Стоял пронизывающе холодный день, Томас остался один в мастерской, когда одна из дверей, закрытых из-за непогоды, скрипнула и отворилась. Он ел имбирный пряник в виде человечка, который мать испекла для него. Набив полный рот, он перестал жевать и уставился на вошедшую маленькую девочку. Полли не являла собой приятное зрелище. На ней были грязные лохмотья, с носа капало, а босые ноги порозовели от холода, она протянула к нему руку в бессловесной мольбе, давая ясно понять, что ей надо. Он протянул ей остаток пряника.

Она проглотила его, словно дикое животное. К своему отчаянию, он понял, что страшный голод взял верх над робостью и заставил ее войти в мастерскую. Полли присела и начала искать на полу, покрытом опилками, несколько крошек, которые она уронила. Девчонка засовывала их в рот, урча от удовольствия. Затем ее вырвало прямо на опилки. Это расстроило Тома.

— Не надо искать крошки. Я принесу тебе еще.

Она ничего не ответила и продолжала водить пальцами по полу, но ее светло-карие глаза под рыжевато-золотистыми ресницами следили за ним, когда он выходил через дверь, ведшую прямиком в коттедж. Он застал мать в тот момент, когда она месила тесто на кухонном столе. На деревянном блюде уже лежало несколько свежевыпеченных пряников, а те, которые стояли в кирпичной печи, источали аромат образующейся корки. Томас встал перед столом. Коснувшись пальцами края стола, он взглянул на мать через пелену муки, парившей над тестом, которое отбивали ее ловкие руки.

— Мам, мне можно взять еще один имбирный пряник?

Она ответила машинально:

— Нет. Тогда тебе не захочется ужинать.

Но он не отступал.

— Я не хочу ужинать. Мне нужен еще один имбирный пряник. Пожалуйста.

Мери Чиппендейл вздохнула, зная, что сын иногда может заупрямиться и спорить, она устало погладила тыльной стороной ладони его по лбу. Детей следует учить уважать родительские решения, а это означало, что нельзя уступать, раз дан отрицательный ответ.

— Нет, Томас. — Она говорила резко, потому что устала и у нее болела спина. Неудачные роды губили здоровье женщины, а она еще не оправилась от последнего выкидыша. — Ты, наверно, проглотил тот имбирный пряник как поросенок у корыта, раз так быстро вернулся.

В обычных условиях Томас не стал бы от нее ничего скрывать, но он знал, что мать плохого мнения о семействе Барлоу. Она пришла бы в ужас, узнав, что он оставил кого-то из этого сбившегося с пути выводка в мастерской отца, откуда можно украсть ценные вещи. Поэтому Томас не стал спорить и, когда мать отошла от стола и оставила новые пряники всходить, он сам стал вором. Уходя, Томас сгреб с полдюжины пряников из блюда, стоявшего на скамейке сбоку.

— Вот, возьми, — сказал он Полли, радуясь, что та не сбежала вместе с инструментом отца. Затем, когда ей вздумалось выхватить у него пряники, он спрятал их за спиной. — И не хватай, ты уже поцарапала мне руку.

Полли сделалась послушной, присела на корточки и начала есть с той же жадностью.

Только на этот раз она не сводила своих янтарных глаз с него. Ему стало не по себе и, раздраженный этим взглядом, он начал рыскать по мастерской. Томас уже испытывал чувство вины оттого, что стащил пряники, понимая, что так или иначе понесет наказание, если его проделка обнаружится. Его все больше злило неожиданное вторжение девчонки. Это глупое существо неделями не давало ему покоя, шпионя за ним, а сегодняшний день переполнил чашу его терпения.

— Больше не приходи сюда, — грубо сказал он. — Разнообразия ради побеспокой еще кого-нибудь. — Он сжал руки в кулаки и опустил их по швам. — Я не люблю, когда на меня глазеют.

— Я не глазею, — сказала она, засунув последний пряник в рот.

Он набросился на нее, испытывая облегчение оттого, что дал волю своей ярости.

— Нет, глазеешь. Кто бы ни пришел, он обязательно увидит твою противную рожу! Если ты не глазеешь, то скажи мне, как это называется.

Она поднялась с корточек и стояла, вяло опустив руки. У нее подрагивала нижняя губа.

— Я просто смотрю.

— Вот видишь! — злорадно воскликнул он как победитель. — Я ведь так и сказал. Почему ты это делаешь? Почему? — Тут он, к своему ужасу, заметил, что в ее глазах появились огромные слезы и потекли по щекам, она начала стирать их пальцами, похожими на обрубки. На лице остались грязные полосы.

— Ты мне нравишься, — выдавила она. — Больше, чем кто-нибудь другой.

Его лицо покрылось густой краской. Шея у него тоже покраснела, щеки горели, кончики ушей пылали. Он напрягся от смущения, вызванного ее словами, и хрипло произнес:

— Ты меня не знаешь.

— Нет знаю.

— Нет, не знаешь. Ты обо мне ничего не знаешь. Если я дал тебе немного еды, это еще не значит, что мы знакомы. — Его негодование росло. — Если бы тебя дома кормили как следует, то в твоей глупой башке не появились бы такие сумасшедшие мысли.

