– Кто это? Ваша дочь? – спросила Лариса и восхищенно добавила: – Такая красивая!

– Это моя жена, – глухо ответил Макароныч.

Лариса повернула голову к преподавателю и только сейчас, при свете дня, проникающем сквозь стекла окна без привычных тюлевых занавесок, заметила, как он осунулся и пожелтел лицом.

– Вы еще очень болеете? – сочувственно произнесла Лариса и присела на стул.

– Уже не очень, – усмехнулся Макароныч и опустился на диван под фотографией жены.

Лариса еще раз бросила взгляд на чудесный портрет и спросила:

– А ваша жена… она сейчас на работе?

– Она умерла, – спокойно ответил преподаватель.

Лариса охнула и закрыла рот рукой.

– Не стоит так пугаться, Лариса. Это случилось давно. Я свыкся, хотя смириться никак не могу. – Он тоже посмотрел на портрет. – Она действительно была очень красивой. Многие мне завидовали… – Макароныч печально улыбнулся, и его обычно жесткое лицо так при этом расцвело и потеплело, что Лариса поняла: в молодости он тоже был весьма интересным человеком. – Впрочем, тебе это, должно быть, неинтересно.

– Нет-нет, что вы! Мне очень интересно. А как вы познакомились? Расскажите.

– Да, собственно, все просто. Она вместе с подругами пришла на праздничный вечер к нам в училище. Я пригласил ее танцевать и все – пропал… Лариса, зачем вы пришли? – без всякого перехода спросил Макароныч.

– Н-не знаю… – честно призналась девушка. – Я шла домой, но что-то меня заставило повернуть на вашу улицу. Может быть, чувство вины… не знаю…

Лицо преподавателя вновь стало жестким, таким, каким Лариса привыкла видеть на его уроках.

– Неужели вы еще можете испытывать чувство вины? – Макароныч встал с дивана и нервно заходил перед девушкой по комнате. – Можете ли вы вообще что-нибудь чувствовать, «поколение, выбирающее безопасный секс»?

– Ну, знаете! – рассердилась и тоже вскочила со своего стула Лариса. – А кто моему поколению навязал этот выбор?

Макароныч так удивился заявлению Ларисы, что перестал метаться по комнате и снова сел на диван.

– Браво! – довольно зло отреагировал он. – А можно про это поподробнее?

– Пожалуйста. – Лариса тоже опустилась на стул против него. – Мое поколение еще учится в школе. А ваше как раз и возглавляет наше телевидение. Примерно полгода назад я видела интервью с одной теткой, которую только что назначили директором одного из местных каналов. На вид она, кстати, старше моей мамы. Та тетка заявила, что собирается вернуть на свой канал утерянную духовность, и около часа рассказывала, как собирается это сделать. Так вот: такую гадость, какую он демонстрирует все эти полгода, вообще редко где еще увидишь!

– Может быть, ты в чем-то и права, но разве она не для вашего поколения старается? Разве вам не нравится то, что показывает, скажем, MTV, самый молодежный из всех каналов?

– Далеко не все! И не надо считать нас такими уж примитивными! А в случае с вами, например, все очень раскаиваются… Поверьте!

– Нет уж, позвольте все-таки не поверить.

– Но ведь вы тоже не правы! – расхрабрилась Лариса.

– Да? И в чем именно? – Макароныч очень выразительно посмотрел на нее. «Глаза у Макароныча карие… совсем как у Андрея», – подумала вдруг Лариса и спросила:

– Может быть, не стоит об этом говорить? Вы опять разнервничаетесь, а у вас сердце…

– Нет, отчего же! Очень интересно знать, в чем я перед вами провинился.

– Вы не провинились… или провинились… не знаю. Вы нас за людей не считаете! Для вас мы – «эти юнцы», «эти девицы». Это же ваши любимые выражения! А еще: «Встаньте!», «Отвечайте!», «Садитесь!», «Выйдите вон!» Мы не солдаты! А класс – не поле боя!

– А вы хотите, чтобы я на уроках разводил с вами всякие «сюси-пуси», «джага-джага»?

– Ничего подобного! Мы хотим, чтобы преподаватель, рассказывая, смотрел ученикам в глаза, а не бубнил бы себе под нос или в стену.

– Вы, Лариса, хотите сказать, что на моих уроках скучно?

– К сожалению, именно так… Но я лучше пойду, а то вы опять разболеетесь. Я совсем не хотела этого всего говорить… – Лариса встала и направилась к двери.

– Нет-нет, постойте! – Макароныч усадил ее обратно на стул. – Вы, наверное, говорите… правду… Я вас, молодых, не… чувствую. Вы где-то там… по другую сторону…

– По другую сторону чего?

– Даже не знаю, как лучше сказать… – Преподаватель надолго задумался.

Лариса не торопила его. Она еще раз оглядела комнату. Жена Макароныча умерла, и вместе с ней и в этой комнате все как будто умерло. Бледно-желтые, какие-то стершиеся обои, пустые и как будто холодные окна в каплях дождя, сгорбившийся на спинке стула военный китель, тонкий прозрачный стакан с водой и коробочки лекарств на письменном столе – все это было каким-то заброшенным и неживым. Здесь не радовали глаз никакие, даже самые простенькие, милые женские штучки, которые делают дом уютным. Не было ни горшочка с цветком, ни вазочки, ни яркой подушки… У Ларисы сжалось сердце от острого сочувствия к преподавателю. Он был на свете абсолютно один, никому не нужный и всеми оставленный. Его не любил никто. И… он уже не любил ничего. Ему некого было любить. А значит… ему было даже хуже, чем ей.

