И теперь Лике, слишком хорошо еще помнившей круглые глазенки-маслины ребенка, цеплявшегося за пыльные юбки застреленной матери, казалось страшной сумасшедшей нелепостью, что что-то подобное может произойти здесь, в городе ее детства. В городе бульваров и фонтанов, широко раскинувшихся площадей и скользящих под каменными мостами рек, в городе, где голуби кружатся над памятником Пушкину и лебеди лениво покачиваются на мелкой ряби Патриарших прудов.

Короткий осенний день начинал угасать. Ярче вспыхивали оранжевые языки костров. Лика сунула руку в карман куртки, обветрившимися пальцами вытащила из пачки сигарету. Подскочил исчезавший куда-то Сашка, наклонился к ней и возбужденно зашептал: — Слушай, у Останкино серьезная заварушка. Я звонил сейчас нашим, с канала. Рванули!

Глаза его лихорадочно блестели, и Лика невольно поморщилась, вспомнив, как заводился когда-то от близости опасности Меркович. Неужели мужчины до самой старости остаются мальчишками? И все ужасы насилия, все жертвы и потери для них лишь веселая игра в войнушку?

Она поднялась с тротуара, отряхнула джинсы.

— А что там такое?

— Да я сам не понял. Приехали какие-то типы на грузовиках, с автоматами. Требуют, чтоб им прямой эфир дали. Потом спецназовцы подтянулись. В общем, наши там в панике. Давай поторапливаться.

За углом ждал проржавелый Сашин «жигуленок». Оператор, пристроив камеру на заднем сиденье, с силой захлопнул за собой дверь, включил зажигание. Лика уселась рядом, подышала на замерзшие ладони. Машина тронулась и понеслась по взбаламученной Москве.

У здания телецентра выстроились пятнистые бэтээры, знакомые Лике по годам, проведенным в Афганистане. Вероятно, омоновцы, приехавшие на них, уже заняли позиции в нижнем этаже телецентра. Перед зданием останавливались грузовики, автобусы, из которых выпрыгивали люди. Некоторые были вооружены. Бесновался стихийно возникший митинг. Отовсюду слышались призывы идти на здание телецентра штурмом, захватывать милицию, разоружать охрану. Толпились вокруг и обычные зеваки, всегда так живо интересующиеся событиями, в которых могут пострадать люди. Сновали туда-сюда коллеги-журналисты, стрекотали видеокамеры. Чуть поодаль белели кареты медицинской помощи. Сашка затормозил чуть в стороне от толпы, выскочил из машины, врубил камеру. Лика подключила микрофон, быстро заговорила, стараясь подробно описать все, что видит. Обдумывать слова, подбирать наиболее удачные фразы было некогда. Неизвестно ведь, что произойдет дальше, как сложится судьба отснятого ими репортажа, смогут ли они когда-нибудь пустить его в эфир. Но раздумывать об этом сейчас не приходилось.

Неожиданно где-то совсем близко от здания телецентра тяжело грохнуло. Задребезжали стекла, закричали люди, потянуло едким запахом гари.

Сашка дернулся, чуть не выронил из рук камеру, и Лика проговорила в объектив побелевшими губами:

— Судя по звуку, это гранатомет.

А потом грохнуло снова и снова, и из охраняемого здания затрещали автоматные очереди. И тут же застрекотало откуда-то сверху, с крыш окрестных домов. Повис над улицей вой бесновавшейся толпы. Одни бежали куда-то, другие пытались укрыться от секущих демонстрантов пуль. Пузатый дядька с велосипедом, явно не из штурмовиков, просто местный житель, смешно присел на корточки, как-то по-куриному взмахнул руками и тяжело осел на землю. Велосипед рухнул вслед за ним, колесо крутилось еще несколько секунд по инерции. По улицам неслись обезумевшие люди с вылупленными, вылезающими из орбит глазами. И рваными облачками плавал в темнеющем осеннем небе дым от разрывов.

— Бежим! — рявкнул Сашка. — Бежим скорее.

Он как-то неловко перехватил камеру и, ухватив Лику за руку, поволок ее в сторону.

— Погоди! Да погоди же ты! — отбивалась девушка. — Они не будут по нам стрелять, мы ведь журналисты.

— Дура! — не ослабляя хватки, проревел верный оператор.

И Лика, обернувшись уже на бегу, увидела в нескольких метрах от себя валявшегося навзничь парня. Синяя бейсболка слетела с головы, светлые волосы слиплись от крови. Рядом покоилась почти такая же, как у Сашки, кинокамера.

— Это же Вадик, — ахнула Лика, замедлив шаг. — Вадик с третьего канала…

— Бегом, дурная! — потащил ее вперед Сашка.

Они спрятались в какой-то темной подворотне. Забились под ведущую во двор арку, присели на корточки у стены. Пахло гнилью, затхлостью, промозглой осенней сыростью. За стенами домов все еще слышались звуки пальбы, крики раненых. Потом постепенно стало стихать. — М-да… — протянул Сашка. — Ну и вечерок…

Лика почувствовала, как судорожно сжимается от нервной икоты горло. Попыталась задержать дыхание, взять себя в руки. Перед глазами все еще мелькали искаженные лица мечущихся в панике людей, распростертые тела на асфальте, смятые обезумевшей толпой.

