Они старались пробудить в людях патриотические чувства, говорили, что красный воин Бухарской республики — не то что солдат эмира. Он будет защитником народа, сильным и справедливым. Каждого, кто будет принят в ряды этой армии, государство обеспечит одеждой, пищей, жильем, оружием, кроме того, ежемесячно ему будут выплачивать известную сумму. Вступление в ряды Красной Армии будет добровольным, но вначале бойцы будут набираться по жеребьевке. Тогда же у деревянного помоста в Арке были установлены вращающиеся стеклянные сундучки, где лежали свернутые в трубочки бумажки-жребии. Милиционеры и представители военного ведомства выстроили юношей в ряд, они, подходя, по очереди запускали руки в стеклянный сундучок и, вынув свою бумажку, относили ее специальной комиссии, которая сидела тут же за столом. Те, у кого на бумажке было написано красными чернилами, что он подлежит призыву, отходили в одну сторону, а те, у кого листки были чистыми, — в другую. Так в тот день было принято в армию человек пятьдесят. Их отпустили по домам, приказав через два дня явиться в военное управление.

Так было в Бухаре. Но в других местах жеребьевка не была проведена, и каждый руководитель набирал воинов, как ему заблагорассудилось, и отсылал их в Бухару. В Чарджоу ретивые администраторы отправились по кишлакам, ничего не разъяснив, согнали крестьян, погрузили их в вагоны и отправили в Бухару. Среди таких мобилизованных были и юноши, и пожилые люди, и совсем старики. Были даже больные, которые еле двигались. Этих «бойцов» в Бухаре не смогли принять как следует — у Военного назирата, который только начинал работать, не было еще ни казарм, ни денег. Не было ни обмундирования, ни вооружения, ни места для учений, не было еще ни командиров, ни преподавателей. Шли еще споры о том, быть ли войскам Бухарской республики отдельными, самостоятельными, или стать частью Красной Армии и подчиняться единому командованию. Были люди, которые боялись: если мы дадим в руки местного населения оружие и научим пользоваться им, не обратит ли оно это оружие против нас, против новой власти?

Тем не менее Военный назират был создан, хотя, пока не раскачались другие ведомства, работа его еще не наладилась как следует. А на местах, по пословице «Заставь дурака богу молиться, он лоб расшибет», некоторые начальники переусердствовали. И вот почти пятьдесят первых человек, привезенных из Чарджоу, содержались в Бухаре как заключенные — без пищи и воды. Только охранявшие их милиционеры иногда приносили им воды и немного хлеба. И не было никого, кто поинтересовался бы их положением, вступился за них.

Фируза так и не смогла ничего узнать об их участи. Тогда она позвонила военному комиссару — самому Файзулле Ходжаеву.

— Я Фируза, из женского клуба. Сегодня к нам с жалобой пришли пять женщин из Чарджоу, бедные крестьянки. Они рассказали, что из окружных кишлаков пригнали в Бухару обманом много людей, совсем не подлежащих мобилизации. Вот уже десять дней, как их жены, дети, родные не имеют от них никаких вестей, беспокоятся, плачут… Разве так должна у нас проходить мобилизация?.. Хорошо, я приведу к вам этих женщин — поговорите с ними сами. Хорошо, я сейчас!

Фируза положила трубку и обратилась к ожидавшим женщинам:

— Вставайте, сейчас пойдем к Файзулле Ходжаеву. Вы, конечно, слышали о нем? Он — глава правительства Бухарской республики и военный назир. Ваших мужей привезли сюда, чтобы принять в армию.

Это дело в руках комиссара.

— Ох, дай нам бог удачи! — сказала туркменка. Остальные промолвили «аминь», встали и вышли из клуба.

Два больших «европейских» окна освещали эту красивую комнату (одиннадцать балок в потолке). На обитом кожею диване с наслаждением раскинулся Низамиддин, вытянув на ковре, устилавшем пол, свои босые ноги. Поверх белого нижнего белья был накинут только легкий каршинский халат из алачи, голова не покрыта, на пальцах ног еле держались мягкие кауши. Рядом с ним сидела Зухрабону, жена сапожника Бако-джана, стригла Низамиддину ногти на руках. Хотя и не первой молодости, она все еще была красива и привлекательна: у нее были черные томные глаза, тонкие брови, сходившиеся, извиваясь как змеи, на переносице, продолговатое лицо, вьющиеся черные волосы. Руки ее работали проворно, а с языка так и сыпались слова:

— Если я подам на вас в суд, вас непременно повесят. Мало вам было одной меня, так вы еще сбили с пути единственную мою дочь, соблазнили золотым кольцом и серьгами с алмазом. Вы добились своего, а что теперь мне делать? Хоть бы посоветовались со мной сначала!

— А что бы ты мне посоветовала? — лениво сказал Низамиддин.

— Я бы вас оскопила! Правда оскопила бы, чтобы никому от вас не было вреда! Говорите: я назир, я холостой, я богат — как будто это дает право лезть ко всякой понравившейся женщине.

— О-о! Потише! — воскликнул Низамиддин, отдергивая руку от ножниц. — Ты что, с ума сошла!

— Что, больно? Глаза кровью налились! А вот других вы не жалеете! Единственную несчастную дочь мою…

— Почему она твоя?

— Я ее вырастила! Моя дочь! Что мне теперь делать? Как перенести этот позор? Ищите теперь выход из положения!

