Ефременко объявился сам, позвонил ей, назначил встречу, попросил подъехать в его офис. Откуда только телефон раздобыл? Контора оказалась расположена в тихом дворике в одном из переулков неподалеку от Малой Бронной. Лика, ругаясь шепотом, пробиралась к недавно отремонтированному старинному особняку, перепрыгивая через подернувшиеся тонкой коркой льда лужи. Стояла уже середина ноября, над Москвой висели ранние грязно-серые сумерки. Окрестные дома подслеповато таращились на девушку тускло освещенными окнами. Во дворе офиса неопрятная черно-серая ворона деловито клевала на асфальте осыпавшиеся ягоды рябины. Она покосилась на Лику круглым блестящим глазом и угрожающе каркнула, словно предупреждая — не тронь, мое!

Ефременко вышел встречать ее на порог своего просторного, уставленного дорогой кожаной мебелью кабинета. Лике он, в общем, даже понравился — умные водянисто-серые глаза на худом усталом лице, глубокие складки у тонких сжатых губ, седой пушистый ежик на голове, со вкусом подобранный светло-серый костюм не имел ничего общего с аляповатой униформой современных хозяев жизни. Ни дать ни взять — серый кардинал зарождающегося бизнеса.

Он провел ее в кабинет, усадил в мягкое кресло, предложил кофе.

— Так, значит, вы и есть та отважная журналистка, которая собирается засадить меня в тюрьму за убийство лучшего друга? — Серые глаза быстро зыркнули на нее и тут же снова подернулись дымкой сдержанной доброжелательности.

— А Мальцев действительно был вашим лучшим другом? — с притворной скромностью склонила голову к плечу Лика.

Ефременко усмехнулся, посмотрел куда-то поверх ее головы.

— Мы ведь выросли в одном дворе, на Таганке… Вы не знали? Да, шпана московская… Голубей ловили на чердаках, загоняли на «птичке» по рублю… Потом судьба разметала, конечно. Вадьку — перед генсеком в Кремле выступать, меня — на лесоповал, сучки рубить…

— Так вы, значит, бывалый сиделец? — подняла брови Лика.

— А как же, — добродушно закивал Николай Иванович. — Любимая советская статья — экономические преступления. Можно сказать, повезло. В федеральном-то был по мокрому, шили двойное убийство. Да мусора, дурачье, доказать не смогли, я их, как шмар последних, по три рубля баночка купил.

Вышколенная молчаливая секретарша принесла Лике густой крепкий кофе в крохотной чашке такого тонкого фарфора, что страшно было сильно сжать ее в пальцах. Девушка пригубила напиток, внимательно посмотрела на собеседника. Мог ли такой человек, как Ефременко, хладнокровно отдать приказ застрелить ставшего поперек дороги друга детства? Вот он сидит тут, сама любезность, сама элегантность, прямо-таки лицо современного российского бизнеса. Но что-то проскальзывает в светло-серых глазах, в отточенных резких движениях — что-то от матерого уркагана-рецидивиста, со словом которого некогда считался даже бесстрашный начальник зоны.

И этот спектакль, который он разыгрывает перед ней, изображая из себя участливого дядюшку, может обернуться кровавой развязкой. И нетрудно догадаться, кому придется погибнуть в финале.

Словно угадав ее мысли, Ефременко чуть отвернулся, тоскливо уставился в окно, за которым медленно кружились в промозглом воздухе первые в этом году снежинки, и проговорил, не глядя на Лику:

— Старых друзей терять очень больно, Лика, уж поверьте. Тем более когда речь идет о друзьях детства, с которыми, как говорится, пуд соли… Принять решение, осознать, что ваши дороги разошлись и вам больше не по пути, не так-то просто. Но иногда это решение оказывается единственно верным, вы понимаете? Однако это не значит, что за него не приходится расплачиваться, хотя бы и перед собственной совестью. Годы-то наши уже не те, — совсем печально добавил он. — Уходят друзья, остается только память…

Он резко обернулся и впился в Лику мгновенно сузившимися, ставшими холодными и проницательными глазами. Вот на кого он похож, этот воротила современного бизнеса, на старого клыкастого матерого волка!

— Николай Иванович, а зачем вы меня пригласили? — справившись с невольной оторопью, прямо спросила Лика.

«Неужели хотели покаяться?» — просились на язык слова, но она решила, что шутить с этим хищником в его логове может быть слишком опасно.

— Зачем? Просто хотелось на вас посмотреть, — с неожиданным задором отозвался Ефременко. — И себя показать. — Он вдруг резким движением распахнул рубашку, обнажив впалую туберкулезную грудь, расписанную куполами. Наверху, у самого кадыка, все это великолепие венчала трехзубая корона. Лика, впечатленная открывшейся ей живописью, попятилась к двери.

— Вот, что со мной Ро-о-одина сделала. А ведь какой в детстве был! Голубей любил, птичек… Каждую тварь. В небо запускаешь, а она летит себе… — с романтическим прищуром, нараспев, заключил Ефременко. — Видать, хорошо этой твари-то в небе летается. Но, как говорится, рожденный ползать, летать не может.

И он двинулся на Лику, картинно ссутулив плечи, наклонив вперед голову и прищурив левый глаз. И ей на секунду даже показалось, что в выставленной вперед правой руке блеснуло лезвие ножа.

— И еще… хочу дать тебе совет, овца бесстрашная. — Глаза его снова сверкнули из-под полуопущенных век и тут же погасли. — Первый и последний. Не суйся не в свое дело. А то, вишь, личико-то у тебя какое мраморное, жаль будет, если губы на уши нятянут.

