Местное телевидение устроило настоящее шоу. Прилетела в Россию для участия в телевизионной программе, как и обещала, Ольга. Ведущий с воодушевлением рассказывал: «В этот холодный зимний день из жизни трагически ушла наша местная знаменитость — художница Светлицкая…» Дальше следовал рассказ о её жизни, её творчестве. Показывали картины. Включили воспоминания Ольги. Заговорили про дочь Беллы — Александру. Вот тут и появилась Арбенина Сирена. Информацию о Шурочке авторы программы приберегли под конец. Журналистка вспомнила о родных художницы, сообщила, что ей удалось запечатлеть кадры из жизни Александры Светлицкой, дочери погибшей художницы. «Нам удалось задать насколько вопросов девочке, дочери Светлицкой, спросить, как ей живется….» — грустным тоном начала Арбенина. И на экране крупным планом появилось любопытное лицо Ксении. Она отвечала на вопросы Арбениной, временами камера захватывала лицо лучезарно улыбающейся Зои. Сидящая в студии Ольга недоумевала: при чем тут Ксения, если речь идет о Шурочке.

— Вам не жалко эту девочку? — обратилась к Ольге Арбенина?

— А почему я должна её жалеть? — ответила Ольга. — Ей хорошо живется. Я вообще не понимаю, зачем вы показали эти кадры?

— Как зачем? — театрально удивилась Арбенина. — Пусть все знают, как живется дочери погибшей Светлицкой.

Зоя, которая смотрела эту передачу, увидела, как сердито встала Ольга, намериваясь уйти из студии.

— Я с интересом просмотрела этот репортаж, — сказала сестра Беллы. — Не поняла одного, где Шурочка, моя племянница? На вопросы отвечает другая девочка. Это не Шурочка.

— А когда вы последний раз видели свою племянницу? Может, вы забыли, как она выглядит? — язвительно спросила Арбенина. — Вы же постоянно проживаете за границей. Я уверена, что это дочь Светлицкой и Елизарова.

В это время раздался голос ведущего:

— Звонок в студию. Нам звонит Елизарова Зоя Александровна. Это женщина, с которой растет Шурочка, дочь погибшей Светлицкой. Зоя Александровна согласна, чтобы её слова слышали все. Зоя, вы готовы ответить на вопросы?

— Да, — ответила женщина.

— Скажите, пожалуйста, кто эта девочка? — ведущий кивнул в сторону экрана.

Усиленный микрофонами, разнесся по экранам голос Зои:

— Ольга права, на экране совсем не Шурочка. Эту девочку зовут Ксения. Это моя родная дочь. Это про неё вы много лет назад, госпожа Арбенина, написали, что она рождена мной не от мужа. Вас называют жестокой, но правдивой, а вы сегодня так откровенно врете. В ваших репортажах нет ни слова правды. Как и в сегодняшнем. Мне стыдно за вас. Вы не думали о горе ребенка, когда планировали говорить с ней про смерть матери, совершенно не считаясь с чувствами девочки, с её душевным состоянием. Неужели вы думаете, я разрешила бы вам говорить с Шурочкой об этом? Да ни за что! Вы назвали меня недостойной матерью, жестокой женщиной, но именно я, недостойная мать, с вашей точки зрения, провела не одну бессонную ночь, когда девочка не могла спать после страшной потери, я, а не вы, укачивали её на руках, когда ей снились кошмары, когда она кричала во сне. Меня, а не вас Шурочка зовет мамой. Да, я прошу девочек порой посидеть с братиками, поиграть, но, поверьте, Шурочка их очень любит. Недавно от нас ушел начинающий журналист Игнат Чистяков. Смотрите его репортаж сегодня вечером по кабельному телевидению сразу после вашей передачи. Там вы и увидите дочь Беллы Светлицкой. Кстати, госпожа Арбенина, девочка носит фамилию своего отца — Елизарова Владислава. Она Александра Елизарова.

