Наталья Майорова - Представление должно продолжаться

– «Излюбленная»…«излюбил»… – какое странное, страшное и окончательное слово, – задумчиво сказала Люша, глядя в окно.

Старому профессору она показалась удивительно, просто пугающе похожей на чудотворную статую Богоматери из темного кедрового дерева, которую он видел в Лорето, путешествуя по Италии.

– Пр-рокляну! Прокляну пар-ршивца! – выпятив огромное брюхо и красные губы, вытаращив глаза, ревел священник святого Николы церкви в Торбеевке отец Даниил.

Матушка Ирина – длинная и высохшая, как палка от швабры – суетилась вокруг. Многочисленные поповичи и поповны попрятались по углам просторного, добротного, с высоким крыльцом и крытой галерейкой, деревянного священнического дома.

– Отец, отец, погоди, не кипятись, остынь сперва, выпей вот кваску… Вспомни: Господь прощать велит…Революция ента ведь не одному только Пашеньке голову вскружила…Да ты же и сам, вспомни, с марта по октябрь здравницу Временному правительству с амвона провозглашал…

– Что мне до других?! Павел – мой сын, плоть от плоти! Революция, говоришь?! Да что это за революция такая – архиерею кирпичи в окна кидать! Грех это и хулиганство сплошное!

– Тут уж ты все верно, отец, говоришь, – вздохнув, поддакнула матушка Ирина. – Не семинаристы, а башибузуки какие-то…

– Ты только представь, мать, – отец Даниил, свесив живот между колен, присел к столу и отхлебнул квасу из высокой глиняной кружки. – Говорят, они намедни прямо в семинарии устроили диспут о пользе безбожия и происхождении Бога и человека… Вот стыдоба…

– Отец, да я там был, – вылез откуда-то шестнадцатилетний попович Акимка. – Меня Паша послушать позвал. Рабочие какие-то выступали, солдат из бывших студентов… И чего – складно у них выходит. Дескать, наукой доказано, что человек произошел от обезьяны, а Бог – от человеческих суеверий. И это раньше царю помогало народами управлять, а теперь, когда все стали свободные, надобности в Боге больше не осталось, и он вскорости естественным порядком отомрет…

– Ты у меня раньше отомрешь! – рявкнул отец Даниил. – Потому что я тебя, мерзавца, вожжами запорю!

– А Паша сказал: пороть нынче не велено! – крикнул Акимка, отбежав на всякий случай к порогу. – Это при царе пороли, а нынче везде будет – уважение к трудящемуся человеку…

– Это ты-то – трудящийся?! – издевательски захохотал отец Даниил. – Да что ты вообще делаешь, кроме как по улице балду гоняешь, да червяков для приблудыша безумной барыни из Синих Ключей собираешь! Порося покормить, дров наколоть тебя не дозовешься…

– Отец, – матушка дернула отца Даниила за широкий рукав подрясника. – Вот как раз касательно Синих Ключей… Там тебя от из Черемошни люди дожидаются, вопрошание у них…

– Пусть к Флегонту идут, он им милее, – буркнул отец Даниил.

– А наш отец Флегонт так здорово на том митинге в семинарии сказал! – снова вступил в разговор Акимка. – Когда он всем революциям и революционерам анафему провозглашал, так все висюльки в люстрах качались. А потом читал Номоканон Иоанна Постника, а потом как запел: «Славься!» так многие заплакали, а некоторые даже из рабочих на колени встали…

– Циркач, балаганщик… – пробормотал отец Даниил себе в бороду.

– Отец, так люди-то ждут… Флегонт-то им сказал определенно, что бесы их крутят и надо молиться денно и нощно, а они сомневаются, к тебе за советом пришли…

Отец Даниил зыркнул по сторонам свирепым взглядом. Святые с иконостаса, занимающего добрую четверть комнаты, смотрели на него, напротив, кротко, без малейшей укоризны. Выпрямив огоньки, полегшие было от батюшкина рева, теплились негасимые лампадки.

Пятеро мужиков и с ними одна баба, крест-накрест замотанная в дырявый платок. У одного из мужиков вместо правой руки – обрубок, и георгиевский крест на широкой груди.

– Вот, Матрена своими глазами его видала. А потом – ее.

– Кого это – его и ее?

– Мы так скумекали, что Единорога. Почтмейстер нам подсказал. Да говори ж ты, Матрена! – мужик подтолкнул засмущавшуюся бабу локтем. – Вишь, отец Даниил твоего слова ждет.

– Я вот значит туточки стояла, а он – тамочки, – Матрена повела рукой, указывая сначала на приоткрытую дверь в свинарник, а потом – на заднее крыльцо церкви. – Сам невелик, да стать у него – что твой король, как у нас прежде в управе на картинке висел. А рог весь винтом завернут, да золотом играет, да серебром…

– Что за сказки?! – громко изумился отец Даниил.

– Еще трое его вот как вас сейчас видали, – насупившись, прогундосил старший из мужиков. – И волка-оборотня размером с годовалое теля, и лешего, и кикимору – на краю болота на коряге сидела и корзиночку плела, бабы боровики в папоротниках собирали и все разом ее и видели: вот такого росточка, уши длинные, как у зайца, промеж ними мох, на руках и ногах коготочки, на заду – хвостик, а из одежи – только передник синий, остальное все шерсткой поросло… Ну и ее, конечно, тоже уже встречали не раз…

– Кого – ее? – тоном ниже спросил священник, явно впечатленный тем, что загадочную кикимору при свете дня видело одновременно много народу.

