— Он говорил кому-нибудь об этом?

— Да, кое-кому. В том-то вся и беда.

— В чем именно?

— В том, что стали известны его истинные взгляды.

— И что же это за взгляды?

— Коля думает, что Маленков и Булганин — ничтожества, а Хрущев и того хуже — невежа и хам. Что Берия, несмотря на все свои недостатки, был единственным, кто обладал достаточной силой, чтобы управлять Россией. Что КГБ должен помогать руководить страной. Что в КГБ есть офицеры, которые способны править Россией лучше, чем все эти кретины, сидящие в Кремле.

— А как к этому относятся военные?

— По-разному. Военные не любят КГБ, но они хотят, чтобы в стране была сильная рука. Коля беседовал со своими знакомыми и в армии, и в КГБ — он ведь имеет дело и с теми, и с другими.

— А кто рассказал Колиной жене о вашем романе?

— Какие-то его московские друзья.

— И как они думали его спасти?

— Коля рассказал о своих взглядах слишком многим людям. Он считал, что может им доверять, но ошибся. Сейчас готовится проверка всех сотрудников УГБ и ГРУ, работающих в Берлине. Но для Коли еще не все потеряно. Московские друзья сказали его жене, что если она переедет жить в Берлин, а Коля избавится от меня и не будет болтать, с ним ничего не случится.

— Но ты-то здесь при чем? Наверняка у многих сотрудников органов есть любовницы.

— Но ни у одной из них отец не был человеком Берии.

— Наверняка многие сотрудники органов невысокого мнения о Хрущеве и прочих правителях.

— Да, но у них нет тех возможностей, которые есть у Коли. Он связан и с армией, и с КГБ.

— Ну и что в этом плохого?

Надя вздохнула.

— У тебя что, совсем нет воображения? Неужели тебе надо все разжевывать?

— Не понимаю.

— А что бы ты сделал на Колином месте, с его взглядами?

— Не знаю. Наверно, попытался бы найти какой-нибудь способ изменить руководство.

— Нет, не сменить руководство, а взять его в свои руки — вот о чем они говорили. Они выработали план действий. Отряды КГБ в Москве захватывают Кремль, радио, редакцию «Правды» и другие объекты, а армия не вмешивается.

— И Надя еще добрых четверть часа рассказывала мне, кто что должен был сделать по этому плану. Память у нее была хорошая. — Теперь понимаешь, почему Коле так важно быть осторожным? Или он будет вести себя осмотрительно, или попадет под расстрел. Когда Коля мне все это сообщил, я даже не стала устраивать ему сцену — просто плакала и согласно кивала. Но оставаться с ним в Берлине я больше не могла, а домой ехать боялась — ведь Колины друзья все обо мне знали, а это были его друзья, а не мои.

Ну вот, мы своего и добились. Я сделал все, как велел капитан Мак-Минз, и, действительно, этот план сработал. Сперва я сыграл роль сраженного любовью миллионера, а потом — недоумка, которому все нужно растолковывать. Оставалось только надеяться, что Надя ни о чем не догадалась. По идее, ей полагалось бы сейчас наброситься на меня, расцарапать мне когтями лицо, а она только взяла со столика фотографии моей мифической семьи и снова принялась перебирать их.

— Надеюсь, я ответила на твой вопрос, — сказала она.

— Да, и я прекрасно понимаю, как это было тебе тяжело. Спасибо.

— Не за что, — сказала Надя сдержанно.

— Наверно, ты до сих пор любишь Колю.

— Ты говоришь, что мы должны быть искренними друг с другом. Ладно, я тебе скажу. Да, я его люблю. Но с этим все покончено. Сейчас не время смотреть в прошлое. Я должна смотреть в будущее — туда, где вот эти фотографии, где ты, где Америка. Или, может, ты уже передумал? А что, вполне возможно — зачем тебе нужна женщина, которую бросил полковник КГБ?

— Да что ты, Надя, разве я могу передумать!

Каким-то чудом мне удалось продержаться до вечера. Я громоздил одну ложь на другую, причем каждая последующая была еще более бессовестная, чем предыдущая, и все время спрашивал себя: когда же наконец Надя сообразит, что дело тут нечисто. Надя так и не сообразила. Ей так хотелось верить, что все это правда, что она ни единым словом не возразила мне — ни во время любовных забав, ни за ужином в "Гансе Арнольде". Вернувшись в лагерь, мы еще некоторое время целовались в машине, и я пообещал ей, что завтра в шесть буду в ресторане. По пути в казарму я увидел, что в кабинете капитана Мак-Минза горит свет. Я зашел. Капитан сидел за столом. Перед ним стоял стакан с виски.

— Поздравляю, — сказал капитан Мак-Минз и пожал мне руку. — Ты раздобыл аккурат то, что нужно. Теперь иди отоспись. Ты это заслужил.

Скотт Вудфилд, мой товарищ по комнате, услышав, что я вошел, спросил:

— Слушай, где это тебя косит?

— Трахаюсь во имя Бога и Отечества, — ответил я.

— А помощник тебе не нужен?


