Обветшавшее здание старого цирка стояло рядом с мечетью. Представления здесь были запрещены пожарниками еще в январе 1917 года из-за опасности возгорания. С тех пор – любимая площадка для митингов. Мрачный обшарпанный амфитеатр, доверху набитый самым разным народом. С потолка на проводах свисают пять тусклых лампочек.

Первое выступление под названием «Кризис русских поколений» Степана не впечатлило. Какой-то Володарский говорил гладко, но непонятно. Второе «Война и кризис власти» показалось поинтересней. После главного оратора выступали сплошь солдаты. Замухрышный солдатик кричал, надсаживая тощую грудь:

– Товарищи! Укажите мне, за что я сражаюсь. За Константинополь или свободную Россию? За демократию или за капиталистические захваты? Если мне докажут, что я защищаю революцию, то я пойду и буду драться, и меня не придется подгонять расстрелами!

Степан закурил и стал ждать ответов на вопросы замухрышки. Их все не было.

– Отчего же так? – спросил у соседа, пожилого рабочего с умными глазами. – Все спрашивают и никто никому не отвечает?

– Нынче, товарищ, период вопрошания, – объяснил тот. – Проклятые русские вопросы. А вот потом этот период закончится и на проклятые вопросы…

– Посыплются проклятые русские ответы, – закончил расположившийся рядом человек в сюртуке, с худым и желчным лицом. – И тогда – я никому из нас не завидую…

* * *

В сущности, в Петрограде больше делать было нечего. Тем паче, что делегатов с Юго-западного фронта на съезде не жаловали. «Вместо того, чтобы воевать, все митингуете? А наступление, которое могло бы решить исход войны, просрали…»

Степан своей личной вины в провале наступления не чувствовал, но все равно было неприятно.

Решил уезжать в полк. Его движение к фронту было встречным общему потоку и именно потому он смог охватить картину свежим взглядом. С фронта бежали десятки, если не сотни тысяч. Крестьяне ехали домой, но оседали вокруг вокзалов. Большие вокзалы напоминали захваченные крепости и как развалины сожженных поселений курились дымом махорки. Часто по обеим сторонам движущегося к станции паровика, словно аллегорические фигуры, стояли вооруженные солдаты. Когда к платформам небольшого городка или села подходил солдатский эшелон, служащие станции разбегались. Горячий ветер крутил на опустевших платформах смерчики из подсолнечной шелухи. Потом начинался разгром. В паровозные топки кидали разобранные заборы и кладбищенские кресты. Искусственными венками с могил украшали паровозы. Искали спиртное и пили одеколон из разоренной станционной парикмахерской…

Степан наблюдал, не сливаясь покуда с общей массой. Ему не хватало еще кого-то штриха.

Когда прибыл в полк, сразу же отчитался на заседании полкового комитета о съезде. Общая реакция солдат была такая же, как и у самого Степана, разочарование: слов много, а с землей и миром так ничего и не решили!

После заседания писарь вручил Степану два пришедших на его имя письма. Одно было от сестры – длинное и цветистое, с поклонами, благодарностями, пожеланиями и сообщением о том, что устроились в Черемошне неплохо, заделали кое-как щели в дому и сараях, купили телочку, кур и двух коз. Возделывают огород, а Иван, хоть и без ноги, но какую-то работу уже имеет по своему механическому делу, в том числе и в Синих Ключах. Главная забота – как можно скорее перестелить крышу, потому как вовсе сгнила.

Второе письмо – от Любовь Николаевны Кантакузиной. Оно вышло коротким, всего одна строка.

«Степка, возвращайся скорей. Ты мне нужен. Люша.»

Степан аккуратно свернул оба письма, убрал за пазуху. И как-то враз понял, что – пора.

* * *

Глава 10,

В которой Энни Таккер принимает решение, товарищ Январев заканчивает свою армейскую карьеру, а Макс Лиховцев посещает Синие Ключи и завидует статуям.

– Стало быть, ты уверен, что из России надо уезжать?

Анна Львовна Таккер сидела в кресле напротив письменного стола и смотрела в распахнутое окно. За окном, на мостовой, играл с мусором ветер – сухой, жаркий и колючий. Казалось, он был и в комнате – обдавал жаром лица, сыпал за шиворот колкий песок, торопил вскочить и бежать… Зачем? Куда?

– Я уже объяснял тебе и готов, если угодно, снова… – Майкл не добавил «darling», и она сразу остро это отметила, хотя, кажется, давно пора было привыкнуть. Впрочем, отметив, не подала вида. Они так ни разу и не объяснились. Видимо, он был слишком занят бизнесом.

– Everything will collapse so soon (все рухнет очень скоро), – продолжал Таккер, легко перейдя на английский; родной язык, несмотря на отчетливый и неистребимый выговор кокни, звучал у него удивительно безэмоционально. И не возникало никаких сомнений в том, что все именно так, как он говорит, и есть.

Билеты на поезд до Петербурга и дальше – на Гельсингфорс и Ставангер заказаны. Заграничные паспорта готовы. Мария Габриэловна закончила все приготовления и может ехать хоть завтра. Значит, завтра и надо ехать.