– Девку Синеглазку. Кого ж еще? Сейчас зима идет – ее время. Когда она вот так людям показывается, да со всем своим воинством, все знают: не к добру это, быть беде. А у нас и так уже напасть на напасти, люди ровно обезумели все… И вот, мы к вам, святой отец. Господь вседержитель наш, пусть вразумит: как нам теперь себя от нечисти оберечь и детишек наших, и очаги… Христом Богом молим, и не побрезгайте вот катулечек и корзиночку принять, с деньгами-то нынче не пойми что…

Церковный двор был просторен и прочен, и отец Даниил стоял посреди него, крепко уперевшись о землю ногами – как древо несокрушимое, коему не страшны никакие кикиморы и единороги.

Когда мужики с Матреной ушли, отец Даниил вернулся в дом. Матушка стояла на коленях перед иконой, молила Бога за непутевого сына и старшую дочь, монашенку Марию, Акимка шептался в углу с двумя братьями, две младших поповны играли в куклы – ходили в гости с лавки под лавку.

– А что же вы в городе делали-то? – спрашивала одна кукла у другой.

– Да все буржуев из левольверта стреляли, – отвечала та.

Даниил подошел к шкафу, где стояли книги, взял толстый, в потемневшей обложке фолиант, стал, шевеля губами, листать страницы толстым пальцем. Когда нашел то, что искал, прочел вслух:

– Единорог – зверь, подобен есть коню, страшен и непобедим, промеж ушию имать рог велик, в роге имать всю силу. Подружия себе не имать, живет 532 лета…

Священник тяжело вздохнул и закрыл книгу.

Здравствуй, милый Аркаша!

Теперь уж совсем не знаю, куда и кому я пишу. Призраку или живому человеку? Своему воспоминанию?

Однако привычка осталась, и надо же за что-то цепляться, когда все летит куда-то, кружась, как ночной зимний вихрь над полями и Удольем.

Говорят, в Петрограде уже людей с голодухи едят. Не верю почему-то. Про нас, Синие Ключи с окрестностями, тоже много чего говорят. Да мы сами постарались.

Помнишь ли ты Михаила Александровича Муранова, Алекса дядю, историка? В своем деле он оказался очень занятным. Да это разве не любой так? На своем месте каждый человек всеми красками играет, как камень самоцветный, вроде тех, материных, которыми я в детстве забавлялась, и которые после пропали. Твое место под небом – людей лечить. Мое – Синие Ключи. На мой взгляд, это так ясно, как небо в июле. Отчего же в мире столько людей вовсе без места оказываются? Да еще норовят чужое, для них беспрокое, отобрать…

Давно не было такой яркой осени. Золото и пурпур с лиловым отливом. На всех лесах и садах – мелодия плодового, осеннего избытка, как налет на спелой сливе. Пряные и прелые ароматы. Слегка перебродившее вино, привкус карнавала, театра, детства. От осени в наших краях чуть-чуть покалывает язык и кружится голова. Какой контраст с человеческими делами – может быть, кто-то нарочно так устроил?

Вялили рыбу, сушили грибы, ягоды, квасили капусту и солили огурцы. Пальцы у всех разъело рассолом, подушечки стали сморщенные, Варя все просила, чтобы ее по щеке или по спинке ими погладили, ей нравилось почему-то.

Теперь зима.

Время как будто замерзло. Перестало двигаться вперед, скукожилось, отползло назад.

Снова, как в древние времена, в избытке появились знамения. Звезда с хвостом. Луч от земли к небу на западе. Крысиный король в старом амбаре. Солнце и три кольца вокруг. Помнишь, ты рассказывал мне про алые зори?

В лесу шалит леший, путает следы, ухает, до холодной испарины пугает людей, с недобрым идущих в сторону Ключей. Мартын в своей лохматой шапке и полушубке навыворот, знающий лес, как свои пять пальцев, ему помогает. Иногда, впрочем, редко, даже удается предотвратить порубки. Лес жалко – его сейчас все рубят без толку, с тупым остервенением, как будто медленно убивают огромное, дышащее и чувствующее живое существо.

Владимир, мой хвостатый малахольный племянник, впущенный в этот мир твоими руками, – ночная зверюшка с человечьей мордочкой. Видящие в темноте, огромные глаза лемура, нелепая завораживающая грация нечисти из русских сказок. Вот уж когда настало его время!

Всю осень после заката летучие мыши пикировали на чужих всадников и пеших, стоило им свернуть с развилки в сторону усадьбы. Ухал и хохотал сверху филин Тиша, который после смерти Липы признал Владимира за хозяина. Его же ручные ласки по ночам в деревне до пены пугают и горячат коней в стойлах. Сам он превосходно изображает кикимору. Согнувшись крючком, ходил вокруг баб, собиравших грибы и клюкву на болоте, обнаруживался внезапно на ветках и корягах, и пугал суеверных крестьянок до икоты и поноса.