Выспаться мне так и не удалось. В шесть часов утра кто-то промчался по коридору, истошно крича: "Тревога!" Такое случалось два-три раза в год — будто бы приближаются русские и нам следует как можно быстрее подготовиться к переправе через Рейн. На этот раз, как только мы собрались, нас отвезли на грузовиках в какой-то лес возле Франкфурта, где до самой ночи мы играли в войну. К вечеру разбили палатки, разложили вещи. Мне и еще одному парню дали задание — удерживать дорогу в случае наступления русских. Через некоторое время мы действительно увидели каких-то людей, которых в тумане можно было в общем-то принять за солдат, изображающих русских пехотинцев. Приглядевшись, я, однако, увидел, что это был немецкий фермер со своей семьей.

— Halt, — крикнул мой напарник, явно желая попробовать, как это у него получится по-немецки. — Halt, oder ich scheisse!

Я догадался, что он хотел сказать: "Стой, стрелять буду!", но на самом деле он сказал: "Стой, срать буду!" Впрочем, это вряд ли имело какое-нибудь значение, так как карабины у нас все равно не были заряжены.

Потом мы сидели в палатке следственного отдела и скучали, мечтая, чтобы наконец объявился какой-нибудь «русский». Где-то неподалеку на пригорке расположились женщины из штаба. Они были в отличном настроении — видно, вспоминали свои военные сборы — и пели без отдыха вот уже несколько часов. Под их доносившееся из ночи пение я спросил капитана Мак-Минза:

— Как вы думаете, что теперь будет с Соколовым?

— Его расстреляют. Так же, как расстреляли Берию.

— А как мы сообщим русским то, что нам известно?

— Все уже на мази. На следующей неделе партийные начальники в Восточном Берлине и в Москве получат анонимную информацию: мол, есть такой полковник Соколов, который готовит государственный переворот.

— А они не догадаются, в чем дело?

— А чего тут догадываться? Это ведь правда.

— Возможно, они поймут, кто за этим стоит?

— Не исключено, но Соколовым они все равно займутся. Так, на всякий случай. Они на этом даже выгадают. В тридцатые годы Гитлер с Гейдрихом провернули похожее дело с маршалом Тухачевским, продав свою информацию за три миллиона золотых рублей. В гестапо не надеялись, что русские заплатят такие деньги, но те даже не поморщились. Через три недели Тухачевского судили и приговорили к расстрелу. А потом Сталин уничтожил двадцать, а может, и тридцать тысяч других офицеров. НКВД тогда купил сведения, почти полностью сочиненные в гестапо, а мы даем им точную информацию и не просим за нее ни копейки.

— Сколько еще вы будете держать у себя Надю?

— Тебе что, ее жалко?

— Да, немного. Как-то не по себе от того, что вел себя как последний мерзавец.

— Ничего, она очухается. Не стоит беспокоиться. Сегодня мы отправим ее в Ганновер, к англичанам. Потом с ней захотят побеседовать французы и немцы. Если она расскажет бошам то, что надо, то ее как-нибудь устроят.

— А со мной она не попытается связаться?

— Она не будет знать, как это сделать. Мы ей сказали, что за общение с источником тебя отсылают в Штаты, что ты нарушил инструкцию, оставшись с ней во Франкфурте. Теперь она думает, что тебя ждет трибунал. Ты бы только послушал, как она распиналась насчет того, что вы собираетесь пожениться. Нет, о ней нечего беспокоиться. Это тебя больше не касается.

— Скажите, сэр, вас когда-нибудь мучает совесть?

— Да, и такое бывало — давным-давно. Со временем это проходит. Теперь, когда мне становится не по себе, я вспоминаю, что они вытворяют с нами. После того как Соколов провернул это дело в Нюрнберге, сорок три наших агента оказались в тюрьме. Я вижу, сейчас у тебя подавленное настроение, но ты в этом деле новичок. Немного поработаешь — и бросишь думать, что быть мерзавцем — это плохо. Мерзавцы, между прочим, выигрывают войны — всякие там шерманы и паттоны,[42] — а мы, заметь себе, сейчас воюем с русскими. И если бы не мы, мерзавцы, все эти чистоплюи там, в Штатах, не чувствовали бы себя такими чистенькими.

В эту минуту в палатку заглянул сержант Рэймонд, внушительных размеров негр, и поманил меня. Пора было снова идти в караул. Позади сержанта стояли двое здоровенных детин, которых я видел впервые.

— Дэйвис, — сказал сержант, — это новички. Покажи им, что надо делать.

— Слушаюсь, сержант.

По дороге на наш участок я спросил:

— Вы, случайно, не играете в футбол?

— Играю, — ответил один.

— Играю, — ответил другой.

— Кем? — спросил я.

— Защитником, — ответил один.

— Защитником, — ответил другой.

— Где вы играли раньше? — спросил я.

— В Иллинойсе, — ответил один.

— В Техасе, — ответил другой.

Я понял, что мне крышка. Размерами эти ребята превосходили всех других защитников, а угрюмый взгляд из-под низкого лба ясно говорил, что они уж постараются меня прикончить. Я показал новичкам их посты, а женщины пели где-то вдалеке "Лунный залив".

Около часа я ходил взад-вперед, успев прослушать "Дейзи, Дейзи", "Лунным вечером" и "По извилистой тропинке". Время от времени в моем мозгу возникали разные картины: вот расстрелянный Соколов тяжело оседает на землю, а вот Надю отправляют в Ганновер. "Он мой жених! — кричит Надя. — Он увезет меня в Америку!" Никогда еще у меня не было так гадко на душе.