Ее худое лицо напряглось, предвещая угрозу, брови сердито сдвинулись.

— Не смей плохо говорить о моих маме и папе.

Его терпение было готово лопнуть.

— Вот видишь! — язвительно сказал он. — Ты говорила, что я тебе нравлюсь больше всех, но, когда надо это доказать, ты выбираешь своих никудышных родителей.

Но едва эти слова слетели с его уст, он пожалел, что оскорбил ее. Лицо Полли выражало обиду и враждебность. То, что она сказала ему, не касалось дочерней верности, которая была столь же естественной, что и смена времен года или дня ночью, какие бы ни возникали обстоятельства. Он поступил неверно, не скрывая свое презрение и унижая ее в одно и то же время. Но исправить положение уже было невозможно. Она ему ничего не ответила. Гневно сверкая глазами, она засунула два пальца глубоко в рот и спустя мгновение изрыгнула на пол тошнотворную массу имбирных пряников вперемежку с черной смородиной. Затем она выбежала из мастерской. Томас ненавидел ее. Ненавидел и стыдился себя.

Он попытался убрать мастерскую, но его застигли врасплох до того, как он успел завершить это противное занятие. Как Томас и опасался, мать пожаловалась отцу, чтобы он выпорол его за непослушание и прожорливость. Будучи человеком мягким, Джон не проявил особого рвения и не стал больно пороть сына. Однако совесть не давала Томасу покоя, что было гораздо хуже не очень чувствительных ударов отцовского ремня. Полли явилась к нему, почти умирая с голоду, а он вынудил ее пренебречь единственной хорошей едой, какую она уже давно не видела. Он ворочался и метался в постели и не мог уснуть, ему хотелось лишь одного — загладить свою вину перед Полли.

Такая возможность подвернулась в начале декабря. После той ужасной встречи она не показывалась близ его дома, но однажды рано утром, когда Томас напоил лошадь и возвращался из конюшни, он заметил, что она притаилась у входа во двор. На этот раз она казалась еще тоньше, бледнее и несчастнее прежнего, но он был рад видеть ее.

— Полли! — воскликнул он с теплотой в голосе и побежал к ней.

Полли уже приготовилась драться, опасаясь, как бы он не запустил в нее пустым ведром, которое держал в руке, однако, услышав его голос, настороженно продолжала стоять на месте. По причинам, неведомым детскому уму, она любила его. Это чувство возникло еще в то время, когда она впервые увидела его на рынке рядом с отцом. Ей понравились его черные вьющиеся волосы, круглые щеки, напоминавшие розовые яблоки, и уверенная манера поведения. Томас бросил случайный взгляд в сторону Полли, но не заметил ее. Его глаза сверкали, словно горящие уголья, и он понравился ей еще больше. Он обожала его с чисто детской наивностью, полностью забыв о том, к какому семейству принадлежит. Она была зачата во время хмельной похоти, недоедала с самого рождения, сносила пинки и тычки, ставшие обычным явлением, и казалось чудом, как она могла выжить среди грязи и нищеты. Полли видела жестокость, блуд, необузданный гнев и совсем не подозревала, что у жизни могут быть и светлые стороны, но по-своему тосковала по любви и нашла выход, обратив свою любовь к мальчику, который был всего на несколько месяцев старше ее.

— Извини меня, — выпалил он. — Я не должен был говорить те слова. Давай дружить.

Полли не знала, что такое любезность. Она просто не встречала подобное явление. Полли шмыгнула носом и вытерлась тыльной стороной ладони.

— У тебя поесть не найдется?

Таким образом добрые отношения были восстановлены. Он живо закивал головой.

— Подойди к заднему крыльцу. Я принесу тебе мяса, сыра и несколько кусочков хлеба.

Хорошо, что он еще не завтракал и чувствовал, что имеет право отдать свою порцию тому, кто нуждался в еде. С имбирными пряниками дело обстояло иначе, ведь он тогда уже съел свою долю. Боле того, на этот раз родителям было нечего опасаться, ведь Полли безобидно ждала на улице, а мастерская была заперта, так что из нее ничего не стащишь. Оставив ее у порога, он вошел в кухню, ярко освещенную очагом. Отец уже уплетал сыр, холодную баранину и соленые огурцы, а мать нарезала буханку хлеба. Томас заговорил с вызовом в голосе:

— На улице ждет Полли Барлоу. Она голодна, и я поступлю так, как в прошлое воскресение велел приходский священник. Я поделюсь с ней мирскими благами.

Воспользовавшись тем, что родители пришли в замешательство от столь необычного заявления, он начал сгребать еду на тарелку, поставленную для него.

— Подожди, — спокойно произнесла мать. Он насторожился и прикрыл тарелку рукой, подумав, что мать собирается отнять ее. Но она прошла мимо него и широко открыла дверь кухни. Подавив вздох, она тихо сказала:

— Входи, Полли. На таком холоде нельзя есть. Съешь немного супа у огня.

Полли вошла и, когда дверь закрылась, осталась стоять у нее, смотря большими от испуга глазами. Джон взмахнул ножом, приглашая ее подойти к очагу.

— Дитя, садись на тот табурет. Никто тебя не укусит.