— Все еще деревяшка.

Я попыталась расслабиться, хотя волновалась все сильнее. Понятно, что в танце партнеры друг к другу могут находиться и в такой близи, но эта теснота мне казалась уж совсем неуместной.

— Деревяшка, — повторил он издевательски, увеличивая во мне волнение еще сильнее.

Я прикрыла глаза, чтобы отвлечься. Позволила ему вести и притом старалась не выглядеть так, будто у меня действительно конечности не гнутся. Руки у Германа очень горячие, а ткань неожиданно ощущалась как слишком тонкая. Он то ли сам почувствовал неуместность, то ли меня пожалел, но немного отодвинулся, хотя движений и не остановил. И даже так было не по себе — слишком близко.

Приоткрыла глаза и увидела его улыбку, но он тут же отвел взгляд. Я танцевала с ним как-то иначе — не знаю, в чем разница. Герман просто держал меня в руках и вел, не предоставляя шанса хоть шаг сделать длиннее, чем задал он, и подгоняя своими надоевшими «деревяшками».

Хочешь узнать человека — потанцуй с ним. Герман — не тактичный Юра, пытающийся уловить настроение партнерши. Он и не профессиональный Кеша, который задает сложный ритм одной рукой, вынуждая то раскручиваться, то скручиваться. Герман даже танцует, издеваясь. Хотя не так. Герман издевается, даже когда этого делать не собирается. Потому что буквально все меня нервировало: улыбка, отстраненность во взгляде, слишком горячая рука, в чем точно прямо не обвинишь, и то, что отодвинулся как раз в тот момент, когда я подумала, что лишь бы отодвинулся. И снова приближается — ровно тогда, когда мне кажется, что мы слишком далеко. Притом расстояние между нашими телами вряд ли сильно менялось, но я ощущала каждый миллиметр сближения и отдаления. Мы с ним как два пазла из разных наборов с абсолютно разными выемками, притом неожиданно совпадающие в векторе движений.

— Ладно, не деревяшка, — даже этот “комплимент” нервировал. Еще сильнее, чем предыдущее.

Песня оказалась бесконечной, мелодия меня просто наизнанку уже выворачивала, но я почему-то не заметила, когда она закончилась. Герман остановился, когда заиграли аккорды уже следующей. Но посмотрел на меня, все еще не опуская рук.

— Ну что, доказала? — я поинтересовалась сухо, чтобы не показаться раздраженной или взволнованной. Хотя на самом деле ощущала ни то, ни другое, а какую-то эмоциональную выпотрошенность.

— А. Так ты что-то доказывала? Я не заметил. Еще на круг?

— Тогда отпускай. Тебе все равно ничего не докажешь!

Он и отпустил, со смехом двинувшись к нашему притихшему столу.

Когда стемнело, мы ушли на берег и запускали там китайские фонарики. Действительно, красиво, близняшки были правы. Я старалась держаться поближе к Юре и подальше от Германа. Последний тоже мне за весь оставшийся вечер и слова не сказал. Показалось, что и он какой-то… выпотрошенный. Показалось, конечно. Просто и Герман хоть иногда обязан уставать.

Глава 18

Каждому вампиру по донору!

Герман наигрался. Произошло это примерно через неделю и никого не удивило, кроме самой игрушки.

За ужином он окинул Верочку внимательным взглядом и заявил:

— А ты симпатичная. Никогда раньше не замечал.

Только Верочка могла расслышать в этой реплике комплимент, типа именно такое говорят своей девушке, с которой не первый день встречаются. Но она даже расплыться счастливой лужей не успела, как он добавил:

— Думаю, я для тебя недостаточно хорош. Давай расходиться — я без тебя постараюсь не пропасть, и ты, как вижу, тоже не пропадешь.

— Но…

— Всё, не лезь, достала, — сказав это, он тут же потерял к ней интерес и повернулся к Мишелю, чтобы обсудить очередные планы на пятничный вечер.

Не знаю, как удалось Вере не сорваться с места и отсидеть за столом до конца ужина, хотя кусок ей в горло явно не лез. Остальные тоже сделали вид, что быстро переключились, даже Юра вмешиваться не стал. А может, и правильно, — сейчас любое вмешательство только нарастит эмоции.

Вечером Верочка зачем-то явилась в мою комнату, предварительно тихо постучав. Вошла осторожно, будто боялась, что прогоню, и долго мялась у двери. Потом попросила:

— Ульяна, можно, я сегодня у тебя переночую?

— Почему?

— Просто так.

Она выглядела опухшей — наверняка выла в ванной, а потом почему-то не захотела находиться в обществе Кристины. Вряд ли та смеялась над ее горем. Хотя кто знает? Странное дело, но когда Верочке потребовалась настоящая моральная помощь, она почему-то заявилась ко мне, будто больше ни до кого не могла докричаться или даже не пыталась.

Мне было ее жаль. Или я просто, как и все прочие люди, люблю лелеять в себе чувство собственной важности. Потому и не стала рушить тот образ, который Вера во мне увидела, и просто кивнула. Она не обрадовалась — просто уселась на противоположную кровать и затихла. Долго сопела — жалкая, как выброшенная собачонка под дождем. У меня просто закончились душевные силы, чтобы и дальше изображать отстраненность.

