В середине пиршества госпожа говорит: «Вестник, твою голову Аполлон блистательно увенчал, послав тебя в Артикомид блистательным вестником блистательного своего праздника. Пусть Аполлон дарует тебе и счастливый путь! А этого нашего раба, которого добыли тебе меч и отважная рука, не бери с собой в Артикомид: ума у него, мне кажется, хватает, не глупы и его слова, но он постоянно насуплен, постоянно стенает и бьет себя в грудь. Я опасаюсь, как бы он не сделал тебе чего худого: ведь раб — враг своим хозяевам». Господин в ответ: «Но если вспомнить трагедию,

Рабам усердным и несчастья их господ

Бедой бывают».[159]

Хозяйка говорит: «Но в трагедии сказано „рабам усердным“. А он хвастливым рассказом о своем вестничестве себя величает, род и отчизну свою прославляет и много великолепия себе прибавляет».

Тут господин обращается ко мне: «Если, как говоришь, ты был вестником, то, подобно мне, был увенчан лавром».

Я в ответ: «Вестник и господин, не гневайся на мой язык за опрометчивые и нескромные слова. Поистине, и ноги мои были украшены, и я был одет в хитон до пят, еще более блистательный, чем твой, потому что был вестником Зевса, отца и людей, и бессмертных![160] Не сердись на меня, господин».

Он говорит моей госпоже: «Может быть, будучи свободным, он действительно был когда-нибудь вестником, но рука варвара обратила его в рабство:

Дела людей — Случайность неразумная.[161]

Если он отправится со мной в Артикомид, это, быть может, окажется полезным». С такими словами он встал из-за стола, чтобы приступить к своим обязанностям вестника. Снова весь город поднялся, снова блистательные проводы, снова всеобщее торжество, снова песни и все, чем подобает воздавать почет вестникам.

Книга девятая

Вот как, стало быть, вот как блистательно нас провожали в Артикомид. Вестник пришел в Артикомид, и снова блистательная встреча, снова толпа, ликование, украшенные улицы, убранные площади, увенчанные девы. Артикомид процветает особенно потому, что чтит девственность и украшен алтарем Артемиды-девственницы[162]. Гром кимвалов чарует слух, красота портиков услаждает глаза, аромат роз и дым всяческих благовоний радуют обоняние, множество блистательных риторов произносят приветственные речи. Мой же хозяин, окруженный всей этой блистательной толпой, окруженный всяческим почетом и превознесенный, как сам Аполлон, шагает широко, точно вознесен в заоблачные выси, подняв брови до самого неба[163]. А меня воспоминание заставило спуститься в самую бездну Аида и наполнило глаза слезами, струящимися в самую глубину души. Первые люди Артикомида стараются залучить вестника, каждый увлекает за собой и влечет к себе: небывалое соперничество и соревнование в гостеприимстве. Глядя на это, можно было бы сказать:

Смертным благо — споры такие.[164]

Сострат оказывается победителем, увозит вестника на своей колеснице, отвозит домой и принимает его с великой щедростью, подобно тому как Сосфен (не было только Исмины) пышно принял меня, Исминия. Все это прожгло самую мою душу, и я жаждал выпить чашу забвения. Вестник снимает свое одеяние, ставится богато накрытый стол, и дева Родопа, дочь Сострата, разливает вино; хотя она и хороша, как всякая дева, но в сравнении с моей Исминой все равно, что обезьяна рядом с Афродитой. На столе разнообразные яства, какими и Сосфен угощал вестников.

Тут у меня вдруг дергаться стал правый глаз;[165] это для меня было хорошей приметой и благим предвестием. Также ли вкусно вино из Артикомида, как авликомидское, свидетели боги, не знаю, — у Сострата ведь в отличие от Сосфена не было такого виночерпия, как Исмина, и этим он уступал Сосфену, а мое вестничество было тем почетнее вестничества моего господина, чем менее оказалось счастливым.

После яств и щедрых роскошеств пира Родопа смешивает праздничный кратер. Вестник и мой, по воле случая, хозяин, блистательно возлежа за столь богатым столом, пил, как мне кажется, с удовольствием, а я, некогда вестник, возлежавший за блистательной трапезой, с щедростью принятый Сосфеном, кому подавала вино Исмина, только взглянуть на которую счастье, несу рабскую сдужбу и всецело раб. Не окончись пиршество, я бы, пожалуй, не выдержал. Но вестник поднялся изо стола, удалился в свой покой и лег на такое же блистательное и мягкое ложе, какое некогда предназначал для меня Сосфен.

Дочь Сострата, как моя Исмина, пришла омыть вестнику ноги; за ней следовали три рабыни, помогая девушке в ее службе. Вот Родопа приступает к омовению, а я, вспомнив о том, как это было со мной, какие знаки приязни посылали уста и руки моей Исмины, из самых глубин своей души исторг громкий и печальный вздох, и глаза мои наполнились слезами.

Тут служанка, державшая пелену для вытирания ног, негромко застонала, точно подражая вторящему чужим голосам эху, как едва слышно застонала Исмина, когда моя нога коснулась ее ноги за столом у Сосфена. Я пристально посмотрел на девушку, и, клянусь Исминой, мне почудилось, что я вижу Исмину. Она еще пристальнее посмотрела на меня.

