Мария Фашсе - Правда по Виргинии

Я посмотрела на свое отражение в витрине киоска. Угрей не было. Я накрасила губы красным пробником в парфюмерном магазине на углу. Я не могла вернуться домой, ни с кем не встретившись. Не встретившись с Томасом. У меня была причина, мне надо было купить «Курс основной лингвистики» Соссюра. Я положила в рот леденец, прошла мимо остановки тридцать седьмого автобуса и пошла по Корриентес. Ветер подталкивал меня в спину, раздувал волосы и заставлял напрягать мышцы на лице. Я выплюнула леденец на поребрик тротуара и тут же об этом пожалела: это был поступок, совершенно не свойственный девушке, у которой губы накрашены помадой «Красное вино» фирмы «Шанель». Я вошла в «Майо» с сумочкой и книгой, прикрываясь ею, как щитом.

Томас сидел у барной стойки, попивая виски. Он пронзал меня взглядом, как ветер на улице, его взгляд скользил по моему телу от пяток до распущенных волос, останавливаясь на моих губах, сережках с жемчужинами и плаще. Взгляд Томаса значительно отличался от взглядов остальных мужчин: он шел от деталей к целому. Словно он говорил: «Если бы я был женщиной, я бы одевался, как ты».

– Виски?

– Нет, спасибо, просто кофе, – ответила я. Почему мне в голову никогда не приходят шутки?

Почему я такая тяжелая и медлительная? Я села за стойку бара рядом с Томасом, слишком концентрируясь на высоте табуретки и на мысли, как бы мне с нее не упасть. Звучали песни танго, те грустные танго, что так приятно слушать вечером.

– Как красиво. Что это? – Я уверена, что ответ очевиден, но я его не знала. Почему я говорю «красиво»? «Красиво», «превосходно», «меня очаровывает» – почему я так часто использую эти слова?

– Ди Сарли, – сказал он, – «Инженер». Так называется это танго. – Он посмотрел куда-то в глубь магазина и сделал кому-то знак рукой. – Не уходи, я сейчас вернусь.

Томас разговаривал по телефону за прилавком книжного магазина. Я сидела к нему спиной; пользуясь моментом, я быстро стерла помаду бумажной салфеткой и положила ее в карман. «Инженер». Я бы не могла придумать более неподходящее название для этой песни. Разве только это несоответствие сглаживала история, рассказанная в ней. Инженер без памяти влюбился в замужнюю женщину, которая никогда не бросила бы своего мужа. Он это прекрасно знал, но не мог перестать любить ее.

Томас вернулся, и мы некоторое время сидели молча, разглядывая друг друга в зеркало бара.

Я чувствовала пустоту в желудке, который то сжимался, то разжимался. Я думала о том, что, когда влюблялась раньше, а это было много раз (впервые – в семь лет, в светленького мальчика, его имени я уже не помню; я сильно плакала, потому что мы не увидимся до следующего лета), у меня в организме не было такого ощущения. Только однажды я чувствовала нечто похожее, на паруснике; я сидела на палубе, свесив ноги вниз, волны обрызгивали мне лицо; лодку качало, как колыбель младенца, и желудок пульсировал, как должно пульсировать сердце. Почему любовные стереотипы связаны с сердцем, когда все ощущается здесь, в пищеварительной системе? Наверное потому, что сердце – более привлекательный орган, чем желудок. В любом случае, нет ничего духовнее, чем любовь. Можно ли назвать любовью желание? И можно ли назвать желанием то, что я хочу дотрагиваться до Томаса, чтобы Томас дотрагивался до меня?

«Мне нужно заниматься, чтобы сдать экзамен», «Я иду с Томасом». – Мысли скакали у меня в голове. Я смотрела на него своим особенным взглядом – как это умеем делать мы, женщины, – я разглядывала его, начиная с верхнего краешка уха: пальто из кожи бежевого цвета, свитер с круглым воротничком и брюки, которые были ему немного велики. Он был одет так, как мог бы быть одет Вуди Аллен в каком-нибудь из своих фильмов.

– Я тебя не компрометирую? – спросил Томас и обнял меня за плечи.

Он это делает, потому что воспринимает меня как дочь, сказала я самой себе. Я не могла вспомнить, что же такое сказал Томас, чтобы увести меня из «Майо». Я также не спросила, куда он меня ведет; я бы могла пойти за ним хоть на край света.

Мы спустились по Калляо и пошли по Санта-Фе. Я рассматривала афиши кино; на какой-то момент мне показалось, что он собирается пригласить меня на «Невыносимую легкость бытия», я не могла придумать лучшего времяпрепровождения.

Мы шли молча, словно опаздывали куда-то или словно вот-вот хлынет дождь, хотя дождь на самом деле собирался. Томас взял меня под руку, чтобы перейти улицу. У него это получилось заботливо и немного грубовато, как у матерей, которые разводят в стороны двух дерущихся детей. Затем он отпустил мою руку и снова обнял меня за плечи.

На Агуэро мы завернули за угол и пошли в сторону Пеньи, древнего здания, немного разрушенного с одного угла. Мы идем к кому-то в гости, подумала я. Лифта не было, мы поднимались пешком по лестнице; широкая спина Томаса перед моими глазами.

Он достал связку ключей и пробовал один за другим, пока дверь не открылась.

