Но, может быть, это только Тиллих такой? Я притащил из библиотеки целую груду книг Рудольфа Бультмана, и что же я обнаружил, едва начав читать? Этот верил еще меньше Тиллиха. Бросьте вы все эти мифы, затемняющие смысл Библии, говорил Бультман, поинтересуйтесь-ка лучше их значением. А если вас интересует человеческая ситуация, попробуйте заглянуть в Хайдеггера. Да, для того, кто попытается разобраться в апостольском Символе веры, пользы от Бультмана ноль. А как насчет Карла Барта? У него, я слышал, как и у Бультмана, какие-то нелады с либералами. И я углубился в Барта, в его теологию кризиса, и, действительно, увидел, что это совсем другое. Страшные перипетии нашего века, писал Барт, заставили многих людей сомневаться как в Боге, так и в прежних способах объяснения его существования; Бог есть неведомый Бог, а откровение лежит за пределами истории и философии; наша надежда в откровении, а не в разуме. Все это звучало неплохо, но если то, о чем говорит Символ веры, лежит за пределами истории, значит, это миф, и мы снова возвращаемся туда, откуда начали. Потом я попробовал почитать Рейнхольда Нибура. Продравшись сквозь множество страниц, посвященных власти, любви и справедливости, я в результате обнаружил, что и у Нибура нет никаких ответов. Возможно, эти господа писали свои труды с самыми лучшими намерениями, но как они могли читать Символ веры и сохранять при этом серьезное выражения лица? Проведя в их обществе несколько месяцев, я пришел к выводу, что все они — просто шарлатаны. Лишь богословский апломб да громкие слова мешали увидеть, что они не имеют ни малейшего представления о том, что пишут.

Поскольку книги не принесли мне никакой пользы, надо было искать помощи где-нибудь еще. А что если обратиться к человеку, к которому, к слову сказать, мне следовало бы пойти с самого начала — к моему священнику? Эта мысль и раньше приходила мне в голову, но я относился к ней с осторожностью. Приход наш обслуживал отец Петтигрю — проще говоря, Пол, — и был он, что называется, душа-человек. Он жил раньше в Мемфисе, что не так уж далеко от Нашвилла, учился в одно время со мной, поэтому у нас была масса общих знакомых. Пол занимался продажей облигаций, когда однажды услышал глас свыше, призвавший его в священнослужители. Мы уже так много лет работали вместе над церковным бюджетом, так часто обменивались церковными слухами и выпили столько стаканчиков в его кабинете после заседаний приходского совета, что просить его о пастырском попечении мне страшно не хотелось: в таком деле требуется не друг-приятель, а солидный, по-отечески настроенный человек. Но делать было нечего: лучше уж раскрыть душу перед Полом, чем маяться во время воскресной службы.

Как обычно, собрание приходского совета состоялось в первый понедельник следующего месяца. Мы начали в полшестого и прозаседали, с перерывом на ужин, до полдесятого, разбирая вопросы бюджета, строительства и церковного обучения. Так уж повелось: все это можно было обсудить за пятнадцать минут, но собрание тянулось мучительно долго. Когда оно кончилось, Пол попросил меня задержаться на несколько минут, чтобы обговорить кое-какие детали бюджета. В кабинете он достал бутылку виски; ни о каком бюджете, разумеется, не было и речи.

— Этот Картер Демонбрун — непроходимый тупица. Как тебе кажется? — спросил Пол.

— Непроходимый богатый тупица.

— Картер проговорил на собрании не меньше часа, не сказав ни единого умного слова.

— И как только ему удается держаться в бизнесе?

— Те, кто у него покупают, — еще тупее.

Мы перемыли косточки всем членам совета по очереди. Около десяти Пол спросил: "Тебе еще налить?" Это означало, что пора расходиться, и я уже было открыл рот, чтобы сказать «нет», на что, собственно, Пол и рассчитывал, как вдруг, помимо воли, у меня вырвалось:

— Да. Знаешь, меня кое-что тревожит.

— Связано с работой?

— Нет.

— С семьей?

— Нет.

— Надеюсь, тебя не терзают душевные муки, а то уже поздно?

— Что-то в этом роде.

— Хэмилтон, побойся Бога!

— Извини.

— Ты что, хочешь, чтобы тебе отпустили грехи? Тогда пойдем посидим в кладовке, как будто бы это исповедальня.