Когда дочь Сострата окончила омовение и, сопровождаемая служанками, ушла, вместе с ней ушла и та, кого я принял за Исмину. Всю ночь мной владели раздумья: «впрямь ли это была Исмина? — говорил я себе. Но ведь исторгнутая из этих моих рук, она была брошена в море на моих собственных злосчастных глазах рукой злодея кормчего. Может быть, Зевс яли Эрот спасли ее, и девушка теперь в Авликомиде? Неужели могли они даровать ей жизнь для злосчастия и рабства?». В мыслях я всю ее представлял себе, всю ночь провел в раздумьях и встал с постели — сон не коснулся даже моих ресниц.

Однако наступивший день прибавил к моим ночным терзаниям еще горшие: беды у меня сменяли одна другую. Снова я, Исминий, страдаю от рабской доли, снова несу рабскую службу, всецело раб и трижды раб: по воле Эрота — раб Исмины, раб дум, которые шли мне на ум оттого, что я увидел, и по воле случая раб вестника. Снова пышная трапеза, снова вестник возлежит рядом с Состратом, снова Родопа смешивает вино, снова память идет походом на мою душу, всю ее обкладывает осадой, ведет в Авликомид, увлекает к Исмине и рисует дни моего вестничества.

А за столом рабыня опять помогает своей госпоже, опять я гляжу на рабыню и опять мне кажется, что передо мной Исмина; рабыня еще пристальнее глядит на меня, и ее глаза наполняются слезами. Я, покинув свое место за столом, сел под раскидистый лавр (Сострат ведь устроил пиршество недалеко от сада), заплакал, глубоко вздохнул и «Смилуйся, Зевс, надо мной, — жалостно молвил, — положи предел моим долгим странствиям, утишь обрушивающуюся на меня страшную бурю. Вот снова демоны[166] смущают меня — лепят перед моим взором Исмину, любовно украшают, ставят передо мной, терзая равно мое зрение и суждение».

Так я сказал; тут ко мне подходит какая-то рабыня и говорит: «Это письмо тебе от девы Исмины, твоей возлюбленной, ныне такой же, как я, рабыни», и, вручив, бегом бежит прочь. Взяв письмо, я, дрожа, раскрыл его.

Написано было следующее: «Дева Исмина своему возлюбленному Исминию шлет привет. Исминий, сын Фемистия, знай, что твою Исмину дельфин спас из волн морских, а источник и лук Артемиды, девственной богини, сохранили для тебя девой. Не предавай забвению ни любовных радостей, испытанных в Авликомиде, моем отчем городе, ни тех, что вкусил в Еврикомиде, твоем городе, ни того, что из-за тебя я пожертвовала родиной, родителями, всеми накопленными в доме богатствами, не устрашилась моря и волн, из-за тебя вкусила горькой смерти, из-за тебя наконец, стала пленницей и ныне, как видишь, рабыней, но, вопреки всему, сохранила свою девственность. Теперь мне, такой же рабыне, как ты раб, предстоит разделить с тобой плавание в Дафниполь. Будь здоров. Блюди свои обещания и целомудренно оставайся и ты девственным».

Таково было содержание письма; веря, что письмо написано Исминой, я не допускал возможности таких происшествий, а желая верить в действительность происшествий, не допускал, что оно написано Исминой. Записка старалась уверить меня, что рабыня — Исмина и что это ее письмо; она ведь рисовала все, что с нами произошло. Однако невероятность случившегося с Исминой чуда не позволяла мне верить написанному. И вот дважды и трижды прочитав письмо и все его покрыв поцелуями, я покинул свое место под лавровым деревом и, вернувшись к столу, стал неотрывно смотреть на рабыню, выдававшую себя за Исмину, и с головы до пят оглядывать ее. Она же глядела на меня полными слез глазами. Так пиршество закончилось. Вестник, мой господин, в сопровождении нас, своих рабов, направился к себе. Исмина как рабыня Родопы последовала за ней — так мы расстались. И снова бесконечные раздумья стали раздирать мою душу, снова, раскрыв письмо, я, наподобие лаконского пса[167], доискиваюсь его смысла и снова бегу по следу всего послания. Вестник и мой господин лег на богатое и мягко постланное ложе, вестник во всем, вплоть до того, как его устраивают на ночь, и отдал дань сну; я вместе со своими товарищами по рабству, как полагается рабам, растянулся на земле. Раздумья не давали мне уснуть, и ночь превратилась для меня в день из-за бессонного бодрствования.

На утро вестник с головы до пят облекся в свое одеяние и вестником с головы до пят отправился в святилище Артемиды. Я остался дома и, сев у ворот, раскрыл письмо, впился в него глазами и облил слезами.

Дочь Сострата Родопа в это время прогуливалась по саду (сад ведь был перед воротами, у которых я расположился) и, заметив, что я горько плачу, словно из сострадания «Что с тобой случилось, дитя?» — говорит.

«Только то, госпожа, — ответил я, — что из свободного я стал рабом; думая о своей участи, я неутешно горюю».

Тут она стала расспрашивать о моем роде и отечестве и о том, как я стал из свободного рабом.