— Я не хочу отпускать тебя. Пока не хочу. Ты мне стала… Генриетта, ты должна знать, что не безразлична мне. Я тоже думаю, что не безразличен тебе.

Генриетта уставилась на него, ничего не понимая. Рейф понятия не имел, как она любила его. Совсем ничего не понимал. Как это она недооценила его — ведь он изо всех сил стремился обуздать свои чувства. Предупреждал ее. Она сама во всем виновата.

— Генриетта?

— Ты хочешь, чтобы я стала твоей любовницей?

— Нет! Я бы не посмел…

— Тогда что же ты предлагаешь?

— Я всего лишь хотел… я хочу… я подумал, что тебе хочется… — Рейф пригладил волосы и помрачнел. Все шло не так. — Я просто хочу, чтобы это не кончалось.

— Что — это? — строго спросила Генриетта.

Она и не догадывалась, сколь высоко взлетели ее надежды. Теперь они стремительно рухнули.

— Неужели ты подумал, что я не догадаюсь, чего ты хочешь, если облечешь свои мысли в другие слова? Неужели думаешь, что я так низко ценю себя и приму такое предложение, не говоря уже о том, как ты относишься к своей ничего не подозревающей бабушке, в доме которой продолжится наш роман.

— Генриетта, ты все исказила. Я лишь хочу…

— Чтобы я оказалась под рукой, когда тебе вздумается утолить свою жажду. — Она с горечью прервала его, прибегая к языку романов, издаваемых «Минерва пресс» и ставших ей опорой для подобного разговора.

— Как отвратительно ты выразилась.

Генриетта спрыгнула с постели, подняла сорочку с пола и надела ее через голову.

— Ты сделал отвратительное предложение.

Неужели? Он не это имел в виду. Хотя теперь понимал, что неудачно выразился, но, черт подери, у него не было времени думать. Почему она такая придирчивая? В нем поднимался гнев, приправленный горечью и страхом. Рейф не мог потерять ее. Отбросив простыню, он подошел к ней и хотел обнять, но она оттолкнула его.

— Черт подери, Генриетта, что плохого в том, что я ищу способ, как нам проводить вместе больше времени?

— Нет! Я не позволю тебе…

— Что? Уговаривать тебя? Вынуждать? — Его гнев, подогреваемый недовольством, вырвался наружу. — Я никогда…

— Нет, ты этого не делал. Никогда. Ты совершенно прав, — призналась Генриетта, непокорно наклонив голову, ее локоны рассыпались по плечам. — Во всем виновата я. Я подумала, что ты… что я… я подумала… — Она умолкала и тяжело дышала.

— Генриетта, не можешь же ты так просто?..

— Нет! Оставь меня в покое. Прошу тебя. Я просто не могу. — Генриетта налила себе в стакан воды из графина, стоявшего возле кровати, и медленно отпила несколько глотков, пытаясь успокоиться. Рейф не виноват. Виновата она. Она не слушала его. Но не слушала, потому что не хотела слушать. — Какой же я была идиоткой, — пробормотала она.

Рейф уже натянул бриджи. С обнаженной грудью, все еще блестевшей от пота после любовных утех, с волосами, стоявшими дыбом, он выглядел чертовски привлекательно. У Генриетты душа болела за него. По глазам было видно, что он смущен, обижен и сердит. Еще в них горела страсть.

В какой-то миг Генриетта вдруг решила принять предложение. Она подумала, не отказаться ли ей от своих принципов, ради того чтобы не расставаться с ним. Пройдет некоторое время — дни, недели, возможно, даже месяцы, прежде чем она надоест ему, — и любовные утехи останутся лишь в воспоминаниях. Генриетта покачнулась, но тут же выпрямилась. Так не пойдет. Она не будет счастлива, думая, что их отношения неправедны. Одно дело — заниматься любовью, лелея надежду. Но она не могла представить любви без надежды. И не запятнает свою любовь, продавая ее. Не допустит унизительных отношений. Даже с ним.

Ей оставалось лишь уйти. Вот так надежды разбились о действительность, и это причинило боль. Она чувствовала себя героиней романа от «Минерва пресс». Ей не хотелось отказывать ему, но она должна поступить именно так. Ради себя.

— Рейф, я не могу.

И он понял, что она не шутит. В ее голосе звенели стальные нотки — предмет его восхищения.

— Можно спросить, почему ты так решила?

— С меня достаточно.

— Генриетта, представь, это больше, чем я обещал кому-либо с тех пор, как…

— Знаю, — ответила она. — Знаю, что больше. Но мне этого недостаточно.

— Дело в моей репутации?

Генриетта покачала головой:

— Нет. Мне бы хотелось, но я не могу ничего поделать. Если бы я думала, что ты… любишь меня, полюбишь меня серьезно, тогда совсем другое дело. Я не могу ничего поделать, и я… я… люблю. Слишком люблю, чтобы согласиться на что-либо другое. Мы принадлежим разным мирам. Впрочем, мы всегда знали это, но забыли на время. По крайней мере я забыла. — Слезы жгли ей глаза, она сдерживала их. У нее осталось лишь чувство собственного достоинства, за которым она и укрылась. — Извини меня.

