Схватился рукой, заскреб ногтями по склизкой холодной стене, спросил с пустой надеждой:

– Откуда у тебя сведения? Не из бреда твоих пациентов?

– Луиза Гвиечелли, действительно бывшая пациентка. Член боевой группы эсеров почти с детства. Участница покушения на Карлова. Большевиков считает предателями революции, но это даже ей показалось уж слишком. Никаких паролей, имен, явок, сроков, она, естественно, не назвала… Есть шанс, что это симптом ее болезни, но, увы, совсем небольшой – девушка выглядела искренне встревоженной, но совершенно здоровой… Что ты будешь делать?

– Разумеется, в первую очередь пойду в Совет комиссаров Петрокоммуны (так на тот момент называлось правительство Петрограда – прим. авт.). Потом – к руководству ИЭМа. Принц Ольденбургский (основатель и руководитель Института Экспериментальной Медицины – прим. авт.) еще здесь?

– Александр Петрович уехал сначала в Финляндию, а потом – во Францию.

– Но кто-то же из вменяемых людей должен был там остаться!

– Безусловно.

* * *

Глава 20,

В которой эсеры желают повернуть ход исторических событий, князь Сережа обманут в лучших чувствах, а Аркадий Январев посещает Максимилиана Лиховцева и форт Александра 1.

Зеленые стены, зеленые портьеры, такие тяжелые, что вот-вот рухнут. Это от пыли. При царском режиме их никто по-настоящему не чистил. А вот при новом, советском – вычистят, нынешний хозяин пыли точно терпеть не станет.

– Форт Александра 1 находится в двух с половиной километрах к западу от Кронштадта, на искусственном островке размеров 90 на 60 метров, – четко и с виду безэмоционально рассказывал Аркадий.

Председатель Петрокоммуны Зиновьев – белотелый, мягковолосый – слушал внимательно, прижмуривая маленькие глазки и то и дело отхлебывая крепкий чай из стакана с подстаканником.

– Построен при Николае 1, приблизительно в тридцатых-сороковых годах. Гранитное основание, много вспомогательных помещений, стены три метра толщиной. К концу 19 века утратил военное значение и был флотом оставлен. С 1901 года на форте находится Особая лаборатория по изготовлению противочумных препаратов, подчиненная Институту Экспериментальной Медицины. Там проводились и проводятся опыты на животных. И – вы должны понимать, что это значит! – там хранится культура возбудителя чумы, чумных бацилл. Так вот, у меня есть основание полагать, что существует заговор: нападение на форт, похищение чумной культуры, разворачивание эпидемии в Петрограде, возможно, в Москве…

– Боже мой, что вы говорите, товарищ Январев! – Зиновьев всплеснул белыми, полными руками, проворно забегал по обширному кабинету. – Чума! Только этого нам еще не хватало! Боже мой! Но это же – безумие, безумие! Чума! Подумать невозможно. Кто же решится?!

– Террористы с дореволюционным стажем, – ответил Аркадий. – Поддержанные Юденичем и Деникиным. Должно быть, они полагают, что в борьбе с врагом хороши все средства…

– Можно ли эвакуировать эту лабораторию?

– В современных условиях решительно невозможно, так как в разы повышает опасность разворачивания эпидемии без всякого заговора.

– Выжечь там все к чертовой матери?

– Риск остается. Заговорщики наверняка следят за фортом и могут воспользоваться операцией для реализации своих планов. Да и сами крысы очень живучи, к тому же отлично плавают…

– Безумие! Безумие!

Председатель Петрокоммуны забегал по кабинету еще быстрее и вдруг лег ничком на пухлый кожаный диван, стоящий сбоку от окна, задрал ноги в лакированных штиблетах на мягкий подлокотник и замер. Как будто спрятался от подступающего ужаса.

«Надо было все-таки Адама с собой взять! – с тоской подумал Аркадий. – Кажется, это уже по его части…»

* * *

В углу за громоздким книжным шкафом чахнет, доживая последние дни, фикус. Шкаф, несмотря на внешнюю внушительность, кажется ненастоящим – декорацией для маскировки потайной двери. Может, он ею и является, как знать. В квартире, где живут заговорщики, любой предмет вполне способен обернуться не тем, чем кажется.