И Лика почувствовала, как утробный ужас сковывает ее тело, как немеют пальцы ног. И в то же время где-то внутри клокотало возмущение. Да что он себе позволяет, старый уголовник! Грозить ей вздумал? Ждет, что она испугается, начнет оправдываться, обещать, что уничтожит весь собранный материал? Да это он должен ее бояться, а не она его! Это у нее в руках достаточно материала, чтобы отправить его обратно сучки рубить.

— Благодарю за совет, — запальчиво произнесла она. — Но я все-таки считаю, что за свои решения человек должен отвечать не только перед собственной совестью, но и перед законом. Всего доброго!

Она бросилась к выходу из кабинета, уже в дверях услышала прозвучавшее за спиной тихое напутствие:

— Ну лети, лети, ласточка. Семи смертям не бывать, а одной не миновать…

Скатившись по лестнице, не чуя себя от страха, Лика выскочила на улицу, жадно вдохнула холодный осенний воздух. Метнувшийся в лицо ветер освежил ее, успокоил, унял сдавивший грудь ужас. Она медленно пошла по изломанным центральным улочкам, уже укрытым опустившейся на город темнотой. На скамейках у Патриарших жались друг к другу парочки, взрывались смехом шумные студенческие компании. Мигали во влажном дрожащем воздухе размытые пятна фонарей. Лика выставила вперед руку, и в раскрытую ладонь опустилась ажурная снежинка. Почему-то вспомнилось, как они с Андреем бежали вниз по Тверской, именовавшейся тогда улицей Горького, хохоча и перебрасываясь небрежно слепленными снежками. Удивительно теперь вспоминать то время как беззаботное, безоблачное, хотя и тогда жизнь казалась состоящей из гнетущих нерешаемых проблем. Неужели уровень эмоций, заложенный от рождения в нашей душе, всегда остается неизменным, лишь причины, вызывающие ту или иную реакцию, становятся все более концентрированными. И двойка, полученная в пятом классе, вызывает такой же, ничуть не меньший, взрыв отчаяния, который испытываешь через годы, переживая предательство друга. Кто бы мог знать, что когда-нибудь она сможет спокойно возвращаться домой, любуясь неярким московским пейзажем, сразу после встречи с человеком, фактически признавшимся ей в убийстве своего лучшего друга и разыгравшим перед ней скоморошью сцену, единственной целью которой было запугать ее до смерти.

На Арбате суетились художники, прикрывая полиэтиленовыми полотнищами выставленные картины. Из темной подворотни гремели аккорды расстроенной гитары и выводили что-то сиплые голоса. Лика быстро прошла по начинающей покрываться льдом брусчатке, свернула в нужный переулок. Во дворе, где она жила уже три года, было на удивление тихо — ни блестящих иномарок под переливающейся огнями вывеской казино, ни сплетничающих на скамейке бабок-соседок, которых до сих пор еще не удалось выжить из дома толстосумам, желающим переместиться ближе к центру. Даже дворовая кошка Маруся, вечно отправлявшаяся по ночам устраивать свою запутанную личную жизнь, на этот раз не попалась ей на пороге. Темнота и безмолвие.

Лика вошла в подъезд, споткнулась о ступеньку лестницы, чертыхнулась. Интересно знать, кто это с завидной регулярностью выкручивает в их доме лампочки? Древние бабки жаждут интимной обстановки или новые жильцы, солидные деловые люди, предпочитают прятаться в тени?

Она скорее почувствовала, чем услышала, какое-то смутное движение у стены. Мгновенное колебание воздуха, незнакомый запах чужого человека. В ту же секунду пробудился, казалось, забытый, угасший инстинкт, некогда выручавший на пустынной афганской земле — напряглось, сжалось в стальную пружину тело, лихорадочно заработал мозг, отыскивая варианты спасения. Сбить его с толку, запутать, поднять шум…

Лика молниеносно метнулась в сторону, заорала изо всех сил:

— Пожар! Пожар! Помогите!

Невидимый противник настиг ее в темноте, перехватил, обдавая запахом дешевого табака, зажал рукой рот. Она захрипела, отчаянно сопротивляясь, ощутила, как на шее цепкой хваткой сжимаются пальцы. В ушах зазвенело, в висках горячо застучала кровь. Она успела еще услышать, как заворочался замок в двери соседки бабы Риты, как заворчал недовольный старческий голос:

— Кто это у нас тут безобразит на ночь глядя?

А затем что-то тяжелое, холодное ударило в висок, и все стихло.

11

Все было так непросто, так муторно, так больно. Иногда, словно выныривая из адового кромешного сна, Лика приходила в себя и отчетливо понимала, где находится, но это понимание странным образом никак не влияло на ее сознание, никак не отражалось в казавшихся теперь бездонными кошачьих глазах. Никакая тень сомнения, упрека, сожаления не портили этого мраморного лица, обрамленного глухой марлевой медицинской повязкой. Только изредка забегавшие в ее реабилитационную палату врачи-интерны сокрушенно качали головами. Молодая, похожая на попавшего в беду эльфа, пациентка никак не желала выкарабкиваться. Вот уже пошел своими ногами Петька-сантехник, получивший тяжелое ножевое ранение в пьяной драке месяц назад. Никто и не надеялся на такой исход, а пропитой, исколотый капельницами и увенчанный прикрепленными к нему приборами Петька встал и пошел. «Воля к жизни», — судачили хирургические сестры. А эта несносная журналисточка лежит себе, от еды не отказывается, но почти всегда поднос ее не тронут, и, похоже, пора кормить ее внутривенно, дальше уже как пойдет.