— Вера, — я говорила тихо и уверенно. — Тебе надо просто признать, что у тебя никогда с Германом ничего не было. Он ведь даже не скрывал, когда ездил с Мишелем в ночные клубы, а потом возвращался под утро. Тебя не могло это не смущать. Да как и все остальное. Он никогда даже не изображал, что относится к тебе серьезно. Тебе сейчас так больно, потому что ты думаешь, что была к нему близко и потеряла. Но ты не была, ни одной минуты не была. Он просто чесал тобою свое самолюбие. И знаешь, он еще хорошо поступил, что решил отпустить тебя раньше, а не издевался до самого конца лета. Он не стоит этих твоих эмоций. Он вообще ничьих эмоций не стоит. Попробуй взглянуть на ситуацию с этой стороны. Хочешь, сходим на пляж? Там в такое время никого нет.

У меня нет склонности к психологии. Но я постаралась, решила, что подкинуть ей немного злости в адрес Германа — это путь наружу, из себя. Однако я явно промахнулась — Верочка, которая до этого хоть как-то держалась, упала лицом в ладони и заплакала. Сначала тихо-тихо, жалко, будто скулила, а потом все громче, через несколько минут зарыдав в полный голос. И хуже всего, что ничего не говорила — да хотя бы как обычно начала обвинять меня, своего постоянного врага во всех проблемах. Или Германа, что было бы разумно. Но, по всей видимости, она дошла до той точки, когда винить могла только себя — а это самое тяжелое.

Я не прерывала, не пыталась утешить. Просто не знала, какие еще слова произнести, чтобы не сделать еще хуже. А может, ей просто проплакаться и надо? Может, ей оплакать невозможность отношений с Германом нужно было сразу после того, как она его встретила? После чего-то же получится жить дальше?

В дверь постучали, Кеша спросил вкрадчиво:

— Эй, у вас там все в порядке?

Я впустила его внутрь, просто махнув рукой на сестру — мол, и сам все понимаешь. Он сел рядом со мной и тоже не трогал Веру, пока она сама не устала плакать. И только дождавшись тишины, задал почти риторический вопрос:

— Тебе сейчас кажется, что никогда уже не будет хорошо?

Лицо Верочки сделалось совсем красным, некрасивым, будто ее долго хлестали, до опухолей и синяков. Но голос прозвучал сухо, хоть и хрипло:

— А разве будет, Кеша? Сегодня утром я проснулась с надеждой. Каждое последнее утро я просыпалась с надеждой. Вы правда думаете, что я не видела его равнодушия? Все я видела. Но просыпалась с надеждой, потому что только она поднимала меня с постели. Я смешная в ваших глазах, глупая? Ну и пусть. Так скажи ты мне, будет когда-нибудь хорошо?

— Ты этот вопрос задаешь неправильному человеку. Знаешь, что говорят первое в клинике? «Бывших наркоманов не бывает». И ты понимаешь смысл этой фразы не сразу, а через месяцы или годы. Когда проходят годы без единого срыва, а у тебя все еще не нашлось ничего, что поднимало бы утром с постели. Ты сама наркоманка, Вера. Но выбор простой: или жить с этим ощущением пустоты, или лучше вообще не жить. Я каждое утро делаю выбор и все-таки с постели поднимаюсь. Но только у тебя это когда-нибудь закончится — стоит влюбиться в другого человека, а со мной останется навсегда.

Его слова звенели непривычной серьезностью, мою спину обдало холодом. Я не знаю, что такое сидеть на героине, а потом завязать, не знаю, почему люди вообще идут на такое и откуда берут силы, чтобы бросить. И такое откровение подействовало даже на Верочку. Она тоже замерла, не в силах оторвать взгляда от его лица. Придавило. Ее сердечные муки будто наткнулись на сказанное им и отшатнулись, как от обнаженных лезвий. К счастью, тишину сам Кеша и разрушил, тем самым словно разрешив всем дышать:

— Пойдем на пляж, Вера. Пойдем и посидим там, как два человека, которые хотя бы сегодня друг друга понимают. Мне иногда нужно, чтобы кто-то понял.

Она почти бойко поднялась и кивнула. Я не пошла за ними, но меня и не звали. Уже увидела, что Кеша достучится до нее быстрее — именно потому, что он и не пытается стучаться, а сразу болезненно прорывается внутрь обескураживающей искренностью. Еще долго я смотрела на закрывшуюся за ними дверь и собиралась с мыслями.

Но меня все сильнее трясло, минут через десять уже колошматило отчетливо. Я вскочила на ноги и буквально побежала в другую комнату. Ворвалась без стука, поймала Германа взглядом и спросила:

— Где Юра?

Он удивился налету, но ответил сразу:

— Машину пошел заводить. Мы ко мне съездим, отец просил. Не волнуйся, никаких клубов и девочек! — он уже улыбался, переходя на привычную иронию. — Хотя, может, проведем ему испытание клубом? Ты чего так вылупилась? Я пошутил! Это же Юрка, он…

Герман осекся, поскольку я двинулась к нему, радуясь, что Юра не станет свидетелем предстоящей сцены. Схватила кулаком рубашку на груди, это вышло спонтанно, и просто зашипела ему в лицо: