Несколько мгновений он продолжал смотреть на эскизы, впитывая все, что они передавали: форму, очертания, энергию. Потом сбросил фрак, отшвырнул на стул, закатал рукава сорочки и принялся перебирать карандаши. Взяв один, с грифелем, заточенным под нужным углом, он поднял первый набросок и повернулся к холсту. Работа началась.

Он почти не отходил от мольберта, только менял один набросок на другой. Каждый представлял определенный ракурс, определенную часть зловещей тайны, которой будет пронизан фон: вход в сад Ночи. Он никогда еще не работал с подобным материалом, никогда не писал сначала фон, а уж потом фигуру модели. Но его вели вперед инстинкт, непонятное убеждение в том, что так и только так нужно работать над портретом.

Вероятно, это имело некий смысл, хотя Джерард почти об этом не задумывался. Но именно Жаклин будет центральным и последним критическим элементом, сердцевиной, значением, целью. Станет жизнью картины, и, каким бы живописным ни было окружение, оно не сможет ее затмить.

Время шло, но Джерард ничего не замечал, целиком поглощенный работой. За окном сгущалась тьма, и ночь вступила в свои права. Дом постепенно затихал. Только Джерард продолжал рисовать.

За дверью скрипнули ступеньки. Резкий звук отвлек Джерарда. Он нахмурился и посмотрел на дверь. Вряд ли Комптон посмеет помешать работе, да и Барнаби тоже ... если только у него нет на это особой причины.

Кто-то подошел ближе ... в дверь тихо постучали. Не Комптон. И не Барнаби.

Как раз в ту минуту, когда он едва не окликнул полуночного гостя, дверь отворилась. В комнату заглянула Жаклин и, увидев его, вскинула брови.

– Можно зайти?

Он окинул взглядом холст, снова оглянулся на Жаклин, почти ожидая, что ее образ расплывется перед глазами, но видение было ясным и отчетливым.

Отложив очередной набросок, он знаком велел ей войти и тут же потерял всяческий интерес к холсту. Потому что не сумел отвести от нее глаз.

Жаклин закрыла дверь и, слегка улыбаясь, направилась к нему. Сегодня на ней был пеньюар поплотнее, из атласа цвета слоновой кости, туго подпоясанный. И все же, судя по тонким кружевам, выглядывавшим в вырез пеньюара, сорочка оставалась такой же прозрачной, как и вчера.

Ему немедленно захотелось проверить, так ли это: тело среагировало не столько на вопрос, сколько на возможный ответ.

Он с трудом перевел взгляд на лицо Жаклин и отошел от мольберта. Схватил альбом и карандаш одной рукой, сжал ее локоть другой и потащил в другой конец комнаты.

– Поскольку ты все равно здесь, позволь нарисовать тебя.

Жаклин весело уставилась на него:

– Меня?

Джерард кивнул и, плотно сжав губы, подвел к скамье под окном. И заставил себя отпустить ее.

– Садись сюда.

Она так и сделала, расправив полы пеньюара. Ее волосы, освещенные лампами, переливались сочными оттенками каштанового. Полные, розовые, чуть влажные губы манили, звали ...

Джерард вынудил себя оглядеться ... поднял со стула фрак и уронил на пол. Отодвинул стул на безопасное расстояние, сел, положив ногу на ногу, пристроил на колене альбом и взглянул на нее. Велел себе рассматривать ее только как модель, но ничего не получилось.

Пришлось поднять руку и повертеть в воздухе пальцем:

– Повернись и обопрись локтем о подоконник.

Она так и сделала, шевельнув бедрами и подняв ногу на скамью.

Пеньюар распахнулся на груди и чуть ниже колен. Оказалось, что ночная сорочка действительно просвечивает насквозь, и при виде гладкой, белой кожи у него пересохло во рту.

– Не шевелись, – мрачно приказал он и стал рисовать: не один из обычных поспешных набросков, а детальный этюд, передававший грацию ее тела. Захвативший его полностью, совершенно по-иному, чем любая другая работа.

И хотя он старательно передавал беззащитную линию шеи, манящий призыв губ, чувственные изгибы груди и бедер, едва очерченных тонким слоем атласа, все же остро сознавал, что увлечен, потрясен и очарован самой моделью. Сознавал, насколько бесполезно противиться этому властному влечению.

Должно быть, прошло минут двадцать, и все же она не жаловалась. Просто следила за ним золотисто-зелеными глазами. Он запечатлел этот прямой взгляд и стал внимательно изучать рисунок. В ее глазах не было и тени вызова: только простая уверенность, отражение цельности характера, поразившие его с первой встречи.

Тяжело вздохнув, он вскинул голову.

– И вовсе ни к чему меня обольщать.

Если она предпочитает прямоту и откровенность, он готов последовать ее примеру.

Жаклин широко раскрыла глаза, но тут же улыбнулась:

– Правда, ни к чему.

– Правда. Ты, похоже, не сознаешь, что играешь с огнем. Как это может быть опасно... для тебя.