В двадцать один ноль ноль по кабельному телевиденью зрители увидели двух девочек. Они показывали свою комнату. Ксюша играла на пианино, Шурочка разложила свои рисунки. Всюду лезли мальчишки, и если Ксюша от них отмахивалась, то вторая девочка целовала и ласково гладила по головке, особенно своего любимца Сережу.

— Сережа совсем другой, он чаще Саши болеет, — пояснила девочка. — И плохо спал раньше. Когда мама очень устает, мы с Ксюшей берем его, ложимся на бабушкину кровать, он спит с нами. Саша тоже стал приходить к нам.

— Шурочка, а ты, что, этого братика любишь больше? — удивился журналист. — По-моему они одинаковые.

Девочка задумалась. Выручила Ксения, ей давно хотелось поговорить, но мама хмурила брови, отрицательно качая головой:

— Нет, мы братиков любим одинаково, они оба маленькие, и оба вредные, и совсем разные. Сашка вреднее, — объяснила Ксюша. — А Сережка больше любит Шурочку, чем меня. И Сашка тоже.

— Тебе не обидно?

— Нет, — разумно ответила девочка. — Братики наши еще маленькие. Они вырастут и поймут, что сестричек надо любить одинаково. Да ну их. Пойдемте, мы с Шурочкой вам покажем альбом, где хранятся фотографии мамы Беллы.

— Ты Шурочкину маму тоже мамой зовешь? — удивился журналист.

— Конечно. А как я её еще должна называть? — ответила Ксюша. — Ведь Шурочка — моя сестричка. А мама Белла — ее мама.

Девочка была довольна, наконец-то и ей можно поговорить. Она вместо Шурочки рассказала все: как учатся, играют, представила своего седого интеллигентного дедушку, вспомнила всех других бабушек, дедушек, которых даже не помнила, но знала по рассказам взрослых, соседку бабу Клаву и много еще чего. Камера еще раз общим планом показала дом Владислава и самого хозяина, который держал на руках вырывающихся мальчишек, деловитую Ксюшу и стеснительную Шурочку, которая старалась держаться поближе к Зое. Зоя позвала всех пить чай с тортом «Рыжик».

Горестные вести

После этого репортажа Владислава Елизарова разыскало письмо учительницы из далекого железнодорожного поселка, куда несколько лет назад уехала Милка, которая вышла вторично замуж, и увезла старших дочерей Владислава: Лену и Валюшу. Женщина писала, что Людмила Яковлевна Титова сильно пила последние годы, что год назад она бросила детей с отцом и стариками и уехала неизвестно куда.

— Господи! — ахнула Зоя, — ведь это же идет речь о Милке!

«Девочки остались с неродным отцом и его родителями. Но и там не было ничего хорошего, — писала классная руководительница. — Они тоже любили выпить. Пока была жива бабушка, был относительный порядок, хоть накормлены были дети, хотя уроки начали пропускать. А потом, два месяца назад, бабушка, тоже любительница выпить, отравилась суррогатной водкой. И так пьющий отчим, запил по-черному. Через две недели его убили в пьяной драке. Дети остались со старым дедом. Тот испугался, наверно, два раза смерть заглянула в их дом и все в течение двух месяцев, стал пить поменьше. Но детей не согласен оставить у себя. Девочки сами ушли от него сразу после смерти отчима и живут одни в родительской квартире уже почти месяц. Как и на что, толком никто не может сказать. Соседи подкармливают их, но кто знает, всегда ли сыты дети. Да и кто разрешит девочкам, старшей из которых двенадцать лет, жить самостоятельно, без взрослых. В школу девочки часто не ходят. А они неплохие, Валюша вообще очень добрая, ласковая, а вот Лена озлоблена, но и она тянется к хорошему. Вы же отец, Владислав Сергеевич, Лене и Вале. Неужели вам их совсем не жалко?»

