Затем мы сидели у бассейна, и Сара Луиза, поглаживая мне руку, безостановочно о чем-то говорила. Чтобы не дать ей замолкнуть, нужно было только иногда кивать головой. Успела ли она соскучиться по этому занятию за дни оскорбленного молчания и теперь наверстывала упущенное? Или, походив по психоаналитикам, решила, что всякое судорожное движение ее мысли достойно словесного выражения? А может, я просто-напросто позабыл, какая она болтливая? Как бы то ни было, она с головой ушла в поток сознания, и я едва не захлебнулся в волнах ее разглагольствования. К пяти часам дня разговор вернулся в ту же самую точку, откуда начался три часа назад, то есть к любимой теме Сары Луизы — к ней самой.

— Я ощущаю, как ко мне возвращается самообладание, — говорила Сара Луиза. — Я сознаю свои истоки, чувствую направленность своего мышления. Мое поведение обрело стройность.

— Я, пожалуй, выпью мартини. Ты не хочешь?

— Немного белого вина. Надо иметь ясную голову, необходимо себя контролировать.

Неизвестно, сколько еще она молола бы языком, но тут к нам пришли гости — Уэйд Уоллес со своей женой Джоаной. Хотя мы с Уэйдом больше не были так близки, как когда-то в Монтеррее, мы продолжали оставаться друзьями, и изредка видеться с ним было даже приятно, чего нельзя было сказать о Джоане, которая, во-первых, в свои сорок пять лет выглядела намного старше, а во-вторых, так умела переливать из пустого в порожнее, что Сара Луиза рядом с ней казалась интереснейшим собеседником. По воскресеньям я любил смотреть телевизор, поэтому огорчился, когда посередине детектива раздался звонок в дверь.

Мы с Уэйдом довольно долго говорили о делах — сначала у стойки бара, потому у гриля, — а Сара Луиза увела Джоану посмотреть какой-то материал на чехлы для мебели, а заодно и приготовить десерт. За столом, однако, спастись от Джоаны было уже невозможно, и она без умолку трещала про раковины, которые привезла из Каптивы, про то, сколько она мучается со своей стиральной машиной, а также про то, что и как растет у нее в саду. Как только Уэйду удавалось ее терпеть? После ужина настала моя очередь общаться с Джоаной, и пока она щебетала про свою кошмарную служанку, я пил коньяк и вспоминал, какие передачи прошли сегодня мимо меня: "Театральные шедевры", "Золотое наследие". Чем больше Джоана говорила, чем ближе подступала ко мне — со своими белыми патлами, шершавой кожей и зажатой между пальцами сигаретой, — тем дальше я пятился. Так мы пропятились из гостиной через библиотеку и очутились в холле, и тут я, глянув в зеркало, заметил, что в нем видна часть бара. Странно, но я никогда раньше не обращал на это внимания. Впрочем, и сейчас вряд ли бы это бросилось мне в глаза, если бы я не увидел в зеркале, как Уэйд стоит у бара, а Сара Луиза ступенькой выше позади. Я присмотрелся и — что это? Уэйд протянул руку и положил ее Саре Луизе пониже живота. Может быть, зеркало врет? Иначе Сара Луиза должна сейчас оттолкнуть его руку и залепить Уэйду пощечину. Но нет — рука оставалась на месте как ни в чем ни бывало, а Сара Луиза обернулась посмотреть по сторонам, не видит ли их кто-нибудь. В то время как Джоана рассказывала мне о том, как из комнаты ее дочери пропала монетка в двадцать пять центов — наверняка это дело рук служанки, — Сара Луиза прикрыла руку Уэйда своей. Через секунду она уже стояла совсем рядом с ним и громко, чтобы мы слышали, говорила что-то про очередной благотворительный бал.

Что, черт возьми, происходит? Неужели Уэйд таким образом заигрывает с женщинами? Но нет, это не было похоже на флирт, это был жест любовника, ясно говорящий о том, что роман в самом разгаре. Значит, Сара Луиза встречается с Уэйдом, и я, наверняка, узнал об этом последним. Пока Джоана сетовала на неблагодарность служанки, я поймал себя на мысли, что желаю Уэйду всего самого лучшего в его дальнейшей жизни. Бог даст — он найдет свое счастье, расставшись с Джоаной, а Сара Луиза, со мной. Должно быть, им приходится таскаться по мотелям. Я решил прямо на днях сказать Саре Луизе, что теперь она может принимать Уэйда дома.

Мэри Кэтрин вернулась только тогда, когда Уоллесы уже собрались уходить. Вместо обычного цветастого балахона на ней был какой-то новый эффектный наряд, показавшийся мне знакомым.

— У меня потрясающая новость, — сообщила она нам с Сарой Луизой. — Только обещайте, что ничего не испортите. Нужно будет сказать, что мне уже исполнилось девятнадцать. Ну, так вот. Вы в жизни не поверите: я буду вильбреткой!


В ту ночь я смог заснуть, лишь основательно накачавшись виски. Помнится, надо мной однажды посмеялись, изобразив из меня пьяницу, и вот на следующий день я впервые в жизни мучился от похмелья на работе. Четыре таблетки аспирина помогли снять головную боль, но я ходил в тумане, не понимая, действительно ли говорю и делаю всякие вещи или мне это только снится. Когда, казалось, все начало постепенно приходить в норму, зазвонил телефон; сняв трубку, я услышал голос из далекого прошлого и уже не сомневался, что у меня и вправду галлюцинации.