И для него. Джерард чувствовал, что забрел в густую чащу, из которой нет выхода. Он и сам не знал, что теперь делать и как быть.

Жаклин выдержала его взгляд, темный и откровенно неистовый. Что означает его предупреждение?

– Я подумала над твоими словами, – ответила она, наконец, – но решила, что самая большая опасность кроется в бездействии.

Джерард нахмурился. Но она не собиралась ничего объяснять, посчитав, что сделала вполне логичные выводы. Вряд ли он останется здесь после того, как напишет портрет: только сегодня вечером Барнаби сообщил, что она может лишиться общества Джерарда менее чем через два месяца. Поэтому медлить нет смысла. Она хотела понять, почему каждый раз, когда они оказываются рядом, между ними загорается пламя. Джерард ничего не обещал ... Но она должна воспользоваться возможностью, которую предоставила ей судьба. Должна познать доселе неведомое.

Когда ей повезет в следующий раз? Джерард был первым и единственным мужчиной, вызвавшим в ней подобные чувства.

И что, если, выбрав безопасный путь, они что-то потеряют? Не испытают того, что могло бы привести к чему-то жизненно серьезному для них обоих?

Нет, вне всякого сомнения, бездействие – самый страшный риск.

Она опустила локоть и повернулась к нему лицом. Он мельком взглянул на ее полные груди, вздымавшиеся под пеньюаром, и озадаченно нахмурился.

– Что-то случилось? – спросила она.

Джерард цинично усмехнулся:

– Просто я задался вопросом: действительно ли это естественные последствия светского воспитания? Значит, вот что получается, если девица довольно зрелого, двадцатитрехлетнего возраста сидит в глуши, без всякого сколько-нибудь достойного общества и почти не видя взрослых мужчин!

Девушка рассмеялась.

Если это так, – продолжал Джерард, – могу гарантировать, что подобные вещи скоро войдут в моду.

Он открыто шарил глазами·по ее телу: в глазах горело желание. И все же он не шевелился. И, кажется, не собирался.

Тогда Жаклин опустила ноги на пол, медленно встала, дерзко потянулась к альбому. Пальцы Джерарда на мгновение сжались, но тут же выпустили альбом.

Жаклин стала просматривать наброски. И ощутила не столько шок, сколько удовлетворенное удивление: неужели это действительно она? Манящий взгляд, чувственная улыбка, нескрываемый призыв в каждой линии тела – тела, которое она наблюдала достаточно часто, но никогда не считала откровенно сексуальным.

Теперь Жаклин увидела себя глазами Джерарда, поняла и обрадовалась.

– Поразительно, – прошептала она, отдавая ему альбом.

– Хочешь сказать, весьма точно?

И тут Жаклин прочла в его взгляде нечто, подсказавшее, что она стоит на самом краю. Девушка с трудом перевела дыхание, дрожа, но не от страха. От предчувствия.

– Да.

Джерард уронил альбом. Карандаш покатился по полу. Он потянулся к ней, усадил себе на колени, сжал в объятиях и завладел губами в поцелуе, зажегшем яростное пламя в каждой ее жилке. Потом прижал ладонью ее затылок и губами раскрыл губы, проник языком в рот и взял все, что она предлагала. И Жаклин беззаветно отдавала ... отдавала ... отдавала ... Вцепилась в тонкое полотно его сорочки, туго сжала кулачки ... потом подняла ... медленно разжала пальцы и распластала ладони на его груди. Ощущая бедрами напряженную сталь его плоти, задыхаясь в его объятиях, сгорая от чего-то, очень похожего на счастье. Впилась пальцами в тяжелые мышцы и прильнула ближе, притягиваемая его теплом. Потребностью стать еще ближе к нему.

Положив руки на его плечи, она прижала набухшие, ноющие груди к его груди и ощутила, как заколотилось его сердце, как перехватило дыхание. Губы его словно отвердели; огонь и расплавленная лава изливались из него, наполняя ее странным жаром.

Голова Джерарда шла кругом. Опять. Стоило ему очутиться рядом с ней, как почти болезненное возбуждение охватывало его. И поцелуи превращались в истинную пытку.

Но он не мог остановиться.

Однако какой-то частью своего сознания он отчетливо понимал, что делать, какой путь избрать. Для него стало настоящим откровением существование этой стороны его натуры: более безжалостной, более примитивной и страстной, донельзя властной и покровительственной, подстегиваемой первобытными инстинктами. Подобные качества до сих пор ассоциировались с Девилом и Вейном, а также с другими Кинстерами, которых он знал. Только не с ним самим.

До встречи с ней он не знал о существовании этих свойств своего характера. Но теперь ощущал, что прав во всем; иного выбора у него просто не было.

Джерард дернул за пояс ее пеньюара, развязал, просунул руку под атлас, провел по теплой коже, защищенной только прозрачным шелком, сжал ее грудь и стал властно мять.