Классная руководительница сообщила также, что уже раньше писала и бабушке, Людмилиной матери, и девочки писали, но ответа не было. То ли письмо не дошло, то ли девочки не знали точного адреса. Адрес же Владислава Елизарова удалось узнать случайно, когда увидели сюжет по телевизору о его погибшей художнице Белле Светлицкой. «Лена когда-то говорила, что эта женщина была вашей второй женой, — писала незнакомая учительница. — Вот я решила попробовать написать вам. Судьбой девочек занимается отдел опеки. Их ждет детский дом. Мне удалось уговорить подождать с детским домом, пока не придет ответ от вас».

Расстроенный Владислав молчал несколько минут.

— Господи! — всхлипнула женщина. — Это что же такое?

— Я привезу сюда дочерей, — сказал муж тихо, но твердо Зое, начиная собираться в дорогу. — Я лечу за ними.

— Владик, — Зоя жалко на него посмотрела. — Ты только сам вернись к нам. Ты и нам нужен… А девочки твои… Ну что ж… у нас много комнат. Целых четыре. Уместимся как-нибудь. Привози.

— Спасибо, родная моя, — мужчина благодарно обнял жену.

Раздался резкий звонок в дверь. Зоя вздрогнула и пошла открывать. На пороге стояла вся заплаканная Людмилина мать, Серафима Федоровна. В её трясущихся руках было смятое письмо, написанное крупным детским почерком. Это Валюша просила бабушку забрать их к себе. На письме неверно был написан индекс и указан другой район, поэтому оно проблуждало несколько подольше.

— Владь, — бормотала баба Сима, — Владь… Милка-то что наделала… И-и-и… — завыла она тонко и пронзительно. — Девчонок в детдом отдают…. Внучек моих родных… И-и-и… Владь! Что делать-то?

Владислав улетел за девочками в этот же день один. У матери Людмилы не было с собой паспорта, мужчина не хотел терять времени.

— Подождете меня здесь, — сказал он бывшей теще… — Я завтра же вернусь с Леной и Валюшей.

— А как же я? И-и-и… внучки там… И-и-и… Мать неизвестно где шляется… И-и-и… Пьет… Может в живых уже нет… И-и-и…

— Поезжайте за паспортом, прилетайте после, я не буду еще сутки ждать рейса, денег на билет дам, — отрубил мужчина. — Что с Людмилой, я не знаю… а девочкам там плохо… Я за ними… Чем раньше, тем лучше..

После отъезда мужа Зоя села за телефон, дозвонилась до местного отдела гороно, переговорила с представителями опеки, сообщила, что за девочками уже улетел их отец, попеняла, что раньше не сообщили о пьющей матери, они бы давно забрали детей. Серафима Федоровна, тихонько поскуливая, смотрела на женщину.

— Ну вот, баба Сима, — сказала она, — не отдадут девчонок никуда. Все знают, что отец за ними летит. Завтра будете обнимать своих внучек.

Вернулся Владислав через четверо суток, привез Леночку, Валюшку и… третью девочку, дочь Милки от второго брака — худенькую, бледненькую, трехлетнюю Аллочку. Валюшка наотрез отказалась расставаться с маленькой сестренкой, расплакалась, обняла ничего не понимающую тихую малышку, потом прерывающимся голосом сказала отцу, что останется с ней, в детдоме. Тяжело вздохнул Владислав, он понимал, что надо спросить Зою, на неё большая часть ляжет забот. Улететь сразу назад в этот день не получилось. Аллочка — чужая, надо с ней как-то решить вопрос. Хотя в глубине души мужчина знал, как он его решит. Привезет и эту прозрачную малышку в свой дом. Ночью он спал плохо, ворочался в этой неухоженной квартире, похожей на сарай, ругал себя, что не проконтролировал, как живут дочери. Давно надо было лишить Людмилу материнства, забрать девочек. Милка, наверно, поэтому и не ездила последние годы к матери в деревню. Боялась, что узнают про её пьянство. Вдруг он услышал, как сердито шепчет средней сестре старшая дочь: