Мария Фашсе - Правда по Виргинии

– Нет. Я невыносима.

– Я так не думаю.

– Ладно, что-то среднее между этими двумя крайностями.

– Неподражаемая – это не крайность.

Мы вернулись в замок. Мои каблуки тонули в земле.

– Я не думаю, что ты невыносимая. – Казалось, Диего ищет мне точное определение. – Наоборот. Думаю, что в тебя легко можно влюбиться. Очень легко.

Когда мы вошли в зал, у меня все туфли были в грязи, она застыла коркой на моих высоких каблуках. Он встал на колени и очистил их носовым платком.

Пытаясь вставить ключ в замок, я посмотрела на ведра, стоявшие у порога моей комнаты. Какой-то студент-кореец, которого я раньше никогда не видела, вышел из общественного душа и пошел в глубь коридора, оставляя на полу следы от своих мокрых ног.

Диего не собирался заходить, он не собирался ничего делать, и он дал мне это понять. Он пытался создать хорошие воспоминания для нас двоих об этом вечере. Ему это удалось, и сейчас он не хотел рисковать и все испортить.

– Мне нужно придумать символ этого вечера, – сказал он.

– Туфли.

Он кивнул и приблизился ко мне вплотную, словно мы собирались танцевать. Но он не приглашал меня на танец. Он поцеловал меня. Посмотрел куда-то в глубину моих глаз и ушел.

Хорошее начало. Если бы я не испортила его, встретившись с Сантьяго в Мадриде.

Прошло четыре месяца – восемнадцать писем и пятнадцать звонков. Мы были в Буэнос-Айресе. Слушали диски Эллы Фицджералд и Джонни Митчелла. Занимались любовью и сейчас целовались, сидя на диване в доме Диего.

Я обняла диванную подушку, пока он снова наполнял бокалы:

– Что мне нужно сделать, чтобы занять место этой подушки?

– Например, забрать ее у меня.

Мы снова смотрели друг на друга, вдыхали запахи друг друга, прикасались друг к другу, словно хотели восполнить потерянное время. Каждый раз Диего вспоминал какую-нибудь мелочь, что я когда-либо говорила или делала, какой-нибудь знак.

– Мне нравились твои письма. Они были короткие, но мне нравились. – Он закинул голову назад на спинку дивана. – Мое самое любимое – это то, которое ты написала мне на Рождество. Где ты посылаешь мне поцелуй под белой омелой.

– А-а. Говорят, она приносит удачу. Как виноград. Сколько виноградин нужно съесть? Двенадцать?

– Нет.

– А сколько?

– У поцелуя под белой омелой другое значение. – Он внимательно посмотрел на меня, но я на самом деле не знала какое.

– И какое же?

– Вместе навсегда.

Значит, я, сама того не осознавая, сказала это первая?

– Меня не пугает это навсегда, – сказал он.

Я снова обняла подушку. «Сколько все это продлится? – спрашивала я себя. – Может быть, я сама себя убедила в том, что влюблена, чтобы он приласкал меня, поцеловал, чтобы остался со мной и говорил мне все это? Сколько времени пройдет до того, когда мы поймем, что это все зря? Есть ли какой-нибудь способ избежать этого?»

– Ты иногда вдруг становишься такой серьезной, что меня это даже пугает. О чем ты думаешь?

– А если мы все делаем зря, даже не понимая этого? Что если это какой-то особый вид эрозии?

– Эрозия не портит материалы: она их изменяет.

Он поцеловал меня так, словно мы стояли под белой омелой.

– Ты – лучшее, что со мной когда-либо случалось в онах, – сказал он.

Я хотела спросить, что такое «оны», но почему-то снова спросила:

– Почему ты хочешь жениться на мне?

– Я тебе уже сказал. Я не нравлюсь сам себе, мне не нравится, какой я без тебя.

И он снова меня поцеловал. Поцелуй получился более нежный и долгий.

– Смотри, мой палец четко умещается во впадину между твоими двумя ключицами.

– В детстве я сломала одну, когда делала «солнышко» на качели.

Он засмеялся и потрогал сломанную ключицу. Я живо представила себе: маленькая девочка, слишком неловкая, чтобы выдержать на руках свой вес.

– Расскажи мне еще, – попросил он.

– О чем?

– О своем детстве.

В какой-то момент мы начали прислушиваться к пению птиц. Небо сменило свой цвет с голубого на бледно-розовый.

– Я пойду, – сказала я, но все еще продолжала сидеть.

– Я тебя отвезу.

Я смотрела в окно машины. Город был пустой и словно посеребренный в утреннем свете.

– Как красиво, правда?

Я подумала о Сантьяго, о том, как бы мне хотелось показать ему Буэнос-Айрес именно в это время. И эти мысли меня разозлили, как могло бы разозлить какое-нибудь неуместное здание или памятник. Например, памятник Дон Кихоту, который поставили девятого июля, мы его только что проехали.

– Странно, но невозможно ощутить момент, когда мы счастливы, пока он не пройдет, – сказал Диего. – Но сейчас я счастлив.

– Но ведь ты меня почти не знаешь, мы даже были вместе всего лишь несколько раз. Как ты это понял? – настаивала я. – Как ты это узнал?

– Потом будет лучше или хуже? – пошутил он, но тут же стал серьезным. – Я тебя знаю.

– Но почему ты хочешь жениться?