– С детьми – осенью по Скандинавии? С Аморе, которая кашляла все лето? Нет-нет, я знаю, что ты скажешь: морем слишком опасно, немцы топят английские корабли… Это все я понимаю. Не понимаю другого: почему ты так уверен, что Россия рухнет в ничто? Против того, что – рухнет, я тоже не возражаю. Но…

– Я не говорю, что в ничто. Может быть, в результате образуется что-то новое… великое. Прекрасный новый мир, – Таккер говорил, а сам аккуратно и ловко выстраивал на столе колодец из карандашей и перьевых ручек. И смотрел не на жену, а на свою постройку. – Но вам здесь нельзя оставаться.

– А… ты?

– Я приеду, когда закончу дела.

– Так, может, и нам хотя бы подождать, пока дорога станет безопасной?..

Она говорила, заранее зная, как беспомощны ее возражения. Решать все равно станет он.


Как так вышло, что он начал решать? И когда?..

Анна Львовна думала об этом, пока извозчик вез ее домой. «Домой» – она до сих пор так говорила, не задумываясь. «Дом» – это те стены, те старые комнаты, откуда ушли зеркала, но кажется, до сих пор оставался дух отца… и мать была там – а что будет теперь? Вчера, когда она уезжала оттуда, с окон и дверей были сняты шторы, а переднюю загромождали чемоданы, корзины и картонки, перевязанные дорожными ремнями – в угрожающем количестве. Сегодня первым, что она увидела, была портьера брусничного бархата, красующаяся на прежнем месте. Количество чемоданов и картонок убавилось примерно вполовину, а оставшиеся оказались распакованы. Анне Львовне тут же стало радостно и тревожно.

На лестнице ей встретилась горничная, виртуозно удерживающая в одной руке пару детских стульев, а в другой – стопку покрывал. В коридоре – кухарка с огромной бельевой корзиной. Мария Габриэловна обнаружилась в столовой, там под ее руководством разбирали большую люстру, раскладывая по коробочкам подвески из цветного хрусталя.

– Я решила, что мы переберемся на первый этаж, – сообщила она, предупреждая вопросы, – а второй будем сдавать. Выйдет большая экономия. Теперь это важно, не правда ли? Внизу предостаточно места для всех, и зимой понадобится меньше топить.

Вид у нее, в очках и закрывающем волосы чепчике, был очень деловой. Анна Львовна моментально вспомнила картинку из книжки «Сказки Матушки Гусыни», которую Майкл читал когда-то по-английски Розе и Риччи.

– Мама, но…

– Энни, ты ведь подождешь четверть часа? Мы закончим и непременно поговорим.


– Я вся пропылилась, – пожаловалась она уже в своей спальне, сидя за туалетным столиком и, с чепцом в руке, придирчиво рассматривая прическу. – Просто горы хлама в доме, кто бы мог подумать. И мы всем этим дышим!..

– Я верно понимаю, мама – завтра мы никуда не едем?

Мария Габриэловна подняла голову и посмотрела на дочь. Ясный взгляд уверенного в себе и в мире человека – точно такой, какой Энни помнила из прежних времен, когда был жив Лев Петрович… Ну, почти такой же.

– Энни, ты, конечно же, можешь ехать, как решила. Но…если уже поздно сдать билеты, я готова возместить Майклу их стоимость.

– Но, мама, почему? Ты же согласилась!..

– Да, он виртуозно умеет уговаривать, – Мария Габриэловна со смехом качнула головой. – В твоем муже открылся ораторский дар – может, ему заняться политикой?.. Ох, нет, даже и шутить об этом не стану.

Слушая мать, Анна Львовна чувствовала, как радость ее убывает, а тревога, наоборот, растет.

– А разве он не прав? Разве не разумно было бы сейчас уехать в спокойную страну? Россия сейчас – это сумасшедший дом, в котором все, что угодно может случиться!

Она прошлась от окна к двери и снова к окну, изо всех сил стараясь говорить спокойно:

– Ты совсем не выходишь из дома – не видишь, что творится на улицах. Но даже здесь, в доме? Наш дворник, Матвей, он у нас прослужил двадцать лет, ты сидела с его старшим сыном, когда он задыхался от дифтерии, потом держала его на руках в церкви… Позавчера Матвей сказал мне, что мы – буржуи, и хотя он лично против нас ничего не имеет, во имя интересов трудящихся нас надо истребить как класс. Он внезапно потерял память? И заодно – разум? У него были глаза злого животного… Какая там пыль, mio Dio, пыль – это было бы прекрасно!.. Сегодня я видела человека, который, perdonami, per favore, мочился на угол дома, как собака, а когда я проезжала мимо, посмотрел такими похотливыми глазами… Я пожалела, что не за рулем, я бы наехала на него без малейших угрызений совести! Но я уже очень давно не езжу в авто – я боюсь ездить в авто по этой Москве!..

– Ну, что же, – дождавшись паузы, спокойно сказала Мария Габриэловна. – У всякой страны бывают трудные времена, когда колеблются устои. А человек, увы, слаб…

– Майкл говорит, что это не трудные времена. Он говорит, что Россия рушится, и взамен родится что-то совсем другое.

Эти слова мужа, с которыми она совсем недавно спорила, теперь казались ей совершенной истиной. Мария Габриэловна со вздохом встала, набросила на плечи кружевную шаль.