— Я серьезно говорю.

— Да брось ты.

— Пол, я не верю в то, что сказано в Символе веры. Пол на секунду перестал дышать, потом испустил облегченный вздох.

— Знаешь, — сказал он, — я уж и вправду начал волноваться, что у тебя серьезные неприятности.

— Ты слышал, что я сказал: я не верю Символу веры.

— А кто верит?

— Ты все остришь, а я серьезно.

Пол внимательно посмотрел на меня и понял, что я действительно не шучу. Какое-то время он хмуро молчал, видно, обдумывая создавшееся положение, потом сказал:

— Хорошо. Хочешь по полной программе — пожалуйста. Когда ты в первый раз понял, что не веришь Символу веры, и о каком, собственно, Символе веры ты говоришь?

Я ответил.

— Ну, и как ты себя чувствуешь, перестав верить? Стала ли твоя жизнь от этого лучше? Или ты ощущаешь опустошенность? Хочешь ли ты снова начать верить?

Я ответил.

— Всегда ли ты считал, что Символ веры — это нечто, не требующее доказательств?

Я ответил.

— Как Сара Луиза с девочками относятся к Символу веры? И как они относятся к тебе?

Я ответил.

— Ты ведь знаешь, что такие сомнения часто возникают в середине жизни? Ты понимаешь, что было бы странно, если бы с тобой не случилось подобное?

Я ответил.

— Твои дела важнее слов, а ты постоянно ходишь в церковь. Возьмем, к примеру, твою семью. Разве у тебя никогда не возникало желания плюнуть на все и уйти от них? Но ты ведь этого не делаешь. Ты продолжаешь жить с ними, несмотря ни на что. Так вот, мы тоже семья, случается, что тебе хочется уйти от нас тоже. Но без нас — какая это была бы жизнь?

Я ответил.

— Знаешь, Хэм, в вере главное не догмы, а то, как ты смотришь на мир. Если ты делаешь все возможное для достижения какой-то конечной доброй цели, значит, утверждаешь Христа. Какая разница, правда ли все, что написано в Библии, или нет? Воскрес ли Христос? Не знаю. Мне все равно. Это имело значение для ранних христиан — вот и замечательно. Жизнь — тайна, смерть — тайна, и Бог — тоже тайна. Пытаться облечь ее в слова есть не вера, а суеверие. Тот, кто просто живет и трудится, в том, может, веры больше. А люди, которые верят каждому написанному слову — они не столько верующие, сколько суеверные. У тебя возникли сомнения. Так этому надо только радоваться. Кто-нибудь сомневался больше святых? А что сказал Христос? "Отче Мой, если возможно, да минет Меня чаша сия". Или еще: "Боже Мой, Боже Мой! Для чего ты меня оставил?" Величайшие верующие ощущали отсутствие Бога так же сильно, как и присутствие, и от этого их связь с Богом становилась только полнокровнее. Просто сейчас заканчивается один этап твоей жизни и начинается новый — вот как на все это нужно смотреть. Брось переживать. Сомнение тоже может быть актом веры.

— Я понял. Все правильно. Сейчас я от тебя отстану. Только ответь мне, Пол: ты веришь в то, что написано в Символе веры? В Апостольском, в Никейском — какой тебе больше нравится.

Пол молчал, размышляя, целых пять минут, потом спросил:

— Ты принимаешь меня за дурачка?

— Веришь или нет?

— Разве ты не слышал, что я говорил?

— Веришь или нет?

— Мне что, тебе картинку нарисовать?

— Тогда как же ты можешь читать их каждое воскресенье?

— Разве колдун обязан верить в свое колдовство?

— И что, никто не верит?

— Ну, почему, многие прихожане…

— Нет, я имею в виду духовенство.

— Некоторые фундаменталисты. Впрочем, они, наверно, верят и в пасхального зайчика.

— Почему же тогда столько священников продолжают заниматься своим делом, если они не верят?