– По другую сторону… – повторил Макароныч. – Понимаете, Лариса, мне все время кажется, что вы все, молодые, по другую сторону нравственности и морали.

– Это еще почему? – возмутилась девушка.

– Дело в том, что я постоянно и, очевидно, совершенно напрасно всех сравниваю с Соней. Так звали мою жену. Я все время спрашиваю себя, прочему моя нежная прекрасная Соня лежит в земле, а эти девки… простите, к вам это не относится… – Он бросил быстрый взгляд на Ларису. – Которые матерятся, хлещут пиво прямо из горлышка бутылок, во весь голос орут о том, о чем в моей молодости говорить вслух считалось неприличным, да, вот эти чудовища – живут! А Соня… ее нет…

– Но не все же такие… – начала было Лариса, но Макароныч, сверкая глазами, ее перебил:

– А любовь? Разве вы умеете любить? Да вы даже не знаете, что это такое! Какая там любовь! Я вчера случайно переключил телевизор на этот ваш молодежный канал и в очередной раз ужаснулся. Молоденькая хорошенькая ведущая спрашивает аудиторию, при каких условиях присутствующие получают наибольшее удовлетворение от секса. И юнцы… да-да! эти юнцы, зная, что их видит чуть ли не вся страна, рассуждали о том, что если партнер нравится, то сексуальные ощущения гораздо богаче. Вы понимаете, Лариса?! Значит, вполне нормален секс и с тем, кто не нравится ! Только ощущения тогда побледнее! А как же любовь? Ее что, больше нет? Куда вы ее дели? – Макароныч почти кричал.

Лариса, еле сдерживавшая себя во время монолога учителя, на последнем его вопле тоже сорвалась в крик:

– Да что вы знаете про нас?! Я уверена, что и в ваше время были сволочи, которые… без любви… Только их по телевизору не показывали! К тому же ваши пересахаренные сказочки вроде «Свинарки и пастуха» не лучше!

– Этот фильм не моего поколения. Но лучше сказочки, чем грязь!

– Лучше любовь, чем сказочки!

– Да где она, любовь-то? Вы ее видели? Разве вы знаете, что это такое?

– Знаю… – Лариса вдруг растеряла весь свой пыл. – Я, например, просто… умираю от любви… – И она почему-то стала рассказывать Макаронычу о себе, о любви к Андрею, о Никите с Наташей, о том, как она, Лариса, ходила к Линде, о кукле с белыми волосами… – Вы можете себе представить, в каком я была состоянии, если готова была стереть Лазареву с лица земли?! А вы говорите…

– Погоди-погоди, – встревожился Макароныч, вдруг забыв о том, что всегда старательно обращался к своим ученикам отстраненно, на «вы». – Так ты все-таки сделала куклу? А потом ее сломала?

Лариса кивнула.

– Знаешь, – учитель потер пальцем переносицу, – я, честно говоря, не очень разбираюсь в таких вещах, но, может быть, тебе стоит сходить в церковь?

– Зачем? – удивилась Лариса.

– Ну… ведь эта кукла была… как бы Наташей…

– И что? – занервничала девушка.

– А ты ее сломала…

– Но ведь я так… просто… Я в тот момент никакого зла Лазаревой не желала.

– Все-таки сходи, Лариса, сними с себя грех, поставь свечку за здравие!

– Может, и схожу… Я сама тем, что произошло, очень мучаюсь… А вы верующий?

– Не знаю… Может быть… Когда Соня болела, мы все испробовали, чтобы ее спасти. Ничто не помогало. Оставалось одно – вера. Она, правда, тоже не спасла ее, но как-то облегчила ее страдания. И я до сих пор хожу в церковь. Ставлю свечи. Только уж теперь… за упокой…

– Отчего она умерла?

– Рак. Ей было всего тридцать два года.

– А дети? У вас есть дети?

– Дети… – Учитель покачал головой. – Не успели. Сначала боялись себе позволить, потому что в молодые годы мотались по гарнизонам, по забытым богом углам. Жили в бараках, без всяких удобств. Там зимой вода в чайниках за ночь ледяной коркой покрывалась. Какие уж там дети? А потом… она заболела…

– И что же вы, совсем один?

– Практически так. Но я никого не виню, не жалуюсь. За счастье, которое было у нас с Соней, надо платить.

– Знаете, мне ведь тоже та гадалка, ну… ясновидящая Линда сказала, что я должна свою любовь выстрадать. Я, наверно, тоже плачу за то, что с Никитой… просто так… действительно без любви… хотя я тогда еще не знала, какая она – любовь… Ну ладно, – девушка поднялась со стула, – я и правда пойду. Замучила вас своими разговорами. – Она двинулась по коридору, но остановилась и спросила: – Так когда вы придете в школу?

Макароныч вздохнул:

– Я, наверное, больше не приду. Пока еще у меня больничный лист, а потом – подам заявление об уходе. Я, в общем-то, и сам понимаю, что педагог из меня никакой. Когда уволился из полка в запас, никак места себе найти не мог. Деятельному человеку невыносимо весь день сидеть дома. Поэтому я сразу согласился, когда мне предложили вести в школе ОБЖ. Кто ж знал, что у меня ничего не получится…