— Зачем… Зачем они стреляли по людям? — каким-то не своим, ломким, трескучим голосом сказала она. — По мирным людям… Прохожим, медикам, журналистам… Зачем? Не понимаю…

— Как же, разберешь тут в темноте, кто есть кто, — дернул плечами Сашка. — Ты чего так расклеилась? — толкнул он ее локтем. — А вроде военный человек…

— В том-то и дело, что здесь не война. Должны быть другие правила… — убежденно произнесла Лика.

— Правила… — вздохнул Сашка. — Правил не существует… Знаешь что, мать? Давай-ка все-таки по домам. Сдается мне, тут что-то уж слишком опасно…

Они выбрались из укрытия и осторожно, стараясь двигаться вдоль стен близлежащих домов, направились обратно, туда, где несколько часов назад оставили Сашкину машину. Улицы уже почти опустели. Редкие прохожие шли быстро, почти бежали, вжав головы в плечи. И от этой нависшей над дорогой тишины делалось еще страшнее.

В одном из переулков глухо рокотал мотор заведенного грузовика. Проходя мимо, Лика обернулась. Из-под затягивавшего кузов темного брезента что-то капало. Она сделала несколько шагов по направлению к машине, вгляделась в темноту и вдруг отпрянула, сдавленно охнув, прижав ладонь к губам. Накатила тошнота, в голове гулко загудело. Из-под темной ткани сочилась на мокрый осенний асфальт человеческая кровь. В грузовики складывали трупы людей, застреленных перед телецентром Останкино.

— Идем, идем, — потянул ее за рукав Сашка. — Хватит геройствовать. Поехали домой!

Добраться до ее теперешнего жилья в наполовину перекрытом центре оказавшегося на военном положении города было не так-то просто. Сашка кружил по улицам, натыкаясь то на поваленные на бок троллейбусы — спешно возведенные манифестантами баррикады, то на милицейские кордоны. Нырял в переулки, лихо въезжал на тротуары, проскальзывал в какие-то, одному ему ведомые, узкие щели между домами. Лика сжалась на переднем сиденье, разговор не поддерживала и лишь курила одну за одной отсыревшие сигареты. Старалась отключить сознание, не думать ни о чем, насильно заставить мозг стереть из памяти страшные картинки и не высвечивать их на глазной сетчатке каждый раз, когда она пытается прикрыть воспаленные глаза. Ведь когда-то же она владела этим навыком, когда-то умела. Неужели напрочь утратила все, чему когда-то научилась, за четыре года мирной жизни? Хмурая осенняя ночь начинала уже светлеть. Поблекли мутные фонари, подернулась розовым кромка провисшего над городом насморочного неба. И Сашка вдруг присвистнул и от неожиданности выпустил из рук руль:

— Смотри!

— Что? — Лика вскинула усталую голову.

Из плотного тумана, окутавшего пустынные предрассветные улицы измученного города, величественно и торжественно выползали танки.

5

Тяжелая старинная дверь глухо стукнула за спиной. Лика, не зажигая света, сбросила ботинки и прямо в куртке прошла на кухню, щелкнула кнопкой электрического чайника. Ее бил озноб, плечи и руки судорожно дрожали, и непонятно было, то ли так холодно в пустой квартире с еще не включенным отоплением, то ли сказывается нервное напряжение последних дней.

Ей пришлось все-таки провести на улицах еще один день, вдоволь насмотреться на задымленное здание Белого дома, на тяжело грохочущие танки и бэтээры, на грузовики, из затянутых брезентом кузовов которых свешивались желтоватые, словно восковые, руки убитых.

Она и не заметила, в какой момент началась дрожь. Просто вдруг обратила внимание, что никак не может вытащить из пачки сигарету. Сашка, тоже осунувшийся за последние дни, посеревший, помертвевший, молча вытащил из ее рук пачку, прикурил сигарету и сунул ей в рот. И вот теперь, наконец, она дома, но лихорадочный озноб не прекращается.

Чайник вскипел, и Лика дернулась всем телом от прозвучавшего в темноте кухни резкого сухого щелчка. Готова была уже повалиться на пол, лицом вниз, прикрывая руками голову, словно где-то рядом передернули затвор. Господи, да что же это случилось с ней, что случилось со всем долбаным миром, если за две недели в организме отключается все разумное, человеческое, и остаются лишь голые инстинкты выживания, накрепко усвоенные когда-то среди пологих глинисто-желтых вершин.

Лика плеснула в чашку кипяток, села на край стола, все еще кутаясь в куртку, поджала под себя ноги. Зубы стукнули о край чашки, она судорожно хлебнула обжигающей жидкости, закашлялась. Что делать теперь? Как выходить на улицу, как ездить на работу, делать вид, что ничего не случилось, что все ужасы развеялись, как кошмарный сон. Как? Для чего? Кому станет легче от ее правдивых дотошных репортажей? Тем, сваленным под темный брезент, как ненужные манекены после распродажи в магазине? Кого они спасут, кого предупредят? Бессмысленная жестокость, спекуляция на кошмарных картинах…

Это действительно то дело, которому ты решила посвятить жизнь? Да любой дворник, любой строитель приносит больше пользы, чем ты, носящаяся по городу от сенсации к сенсации.