Инстинкт подсказал ему, какие ощущения она должна испытывать и что он хотел достичь этими ласками. Поэтому он стал учить ее страсти, которая таилась в ней и только ждала пробуждения.

Жаклин плыла на гребне теплой волны, не чувствуя ни страха, ни колебаний, отдаваясь буйному и неукротимому примеру. Жажда познания не давала покоя, предвкушение и ожидание неведомого пьянили, возбуждение и желание нарастали.

Он ласкал ее губами и языком, длинные пальцы мяли, дразнили, успокаивали ... Она глухо охнула, сжала его голову, требуя большего ... Потому что хотела знать все. Потому что продолжала целовать его, посылая откровенный призыв ... И была совершенно уверена, что Джерард все понимает. Недаром он так нежно и уверенно обводил ладонями все контуры ее тела. Распахнувшийся пеньюар свисал с плеч, и в каждом прикосновении Джерарда чувствовались неутоленный голод, безумное желание, до сих пор ей неизвестные, и плоть ее пульсировала, тело кололо сотнями крошечных иголочек.Она так хотела поскорее узнать все, что разочарованно вздохнула, когда он отстранился, лишенная уже привычного тепла. Но он тут же нагнул голову и, приподняв ее подбородок, прильнул к горлу, пощекотал языком чувствительное местечко за ухом, провел губами по шее к ключице, помедлил, чтобы припасть к бешено бьющейся жилке, увлажнил тонкий шелк, еще прикрывавший ее грудь, и чуть прикусил тугой сосок.Она напряглась в ожидании острого ощущения, испытанного накануне. Но на этот раз ласки странно успокаивали: он лизал, обводил языком, сосал, потом снова прикусил, и ее мир содрогнулся.Ее груди, полные и упругие, молили о ласке. Он прильнул к другой и стал сосать. Так повторялось, пока она не застонала.Тогда он поднял голову, накрыл ее губы своими и ворвался в ее рот, как в покоренную крепость. Его руки скользнули ниже, обвели талию, впились в бедра. Она вообразила, будто он изучает ее тело как художник, но тут его пальцы дерзко вжались между ее бедер, погладили завитки, проникли глубже, нашли пульсирующую плоть, нажали чуть сильнее, и ... и она потеряла способность мыслить здраво. И к своему удивлению, обнаружила, что может только чувствовать и ждать его прикосновений, открыто хищных и жадных ласк.Она предлагала, он брал. Несмотря на почти полную потерю рассудка, это она понимала отчетливо.Уверенная, что он идет по той дороге, которую хотела бы выбрать она, девушка вздохнула и сделала то, о чем давно мечтала. Его рубашка была из тонкого полотна; она ощущала его плоть, бугрившиеся под пальцами мышцы. Но этого было недостаточно. Ей нужно было добраться до гладкой мужской кожи. Опершись локтями на его грудь, стараясь не думать о чересчур соблазнительной игре его пальцев между ее бедер, она принялась развязывать галстук.Джерард, ласкавший жаркую влажную плоть, не сразу понял ее замысел, пока она не распахнула сорочку, обнажив грудь. Жаклин даже на миг прервала поцелуй, чтобы получше рассмотреть ... один взгляд на ее лицо, на выражение, вспыхнувшее в ее глазах, и Джерард пропал. Был захвачен желанием, таким полным, таким глубоким, не пощадившим его, не оставившим свободным ни единого уголка души. С этой минуты он принадлежал ей, пусть Жаклин об этом не знала. Из-под отяжелевших век он наблюдал за ней, завороженный игрой эмоций, прямотой, которую отметил и ценил в ней с самого начала.Вот оно: самым возбуждающим элементом в любой сексуальной встрече была реакция партнера. С ней ему не нужно было думать или гадать: она отвечала такими же смелыми ласками и только этим поработила его.Он предоставил ей делать все, что вздумается ... так долго, сколько посмел, зная, что будет дальше. Зная то, чего не знала она. Самообладание, его самообладание сейчас жизненно важно. А она лишала его этого самообладания.Ее руки спускались все ниже. Судя по выражению, ее заинтересовал его упругий живот. Расставив пальцы, она ласкала, гладила, остановилась на миг и с легкой улыбкой продолжала увлекательную игру. Мозг художника с радостью воссоздал сцену под заглавием «Сирена ликующая».Она и была сиреной ликующей. Торжествующей над своим покорным рабом.

Но когда ее руки сползли еще ниже, его вновь обретенная безжалостность взяла верх. Сжав ее пальцы, он положил их на свои плечи, выпустил, проигнорировал вопросительный взгляд и вновь лишил Жаклин разума обжигающим поцелуем, бросившим в море желания, хмельной бесстыдной страсти, которое бушевало все сильнее. И она очертя голову бросилась в это море с самозабвением, терзавшим его еще больше. Теперь уму все труднее становилось поступить так, как следовало. Он должен разорвать паутину ее чар, должен во что бы то ни стало.