Комната с барной стойкой, которая отделяла кухню от остального помещения. Письменный стол, над ним картина – пейзаж, где использовано много белой краски и разноцветных пятен; возможно, это немного абстрактная версия порта в Буэнос-Айресе, – диван с двумя маленькими столиками по бокам: это была вся мебель. Единственная дверь (не считая входной), должно быть, вела в туалет.

Томас снял свое пальто из выделанной кожи и повесил его на стул перед письменным столом. Затем он подошел к окну, открыл одну створку, поднял жалюзи и опустил тюль. Теперь, в ярком свете дня и в ожидании бури, комната казалась просторнее.

Я знала, что должна что-то спросить или просто сказать, но не знала что именно. Томас был женат. Это был не его дом, и мы не были у кого-то в гостях. Мне не следовало находиться там, с Томасом, но я не предпринимала никаких попыток уйти.

Меня обрадовало, что в квартире была маленькая библиотека – как будто для гномов; полка доходила мне до пояса, и на ней стояли три книги: «Дневники Че», «Как готовить легкие закуски» и словарь, – хоть я и не собиралась читать. Тут я вспомнила, что так и не купила Соссюра.

– Что тебе предложить? – спросил меня Томас, стоя у стойки бара.

– Не знаю. Я буду то же, что и ты, – сказала я и подумала, что мне понравится все, что бы Томас ни приготовил. Я хотела, чтобы он помог мне сделать то, что я должна была сделать.

– Ты не хочешь снять плащ?

Я посмотрела на себя, словно у меня плащ был надет на голое тело, и тут же сняла его. Томас аккуратно свернул его вовнутрь и положил поверх своего пальто на стул.

Он протянул мне один стакан и сел. Правой рукой похлопал по дивану, будто приглашая меня сесть рядом с ним.

– За тебя, – сказал он, поднимая стакан, который по сравнению с его пальцами казался ужасно маленьким.

Я не придумала ничего лучше, чем поднести свой ко рту. Томас смотрел на меня, не отрываясь. Все было похоже на проверку. Но проверку чего? Для чего все это? Это было хуже, чем экзамен по латыни.

– Тебе не нравится, – засмеялся он. Он взял у меня стакан и поставил его на столик рядом со своим, затем взял меня за руку.

У меня были обкусанные ногти; подушечки пальцев у меня всегда были красные, и я не могла красить ногти, потому что от этого у меня сильно раздражались кутикулы.

– Мои руки просто ужасны, – сказала я.

– Да, – улыбнулся он. Он поцеловал мой большой палец, затем указательный и положил средний себе в рот.

Я знала, что Томас собирается сделать это, с того момента, как он взял меня за руку: видела то же самое в каком-то фильме.

Я была очень скованная и немного дрожала. Я смотрела на Томаса, он был так близко. Задавала себе вопрос, не эффект ли это алкоголя, но нет: то что мне вскружило голову, был запах Томаса. Запах табака, коньяка (хотя, может быть, это был ром или виски), мадеры. Он погладил меня по лицу, положил мой подбородок себе на ладонь, словно это было яблоко, и поцеловал меня.

Это было как прыжок с парашютом. Я плавно парила над диваном, над Томасом, а затем словно опустилась на землю. Как я могла жить до того момента, не целуя мужчину с бородой и усами? Я хотела отделиться от него на секунду, чтобы ласкать его бороду, но я не хотела переставать целовать его. Где-то далеко, словно на другом конце города, шел дождь и шумел ветер. Когда начался дождь? Я открыла глаза и увидела глаза Томаса. Он открыл их по той же причине, что и я, чтобы смотреть на меня, когда я его целую. «Я целую Томаса», – промелькнуло у меня в голове.

Я осознавала то, что меня никогда не целовали. Что я никогда не была с мужчиной: все эти женихи из подросткового возраста растворились, как образы на промокших фотографиях. Томас обнял меня, и я утонула в его бороде, в его свитере, который пах точно так же, как и сам Томас. Он целовал мне шею, лицо, глаза, облизывал уши, как котенок. Я чувствовала то же самое, что и в другие разы, с другими мужчинами: щекотку, желание, похожее на желание писать, желание, которое заставляло меня сопротивляться и говорить «Хватит!», отстранять руки, которые то поднимались, то опускались. Но я не отстраняла руки Томаса. Я позволяла ему ласкать мои груди через кофточку, под кофточкой. Я попыталась напрячь память и вспомнить, какое на мне нижнее белье, сочетался ли лифчик с трусиками, черные ли были они. Томас снял свитер и рубашку – бежевую рубашку с маленькими синими квадратиками.

У него была волосатая грудь, волосы были серые, некоторые даже белые. Он носил кальсоны. Он выглядел немного смешно. Он нагнулся, чтобы снять ботинки, носки и брюки, и его живот немного свисал, как какая-то масса. Мне бы нужно уйти сейчас, пока я еще одета, подумала я.

– У меня кружится голова, – сказала я.

– Иди сюда, – Томас положил руки мне на плечи, – давай займемся любовью.

Ему не хватало только поднять вверх указательный палец, он сказал это, словно говорил: «Давай выучим склонения». «Латынь – подумала я, – экзамен». Но я сняла заколку с волос и положила ее на стол, показывая этим, что я согласна. Тогда он начал меня раздевать.