— Я понимаю. — Ему хотелось возразить. Уговаривать. Целовать ее, чтобы доказать, что он отказывается от многого и им обоим есть что терять. Однако броня, за которой он так долго укрывался, и мораль, присущая повесе, удерживали его. — Я понимаю, — снова повторил Рейф, умышленно отводя взгляд от больших карих глаз, чтобы не видеть обиду, не дать себя убедить в том, о чем он потом пожалеет. Он ощутил приближение мрачной тучи — его верного спутника, пока Генриетта не прогнала ее. Но та наползла снова. Он чуть не обрадовался ей. По крайней мере эта туча хотя бы ему знакома, и он знал, как с ней поступить.

Рейф оделся, беззаботно уложил свои вещи в дорожную сумку.

— Думаю, будет лучше, если я сегодня посплю в другом месте. Завтра можно будет поговорить о том, что ты собираешься делать. — Рейф взглянул на нее, надеясь, что она передумает, станет просить, чтобы он не уходил.

— Извини меня. Жаль… прости.

Он пожал плечами.

— Рейф. Благодарю тебя. Благодарю за все. Только не уходи так.

— Я лишь спущусь вниз. Увидимся завтра. Спокойной ночи, Генриетта.

— Прощай, Рейф.

Рейф закрыл дверь, подавляя ужасную мысль о том, что теряет нечто ценное, и почти непреодолимое желание вернуться назад. Он отправился искать Бенджамина, чувствуя себя так, будто уходит навсегда.

Генриетта стояла, застыв, по другую сторону двери. Казалось, ее сердце разрывается на две части. «Но я не пойду на сделку с совестью, — твердо сказала она про себя. — В противном случае обреку себя на гибель». Генриетта принялась укладывать свои пожитки в потрепанную картонку, она повторила эти слова несколько раз и не заметила, как слезы ручьем льются по ее щекам.

Глава 10

Две недели спустя


— Ну моя дорогая, дай мне хорошо разглядеть тебя. — Леди Гвендолин Леттисбери-Хайт уставилась на племянницу через серебряный лорнет, который она обычно носила на ленте, висевшей на шее.

«Сквозь толстое стекло ее глаза кажутся невыразительными», — подумала Генриетта, нервно переминаясь с ноги на ногу. Даже после двух недель, проведенных с теткой — сестрой матери, которая относилась к ней очень великодушно, отказываясь обсуждать причину размолвки с сестрой, она казалась Генриетте грозной.

Леди Гвендолин пережила выдающегося вига[17], который, подобно своему другу мистеру Фоксу, в свое время громогласно выступал на стороне оппозиции и с таким же рвением играл в фараона в клубе «Брукс». К счастью для его жены, богатство сэра Леттисбери-Хайта было значительным, к тому же ему везло не меньше, чем покойному мистеру Фоксу. Все закончилось весьма драматично три года назад одним вечером, когда с плотно забинтованной от подагры ногой он упал с главной лестницы своего загородного дома и размозжил голову о мраморный постамент, на котором стоял бюст римского императора Тиберия.

Джулиус, сын сэра Леттисбери-Хайта, унаследовал титул отца, но не его темперамент, поскольку склонялся в сторону тори[18] и даже не думал тратить семейное богатство за ломберным столом в «Бруксе». Вместе с тихой как мышь женой и быстро растущим выводком столь же тихих детей скупой и степенный сэр Джулиус не без удовлетворения занял величественное имение в Суссексе. Там его отец предстал перед лицом Творца, дав леди Гвендолин право свободно управлять городским особняком и наслаждаться крайне бурной лондонской жизнью и столь же свободно горевать по поводу недостатков своего первенца.

И то и другое она делала с удовольствием. Ее вечеринки и завтраки всегда удостаивались высочайшей похвалы общества. Несмотря на приверженность вигам, леди Гвендолин была близкой подругой леди Каупер, ярой приверженкой Каннинга[19] и самой влиятельной посетительницей клуба «Алмак». Ее остроумие было столь же сухим и острым, как и ее подруги. Однако этот сезон для леди Гвендолин оказался немного пресным, она удачно одну за другой сплавила своих трех дочерей и внучку, которой до брачного возраста оставалось еще восемь лет. Поэтому неожиданное появление Генриетты на пороге ее дома, после того как она вернулась со скучного спектакля в театре Друри-Лейн, где несчастного мистера Кина[20] забросали гнилыми фруктами, чрезвычайно скрасило ее жизнь, став приятным разнообразием.

Генриетта еще не пришла в себя после неожиданного бегства с постоялого двора «Мышь и полевка» и не слишком беспокоилась о том, как ее встретят на Беркли-сквер. Она лишь думала о том, как обрести крышу над головой и выиграть время, чтобы собраться с мыслями. Почти не помнила первую ночь и никак не могла связно отвечать на вопросы озабоченной тети. К счастью, леди Гвендолин — весьма практичная женщина, взглянув в напряженное, белое как лилия лицо, решила отложить расспросы на завтра, отправила Генриетту в постель, наказав ей выпить чашку теплого молока и крепко спать до самого утра.

Усталость давала о себе знать, и Генриетта с удовольствием подчинилась. Однако, когда наступило утро, она задыхалась от ощущения собственной вины, но решила не показывать этого. Генриетта вела себя глупо. Позволила желаниям возобладать над рассудком, убедив себя, что Рейф изменится только потому, что она желала его. Раны от брака с леди Джулией не заживут, ибо он все время будет бередить их. Он заботился о ней искренне, но не очень серьезно, а его чувства не столь глубоки. Он способен любить, но уже выбрал свой путь.