— Хэм, — произнес голос в трубке, — это Манни Шварц. Еще не забыл?

— Боже мой, Манни, откуда ты звонишь?

— Из аэропорта. Только что прилетел. Как поживаешь, старина? Мы ведь с тобой лет двадцать не виделись.

— У меня все в порядке. Слушай, что ты делаешь сегодня днем?

— Ничего.

— Бери такси и приезжай в "Сити клаб" — пообедаем вместе. Ну, давай, жду.

По дороге в клуб я попробовал представить себе Манни в его теперешнем обличьи, и у меня получился этакий бродяга в потертых джинсах, с сединой в длинных волосах и с такой же седой бородой. То, что я увидел на самом деле, напоминало рекламную картинку "Братьев Брукс" или, точнее, "Берберри",[99] потому что на Манни было все английское. И ни единого седого волоса! Я еще не встречал человека, который бы в пятьдесят лет выглядел так моложаво и подтянуто. Когда мы шли к столику, все кругом оборачивались на этого смуглолицего полубога.

— Манни, — обратился я к нему за аперитивом, — ты просто потрясающе выглядишь. Чем ты сейчас занимаешься?

И Манни рассказал мне про свою жизнь. Проработав десять лет в "Америкэн экспресс", он завел в Мюнхене собственное дело — бюро путешествий для обслуживания немцев, которые желали вложить деньги в Соединенных Штатах. Он следил, чтобы они не скучали, когда приезжали в Америку на поиски приобретений; позже долг за поездку погашался. Манни открыл филиалы фирмы во Франкфурте и в Дюссельдорфе и зарабатывал кучу денег.

— Вообще-то, я бываю на Юге несколько раз в год, — говорил Манни, — в Спартанберге, в Атланте, на западном побережье Флориды — немчуре тут нравится, — а вот в Нашвилле в первый раз. Сейчас должны приехать две группы: одна ищет землю под фермы, другая — фабрику.

Прибытие немцев ожидалось на следующий день, так что у Манни было еще много дел, и он попросил меня помочь. Мы отправились ко мне в банк, сделали несколько телефонных звонков, а потом съездили в Смирну и во Франклин — осмотреть то, что немцы предполагали купить. Только на обратном пути я спросил у Манни, по-прежнему ли они с Симоной живут вместе.

— Ну конечно, — ответил он. — Она просто золото.

— А дети есть?

— Двое.

Манни рассказал мне о своем семействе, а я ему — о Саре Луизе и о девочках. Я было подумал позвать Манни в гости, но потом решил, что это будет неподходящее место для нашего разговора, и мы поехали в "Университетский клуб". Из бара я попробовал позвонить домой, сказать, что задержусь, но оба номера телефона были заняты. Мы сели за столик в углу, и я задал Манни вопрос, который весь день не выходил у меня из головы:

— А про Эрику ты ничего не слышал?

— Слышал.

— Что?

— Она вышла замуж. Теперь у нее другая фамилия — фон Вальденфельс.

— Где они познакомились?

— На курорте в Альпах. Она поехала туда с братом покататься на лыжах, а фон Вальденфельс тоже там отдыхал. Это было очень давно.

— Что он из себя представляет?

— Ему шестьдесят восемь лет. Внешность весьма импозантная. Владелец банка в Мюнхене. Макс Фрайхерр фон Вальденфельс — не слышал о таком?

— Нет.

— Да, банк у него большой. Но он еще глава Союза свободных хозяев.

— А, знаю. Довольно-таки консервативная организация.

— Да, в консерватизме ей не откажешь.

— Ты с ним знаком?

— Мы живем в двух шагах друг от друга.

— В Мюнхене?

— Нет, в Штарнберге. В Мюнхен я езжу на работу. Мы с Эрикой и Максом очень часто видимся. Представляешь себе компанию: еврей из Сан-Франциско и баварский аристократ. Радость социолога. Хочешь поглядеть фотографии? — И Манни достал из портфеля папку. — Специально привез с собой: надеялся тебя застать.

В папке были вырезки из «Шпигеля» и "Зюддойче цайтунг" с фотографиями Эрики и ее мужа. Макс Фрайхерр фон Вальденфельс был весьма упитанный господин, однако тучность эта не выглядела безобразной, а благородная седина и римский нос даже делали его похожим на главу какого-нибудь государства. Эрика же была просто великолепна. Вот она снята на карнавале, вот пожимает руки на митинге ХСС, вот стоит рядом с федеральным канцлером в Бонне. Казалось, она ничуть не постарела — так же, как и Манни. Ни седины, ни морщин. Затем Манни достал конверт с любительскими карточками. Дети у Эрики и у Манни были ровесники, так что они много общались семьями. На фотографиях они катались на лыжах, нежились на пляже, пили вино на веранде. О каждом из снимков можно было рассказать целую историю, и Манни, надо признаться, был в тот вечер в ударе. Время от времени я ходил звонить Саре Луизе, но было наглухо занято, и я каждый раз возвращался за столик с новой порцией напитков. Вскоре мы с Манни чувствовали себя совсем как в добрые старые дни.

— Хэм, — спросил меня Манни, когда мы оба уже основательно захмелели, — зачем ты это сделал?