Наталья Майорова - Представление должно продолжаться

– Товарищ Иванов, я бы хотел у вас об анархистах подробнее узнать.

– Что ж, товарищ Январев, вся операция против анархистов уже, можно сказать, подготовлена, день выбран с учетом того, что часть из них будет в театре…

– В театре? А я думал, они там, в занятых ими особняках, сидят практически безвылазно…

– Большая часть – так и есть. Рассуждают об анархии посреди купеческих хором, пьют ханжу да воблой закусывают, – усмехнулся товарищ Иванов. – Но наличествуют и такие, у которых интересы поразнообразнее. Для этих на Волхонке имеется специальный анархистский театр. Называется «Изид» (анархистский театр с этим названием действительно существовал до разгрома анархистов большевиками – прим. авт.) – наши разведчики в нем побывали.

– И что ж там? – с любопытством спросил Январев.

– Все замотано красными и черными тряпками, свечи стоят, лозунги висят.

– А сам спектакль?

– Спектакль – обычная декадентско-анархистская чушь. Что-то про крестьян. Декорация – изба с портретом князя Кропоткина в красном углу. В конце конек на крыше увозит эту избу в небо, видимо, символ…

Двадцать пять особняков. Приблизительно четыре тысячи бойцов «Черной Гвардии». Решили брать все сразу, в одну ночь. Ультиматум о сдаче, пять минут на размышление, потом – штурм. Руководит всей операцией товарищ Бела Кун.

– И когда же намечена операция? Я хотел бы присоединиться к товарищам.

– Вы?!.. – изумился комиссар. – Простите, товарищ Январев, но зачем это? Они же все пьяны и вооружены до зубов. В особняке на Нижней Масловке по данным разведки установлено даже горное орудие. Ночной штурм – дело чекистов и красногвардейцев. Вы с вашим опытом нужны революции для другого, для организационной партийной работы…

– Я – врач или боевик, товарищ Иванов! – отвернувшись, с режущими нотками в голосе произнес Январев. – В обеих ипостасях – практик. Организационная, как вы изволили выразиться, или бюрократическая, как выражаюсь я, работа мне в значительной степени претит. Вы правы, я совершенно не воинственный человек, но теперь, после переезда правительства в Москву, революционных бумаг здесь стало столько, что я подумываю подать в комиссариат рапорт с прошением о переводе в Петроград, поближе к реальному революционному фронту.

Иванов посмотрел на Январева внимательно и сочувственно:

– Вы просто устали, товарищ. Вам надо отдохнуть, подкормиться. Хотите, дадим вам отпуск? Поедете куда-нибудь в деревню, поедите вдоволь хлеба, попьете молока…

– Спасибо, товарищ Иванов, – теперь Январев выглядел смущенным. – Не стоит. Я в полном порядке.

Выходя из кабинета, он не удержался и бросил короткий взгляд на Маркса. И вздрогнул – вождь мирового пролетариата показался ему вдруг до изумления похожим на отца Даниила, пузатого попа из калужской деревни Торбеевки.

– Январев, зачем тебе это? Ты что, действительно решил вспомнить прошлое? Но это же может быть опасно. Ты вообще умеешь стрелять из револьвера?

– Надя, успокойся, – улыбнулся мужчина. – Вспомни, я же был на фронте, солдатом, потом унтер-офицером…

– Война на фронте и война в городе – это совсем разные вещи. И, главное, я не понимаю: зачем?!

– Один из адресов захваченных анархистами купеческих особняков почему-то показался мне знакомым. Как ни старался, так и не смог вспомнить. Теперь я хочу разобраться с этим на месте. Ну и вообще встряхнуться. Вот уже несколько месяцев вокруг меня дождит бумагами, бумажками и телеграфными лентами. От этой бумажно-партийно-организационной работы мне действительно хочется выть…

– Аркадий, но ведь весь прежний аппарат разрушен. Чтобы государство рабочих и крестьян как-то функционировало, ему просто необходимо нарастить новый… Понятно, что у нас пока нет опыта и многое получается нелепо, с недоделками и перегибами. Но мы все равно должны пытаться…

– Я не люблю ханжу, воблу и театр, но иногда, Надя, я очень понимаю анархистов, – вздохнул Январев. – Ведь так приятно думать, что государство и закон уже изжили себя и люди вполне могут обходиться без них…

Заглянувший в приоткрытое окошко бани красноармеец обернул к своим простоватое и слегка одуревшее от увиденного лицо:

– Поют… Ходют кругом и поют. Все в белых рубахах, и больше – бабы. Это и есть анархисты, что ль?

Январев отстранил парня, осторожно влез на валяющуюся под окном обледеневшую корзину, взглянул.

Чистые деревянные стены с муаровым узором, украшенные пророщенными в тепле березовыми ветвями. Трепещущее пламя свечей, все помещение дрожит, сияет, плавится, плавает в свете. На столе кусок бирюзового атласа, какие-то вышивки, чаша, накрытая малиновым платом, просфоры.