– Потому что, когда любишь кого-то, хочешь любить его всю жизнь. И хочешь сделать все возможное, чтобы доказать ему и себе, что это навсегда. Называй это предрассудком, если хочешь. Для этого и нужны ритуалы. Ты ставишь солонку на стол, стараешься не проходить под лестницами, открывать зонт в комнате: и дело не в том, что ты на самом деле веришь, что это к несчастью. Но почему бы этого не сделать? И наоборот, ты не веришь в то, что поцелуй под белой омелой на самом деле означает, что ты будешь с этим человеком всю жизнь, но я уверен, если бы в Буэнос-Айресе была белая омела, мы бы обязательно поцеловались под ней.

– Ты не думаешь, что сначала нам бы следовало… ну не знаю… пожить вместе?

Он взглянул на меня так, словно я пыталась обернуть его в какую-нибудь экзотическую веру, в которую никто из нас двоих не верил.

Оно: I. Очень большой период времени. 2. Каждый из трех периодов, на которые палеонтологи разделяют историю Земли. 3. В гностицизме и неоплатонизме каждое бессмертное существо, произошедшее от высшего божества, которое изменяет свою природу путем совершенствования своей физической оболочки и духа.

«Это невозможно объяснить. Это одна из истин Галахада», – сказал мне на прощание Диего, когда я выходила из машины. «Галахад из Святого Грааля?» – спросила я. Он кивнул, словно было уже не важно, поняла я или нет. Но я все понимала, просто хотела, чтобы он рассказывал мне все, чего я не знала, мне нравилось, как он рассказывает. Я хотела впитать в себя все его чувства. Одно было очевидно: Диего был счастлив. Я завидовала ему, хотя, возможно, я тоже была счастлива, просто не осознавала этого. Возможно, не так-то просто осознавать свое собственное счастье.

Я убрала словарь и достала письма Диего; они хранились в прозрачной папке в одном из ящиков стола.

Голос Диего в этих письмах был такой же, как по телефону: он, как пес, вынюхивал все обо мне, говорил, словно повторял заученные наизусть фразы, знал к чему привязаться. Иногда это выглядело, словно мы мерялись силами. Но Диего всегда мне уступал. Хотя легко мог бы выиграть. Он всегда выражался высокопарно, и у него было чистое сердце, как у Галахада. Сердце, которое не допускало обмана. Я. была спасена.

Я подняла жалюзи в спальне и посмотрела на небо грязно-белого цвета, видневшееся в промежутках между зданиями. Ночью шел дождь, и воздух был словно наэлектризован.

Диего свернулся калачиком под одеялом, словно собирался спать дальше, но приподнялся, чтобы посмотреть на меня.

– Какой запах!

Я улыбнулась и смущенно понюхала запястья.

– Я еду встречать Сантьяго. Мы где-нибудь перекусим и приедем сюда. – Я поцеловала его в лоб. – Не забудь перед выходом из дому заправить кровать.

– Я не собираюсь никуда выходить, – сказал он и повернул к себе мое лицо, словно рассматривал какой-то шрам. – А что это за серьги?

Я поднесла руку к правому уху:

– А-а. Я недавно купила их на площади, – соврала я. – Они ужасны, да?

– Да. Они похожи на глаза.

Я сняла их и положила на ночной столик. Это были «глаза Сантьяго».

В воскресенье утром в этой части города, на шоссе Эзеиза, было пусто. Я посмотрела в окошко, словно мать, которая следит за поведением и одеждой своего ребенка в первый день учебы. Я ломала голову, каким бы маршрутом лучше довезти Сантьяго до центра, я хотела, чтобы я и Буэнос-Айрес произвели на него хорошее впечатление.

Диего возил машину на мойку, и ему подарили кокосовый дезодорант, который кладется под сиденье. Он пролежал там пару дней, а перед выездом я оставила его в гараже, но запах уже распространился по всему салону. Этот запах напоминал мне загар. Я посмотрелась в зеркало. Благодаря специальному крему я загорела, но сейчас, когда у меня дома будет Сантьяго, мне придется прекратить солнечные ванны в полдень на балконе. Я зажала ресницы между пальцами, чтобы немного стереть чрезмерно нанесенную тушь.

На табло высвечивалось, что рейс 3702 компании «Вариг» из Боготы задерживается. Я уточнила в справочном. «Он опоздает всего лишь на несколько минут», – ответила мне девушка, которая, возможно, была еще и стюардессой. Интересно, может ли девушка одновременно работать и там и там? У нее были убраны волосы; это можно было понять, ведь они разносили еду и наклонялись – над пассажирами. Но почему они так ярко красятся?

Сейчас я понимала, что, по прошествии времени, мне начала нравиться атмосфера аэропорта: холодный асептический запах, механические голоса дикторов, объявляющих рейсы. Я купила американское издание журнала Vogue, где рассказывалось о женщинах года, о том, какой будет летняя коллекция одежды, и воскресный номер газеты Elpaisс еженедельным журналом, который случайно оказался в иностранной прессе. Я пошла в бар на первом этаже и расположилась у окна. Я заказала кофе и начала наблюдать, как на взлетной площадке маленькие мужчины в желтых комбинезонах и шапках бегают между большими самолетами, как самолеты разгоняются, прежде чем взлететь, и как они, поднимаясь, рисуют в небе поперечную линию.