— Я же сказал: надо найти доктора! Сколько надо будет — я заплачу.

— Халима не хочет, боится.

— Скажи, пусть не боится. Доктор легко это сделает, она даже и не заметит.

— Хорошо, это мы сделаем, устроить выкидыш — дело простое, я и сама с этим справлюсь. А дальше что? Потом?

— А что может быть потом? Потом она будет ученая, будет знать, что делает. Выйдет замуж и успокоится.

— Пусть тебя жалят, мне-то что? — женщина покачала головой с сожалением. — Какой же мужчина возьмет ее теперь замуж?

— Найдем кого-нибудь… Не беспокойся, — сказал Низамиддин, вставая с дивана и глядя на часы, висевшие на стене. Стрелки подвигались к одиннадцати. — Жаль, что скоро вернется с работы твой муж, да и мне пора уходить, а то…

— Что «а то»? — спросила она, притворяясь непонимающей.

— А то… закрыл бы я дверь на крючок… У-ух, ты сама лучше тысячи девушек!

А я, глупец, иногда забываю об этом. Ладно, иди домой, ужина мне не готовь, я вернусь поздно.

— Когда вернетесь?

— Поздно… Завтра приходи!

Женщина ничего не сказала и вышла, опустив голову. Низамиддин быстро снял халат, надел белую рубашку, к накрахмаленному воротнику прикрепил черный галстук-бабочку, надел бледно-голубой суконный костюм, очки, шапку и вышел из дому…

Однажды в середине апреля, в полдень, к медресе Калобод подъехал пароконный фаэтон. Из него вышел Низамиддин-эфенди. Он был в синих очках, в руке держал легкую трость. На нем тот же бледно-голубой костюм, на ногах блестящие хромовые сапоги. Он отпустил кучера, а сам поднялся на площадку перед медресе. Здесь было безлюдно, только какой-то ученик медресе сидел в тени портала и читал книгу. Низамиддин повернулся и с высоты площадки оглядел улицу. Прохожие были редки. Напротив медресе находился хауз квартала Калобод, где водоносы набирали воду, двое или трое из них сидели на берегу под большим тутовником и разговаривали.

Низамиддин внимательно оглядел сидевших у хауза. «Кажется, здесь нет людей из ЧК?.. Кто может знать, что я в пятницу, в полдень, приду сюда? А если и есть здесь тот, кто меня знает, какое ему дело до меня? Я — назир внутренних дел, у меня своя цель. Надо спросить что-нибудь у этого учащегося медресе».

Низамиддин подошел к учащемуся, читавшему книгу.

— Братец, вы живете в этом медресе? Тот поднял голову и ответил:

— Да, в этом медресе.

— А где можно найти мутавалли?

— Не знаю, наверное, он у себя дома.

— А где его дом?

— За медресе, идите вон на ту улицу, там вам покажут. Низамиддину понравился ответ: ведь он сам должен был идти на ту улицу, значит, у него есть свидетель, что он искал дом мутавалли.

— В медресе много сейчас учеников?

— Нет, нас осталось всего пятеро — из Куляба… Потеплеет — и мы тоже уйдем.

— Куда?

— К себе, в родные места.

«И будете там все басмачами», — подумал Низамиддин и вошел в медресе.

Медресе Калобод — одно из больших и древних медресе Бухары. Площадка перед входом намного выше улицы и выложена гранитными и мраморными плитками. Высокий портал украшен росписью, кельи здесь больше и выше, чем в других медресе. Раньше не каждому удавалось занять келью и учиться в этом медресе. Кельи сдавались за большие деньги, и без значительных затрат или высокого знакомства трудно было сюда попасть.

Но сейчас большинство келий пустовало. Низамиддин вошел во двор медресе, огляделся, постоял немного и вернулся.

Снаружи под порталом все еще сидел учащийся с книгой. Сказав ему, что идет к мутавалли, Низамиддин повернул направо и спустился по ступенькам на улицу позади медресе. Здесь несколько мальчишек играли в пальчики. Низамиддин прошел мимо играющих и, дойдя до конца улицы, оглянулся — проверить, не следят ли за ним. Никого не было видно. Он быстро свернул в переулок и вздохнул с облегчением. Конспирация — дело трудное, опасное, этим должны заниматься опытные люди. А если ты неопытен и неловок, то знай, что опасность тебя подстерегает на каждом шагу. Вот как сейчас.

Всякий знает, что для тайных собраний самое подходящее время — ночь. Хотя ночью и противник бдительней, но под черным покровом ночи легче укрыться. Созывать же тайное совещание днем — совсем нехорошо. «Кто знает, почему сидит на площадке медресе тот учащийся? Ведь читать можно и в келье. Значит, он сидит здесь не бесцельно? И почему мальчишки играют в альчики именно здесь? Обычно родители не пускают в это время детей на улицу… Хорошо, что в переулке никого нет. Сейчас пройду еще немного, и должны продавать сумалак…»

Продавцы сумалака на улицах Бухары — дело обычное. Этот продавец, казалось, устал — сидел на суфе возле чьих-то ворот и дремал. Но из-под полузакрытых век он внимательно оглядывал улицу, отсутствие покупателей было, видно, ему на руку. Наверно, он сидел так уже давно, и это ему надоело. Он потянулся, зевнул и встал с места.