Мужчины и женщины, в рубахах до полу, со свечами в руках медленно кружатся и действительно поют:

– Это сектанты, – объяснил Январев ожидающему его отряду. – Видать, они тут и раньше, при купцах были. А нынче вот, в бане приют нашли…

– Анархисты их, небось, подкармливают, а после песен и плясок тепленькими по назначению пользуют, – усмехнулся один из красногвардейцев. – Я от сестры слыхал, что у сектантов это проще простого…

– Што мы пудем с ними дьелать? – с сильным акцентом спросил другой, из латышских стрелков.

– Да ничего, – пожал плечами Январев. – Разве станем с поющими бабами воевать? Сейчас запрем их в бане, чтоб под выстрелы, если придется, не подвернулись. И – действуем по плану.

Анархисты сдались после предъявления ультиматума и небольшой перестрелки. Когда в окне появилась белая скатерть, Январеву с трудом удалось остановить латышей, которые молча и страшно, напоминая охотящихся волков, уже бежали к дверям с гранатами и взведенными курками. В результате обошлось без жертв, только двое легко раненных.

Из сорока арестованных «идейных» анархистов оказалось три человека. Остальные – полууголовные бойцы «Черной гвардии» и вообще непонятно кто. Много женщин и вчерашних гимназистов.

Во дворе, в сереющих утренних сумерках ярко пылал костер, в который красногвардейцы весело, с уханьем кидали пачки анархистской литературы. За чугунной оградой тарахтел грузовик, в котором арестованных должны были везти на допрос в Кремль.

– Степан, это ты? Как ты-то сюда попал?! – с недоумением спросил Январев, разглядывая широкоплечего бородатого мужика с плоскими невыразительными глазами.

– Я вроде. А вы – Аркадий Андреевич, доктор? Как вы-то сюда попали? – усмехнулся в ответ Степан.

– Н-да, действительно… Так ты что же, разделяешь анархистскую идеологию?

– Вполне разделяю, – кивнул Степан. – Первая революция скинула царя и его клику. Вторая – Временное правительство и буржуев. Теперь надо устроить третью, последнюю революцию, которая скинет Советы, ЧК и большевиков, и тогда уже весь народ будет жить по справедливости и сам собой управлять – крестьяне землей, рабочие фабриками. А между собой трудящиеся люди уж завсегда договорятся…

– Но это же утопия! Современное общество слишком сложно устроено…

– А таких слов мы не знаем, и они нам ни к чему, – угрюмо глядя в заплеванный подсолнечной шелухой пол, сказал Степан.

– Почему же ты не вернулся в свою деревню?

– Не мальчик уже. Хотел сначала разобраться во всем.

– Что ж – разобрался?

– Да, я же сказал.

– Тогда поезжай сейчас.

– Что-о? – Степан резко вскинул голову. – Мы ж, анархисты, арестованные все. Амалия сказала: всех будут пытать, а потом – в расход.

– Анархисты… – усмехнулся Январев. – Я в 1904 году встречался с Кропоткиным. Огромного ума и образованности человек, пять языков знает… Всех вас, кто не стрелял, отпустят, но сначала протащат через бюрократическо-тюремную волокиту. Это может месяцы занять. А в деревне – весна, земля, сеять надо. Я выведу тебя через калитку за баней, если ты пообещаешь мне, что немедленно уберешься из Москвы.

– Сей же день, к вечеру уже далеко буду, – качнул головой Степан. – Только скажите, вы это почему… ну не ради ж того, что двенадцать годов назад нарыв мне резали… ради нее, Люшки, милость проявляете?

– Да, – кивнул Январев. – Ты дорог Любовь Николаевне и, наверное, нужен сейчас. Пошли.

В свете свечи кожа женщины казалась медовой и слабо мерцала. Роскошная коса уложена вокруг головы и похожа на нимб и свежую хлебную плетенку одновременно.

«Хозяйка бывшая, купчиха. Раз глянешь на нее и понимаешь, что – голодный. Во всех смыслах» – с усмешкой сказал приведший женщину красногвардеец.

– Раиса Овсова… Откуда я знаю вас, Раиса, ведь мы никогда не встречались, иначе я наверняка вспомнил бы ваше лицо? Я даже откуда-то знал, что вы жили именно здесь, в Замоскворечье, на этой улице…

– А как вас звать-то, голубчик большевичок?

– Январев… То есть Аркадий Андреевич Арабажин.

– Ох! – охнула женщина и ее глаза вмиг наполнились слезами. – Так это ж вы то последнее письмо за моего голубчика незабвенного Луку писали…

– Конечно! Раиса Прокопьевна! – хлопнув себя по лбу, воскликнул Январев. – Вы – купчиха, сектантка, та женщина, которую до последнего вздоха любил Камарич!

Раиса тихо и просветленно плакала. Слезы катились по ее медовым щекам, как по иконе. Январеву самым парадоксальным образом захотелось перекреститься. Место и время для этого благочестивого жеста выдались самыми что ни на есть неуместными – под ногами валялись вскрытые консервы и бутылки с отбитыми горлышками, на паркете – лужи самого отвратного вида, обивка мебели порезана, везде разбросаны засаленные игральные карты…