Прыгая из окна вниз, Адель неудачно вывернула руку и, приземлившись, поняла, что повредила плечо. Но сейчас думать об этом некогда. У стены японец ожидал ее. Они выскользнули на улицу, к толпе прохожих.

— Насекомые! — раздался крик. — Уберите от меня мерзких тварей! Они падают с потолка!

Адель вспомнила о люстре в своем номере. Привлеченные бранью, солдаты, дежурившие у отеля, кинулись внутрь.

— Дегенераты, — прокомментировала она, не оглядываясь.

Сбоку извилистая улочка уводила через дворы, терялась среди низеньких домов, и Адель выбирала момент, чтобы кинуться туда — отделаться от всех сразу: от патруля, шведов и навязавшегося в спасители японца. Но тот словно заметил, как она замедлила бег и озирается по сторонам в поисках лазейки — его рука стиснула ее запястье, и вырваться без боя теперь оказалось невозможно. Адель выругалась, но японец увлекал ее дальше мимо кафе и лавочек.

Спустя минуту вслед беглецам раздался крик «Расступись!» и по асфальту загрохотали резиновые подошвы. Адель обернулась — впереди погони мчалась парочка потрепанных европейцев, за ними, гремя автоматами — кучка солдат.

Сердце Иерусалима — Старый город заняли иорданцы, и потому он был недоступен иудейскому отряду. У Львиных ворот спутник Адель умерил бег и предъявил арабскому патрулю документы.

— О, вы только посмотрите! — воскликнула она, указывая патрульным назад. — Эти двое вооружены, их преследуют солдаты!

Иорданцы взялись за оружие. В десяти шагах от ворот преследователи остановились — ни одна из сторон не желала спровоцировать конфликт. Встретив направленные дула автоматов, мужчины в штатском выругались и повернули назад, сопровождающие их солдаты отступили. Фигуры японца и немки затерялись среди темных ряс францисканцев — с крестом и пением монахи начинали торжественное шествие по Виа Долороза, дороге скорби, которой Иисус шел на Голгофу. Следуя за паломниками, беглецы миновали мусульманскую улицу со множеством лотков, где торговали клетчатыми платками-куфиями, терновыми венками, кальянами и распятиями. Вскоре они отделились от процессии и скрылись в полутемном зале арабской закусочной.

— Жарко, — платком Адель вытерла шею, промокнула лицо. Выудив из темных кудрей шпильки, стянула с головы парик. Ее светлые, отливающие платиной волосы, были жестоко стянуты в тугой узел на затылке.

Кен выбрал столик и отодвинул для нее стул. Адель машинально села, забыв о его присутствии. Для нее Кен оставался тенью, одним из прислуги или официантской братии. Адель совершенно не интересовало его имя. Возможно, она воспринимала как должное то, что он помог ей.

— Кендзи… Кен Яширо, — закурив, представился он.

Адель кивнула, не утруждая себя запоминанием экзотического созвучия. И Кену оставалось только в молчании наблюдать за ней. Именно так он и представлял немку — по фильмам Марлен Дитрих или Лени Рифеншталь, что-то между андрогеном в мужском платье и сверхженщиной, покоряющей вершины. Адель нельзя было назвать очаровательной — она не могла позволить себе лишней улыбки, озорного взгляда, таинственного взмаха ресниц. От ее красоты веяло стужей. Как от бесценной статуэтки, вокруг которой простирается минное поле. Неуклюжий шаг вперед и…

Благодаря официанту в чалме на столе появились бронзовые вазы с фруктами, корзина ароматного лаваша, чашки и кувшин айвового сока. Заляпанное жиром меню на корявом английском предлагало чечевичный суп, фаршированный брынзой перец, бараньи колбаски и мэнсаф[3]. Адель отказалась, Кен был вежлив и не стал есть в одиночку.

Она словно не видела его — оценивала свое положение. Ей придется достаточно сложно: следовало укрыться, уехать, а дороги, наверняка, перекрыты. Туристы наперечет, языка она не знает. Да еще поврежденное при прыжке из окна плечо, которое стало тихо ныть. Снова прятаться? Ее взгляд остановился на японце.

— Почему в гостинице вы ждали?.. Прошла минута, прежде чем вы заговорили со мной. С какой целью скрипнули замком, если умеете быть бесшумным?

— Ваше мнение?

— Кокетство профессионала, — она скривила губы. — Продемонстрировали, на что способны.

Он усмехнулся, разлил по чашкам сок.

— Легкий способ узнать, с кем предстоит иметь дело. Замок скрипнул — у человека масса вариантов, как поступить.

— И его выбор о многом говорит, — снисходительно подытожила Адель. — Выстрелит в дверь — холерик, затаится за углом — флегматик, скроется через балкон — трус… — Адель скептически пожала плечами, оторвала от виноградной кисти несколько ягод.

Кен допил свою порцию сока, прежде чем ответить.

— Не пытайтесь обмануть меня — вам интересно, как я характеризую ваш выбор.

В серьезных голубых глазах не появилось и тени улыбки.

— Зачем вы появились, вот что мне интересно.

Кен улыбнулся:

— Чтобы вы не сошли с ума от одиночества.

2


Ehwaz — движение. Плющ.

Побеги плюща, стремясь к свету, растут с поразительной быстротой, заполняют щели и приносят гибель деревьям. Приобретая на пути новое, исследуя, делитесь своим достоянием.


В самолете Кен сразу же раскрыл американскую газету, одну из тех, чьи строчки заполнены финансовыми прогнозами и биржевыми курсами. Адель подавила желание задать вопрос и отвернулась к иллюминатору. Что ему нужно? Японец заранее подготовил билеты — был уверен, что она полетит с ним. Значит, там, в гостинице, он просто дождался, когда ситуация усложнится настолько, что у нее не останется иного выхода.

Боль в плече мешала уснуть, но Адель закрыла глаза.

Украдкой Кен разглядывал ее — совершенство, конкретный результат селекционного отбора: точеное лицо, превосходная осанка, фигура спортсменки. Ее происхождение было на редкость чистым — дочь чистокровной немки и офицера, чьи предки воевали под знаменами рыцарских орденов.

Когда Адель вступила в «гитлерюгенд»[4], ей исполнилось десять. Двадцатого апреля, в день рождения Гитлера, в крепости Мариенбург ей повязали красный галстук, и тысяча рук взметнулась в нацистском приветствии. В глазах Адель сияли слезы — последние в ее жизни. Теперь она должна не знать слабости, нежности, быть равнодушной к боли. В ее взоре фюрер ожидал видеть лишь блеск хищного зверя. И она вырастет стройной и резвой, как борзая, гибкой, как кожа, и твердой, как крупповская сталь.

— Кофе? — предложил стюард.

Адель отрицательно качнула головой — не смела преступить заповеди фашистского юношества, в их числе значились отказ от кофе, сигарет и алкоголя.