— Нет, ты все-таки, наверно, невнимательно меня слушал. Я не говорил, что не верю в то, что делаю. Я всей душой верю, что могу помочь людям больше, чем психиатр или бармен. Я верю, что, имея ничтожную долю моих прежних брокерских доходов, я могу осчастливить гораздо больше людей, чем если бы я был брокером. Да, я не верю целиком и полностью тому, что говорю во время службы — ну и что? Я точно так же не верю всему, что поется в американском гимне или в гимне моего университета, тем не менее я их пою. Стыдно ли мне от того, что я рассказываю сказки? Вовсе нет. В жизни мы чаще всего оказываемся детьми. Когда я отвожу машину в ремонт, я — ребенок, и со мной так разговаривают, как с ребенком. Когда я иду к врачу, я — ребенок, и врач говорит со мной, как с ребенком. Я ребенок во всем, кроме религии и продажи облигаций, и все вокруг разговаривают со мной, как с ребенком. Но когда дело доходит до души, то тут вы — мои дети, и я говорю с вами, как с детьми. Какая была бы польза, если бы я вдруг начал цитировать Фрейда или Сартра?

— Но если ты уговариваешь людей верить тому, чему сам не веришь, значит, ты их обманываешь?

— То есть как это обманываю? Что утверждает церковь? Что жизнь — это тайна, из которой мы должны извлечь как можно больше, что людям выгодно помогать друг другу. Это ли не правда? Тебя обманывают врачи и адвокаты, тебя обманывает Вашингтон, тебя обманывает жизнь. Мы — единственные, кто не обманывает. А подумай о том, что церковь дает человеку. Она утешает душу, она рассказывает восхитительные истории, написанные восхитительным языком. Она соединяет тебя с прошлым, заставляет размышлять. Она побуждает тебя молиться, иными словами, разбираться в своих мыслях. Слышит тебя какой-то там Бог или нет, но сам-то ты себя слышишь и тебе от этого лучше. Лично я не могу представить себе ничего другого, в чем было бы меньше шарлатанства, чем в церкви, и что так же хорошо помогало бы людям. А ты можешь?

Пытаясь в ту ночь заснуть, я вдруг вспомнил слова, слышанные много лет назад. Что говорил о Боге отец Эрики? Что Бог есть соединение старейшин того или иного общества? Что Бог Ветхого Завета — это сплав Авраама, Исаака и Иакова? Что на фронте, во время первой мировой войны, Бог сильно смахивал на кайзера Вильгельма? Не потому ли Бог южных штатов всегда казался похожим на Роберта Ли — с небольшой примесью Джеба Стюарта, Стонуолла Джексона и Натана Бедфорда Форреста?[89] Видимо, для того, чтобы верить в Бога, нужно, чтобы рядом был кто-то, о ком можно было бы думать как о Боге, — какой-нибудь патриарх, монарх или генерал. А в Америке — кто в Америке является такой богоподобной личностью? Президент? Ну, президента взяло на себя телевидение. Изо дня в день целая армия репортеров сидит в засадах и ждет, когда он как-нибудь да ошибется, и чем чаще им удается его на этом поймать, тем быстрее они продвигаются по работе. С того времени, как все в Америке от мала до велика начали смотреть вечерние новости, ни один президент не продержался больше двух сроков. Потворщик Джонсон, плут Никсон, недотепа Форд, путаник Картер — что в них во всех богоподобного? Тогда, может быть, генералы? Какой-нибудь там Уэстморленд или Хейг? Нет, это просто маленькие люди, отчаянно пытавшиеся сделать то, что им явно не под силу. Кто же из знаменитостей годится на роль богоподобного? Чарлтон Хестон?[90] Но кому известно, что он на самом деле собой представляет? Когда он появляется на экране телевизора, то кажется, что он читает какую-то роль. Уолтер Кронкайт?[91] Это уже больше похоже на дело, но Богу ведь полагается быть чем-то далеким и устрашающим, а не этаким добрым дядюшкой. Неужели нет никого, кто был бы способен воспарить до небес и, подобно Богу, взирать оттуда на людей? Я, во всяком случае, ни одного такого человека вспомнить не мог. Поэтому-то, наверно, религия и переживает сейчас трудное время. Абстрактный Бог бесполезен — нужен кто-то, кого можно слышать и видеть. Кто же прикончил богоподобных: пресса, телевидение или это было сделано их совместными усилиями? Линкольну повезло, что он не попадался под руку Дэну Разеру;[92] Ли повезло, что его не приглашали на "Встречи с прессой".[93] Возможно, богоподобные когда-нибудь еще и вернутся, но вряд ли это случится скоро.