— Ты подумай, зачем тебе одной такие хоромы? Что тебе тут, кроликов разводить? А нас ведь четверо в двух комнатах. Мальчики растут, им простор нужен, сама понимаешь.

Лика смотрела на ее взволнованно колыхавшиеся дебелые щеки, на лживые круглые глаза и не могла представить, неужели эта женщина когда-то родила ее, принесла домой, завернутую в байковое одеяло? Неужели она когда-то кормила ее грудью, качала на коленях, целовала? Не верилось, не укладывалось в голове. И даже те детские воспоминания о красивой нарядной маме, появлявшейся в квартире по субботам, о маме, к которой так хотелось прижаться, прицепиться, рассказать обо всех своих маленьких бедах и огорчениях, казались теперь далекими, фальшивыми. Эта поблекшая располневшая женщина, взволнованно убеждавшая Лику подарить ей дедовскую квартиру, была чужой, абсолютно и безоговорочно.

— Если сейчас прописать сюда мальчиков, можно будет разменять квартиру. И мы, вместо нашей двушки, сможем рассчитывать на три или даже четыре комнаты. И ты тоже останешься не в обиде. Подумай, это ведь только справедливо. В конце концов, это квартира моего отца, и Миша со Стасиком такие же его внуки, как и ты!

Словно учуяв, что речь идет о них, в комнату с гиканьем ворвались мальчишки. Старшему, Мишке, было уже десять, младшему — пять. Размалеванные невесть где найденными красками, обвязавшие головы салфетками, которые заботливо раскладывала по всем поверхностям бабка Нинка, они принялись носиться вокруг стола, изображая индейцев.

— Мама, мама, я великий вождь «черная рука»! — верещал Стасик.

— Мальчики, уйдите, ради бога, отсюда, — взвилась Ольга. — Виктор, что ты сидишь, как истукан? Ты отец или пустое место? Убери их.

Художник, поднявшись из-за стола, вытолкал детей из комнаты, принялся что-то внушать им в коридоре. Лика устало прикрыла глаза. В конце концов, эти мальчишки действительно ее братья. И в жизни им повезло чуть-чуть больше, чем ей. У них есть мама и папа. И может ли она осуждать мать за то, что та старается обеспечить будущее своих сыновей. Это ведь ее дети, она их любит. Двух детей из трех, вполне приемлемое соотношение.

— Ликуша, ну так как же? Ты все молчишь… — настойчиво протянула мать.

И Лика, сгорбившись, не поднимая глаз, очень спокойно и тихо произнесла:

— Мам, можно задать тебе один вопрос?

— Да, доченька, какой, — мелко закивала Ольга.

— Ты что, меня совсем никогда не любила?

— Да как ты можешь так говорить? — суетливо поводя глазами, вскипятилась Ольга. — Как же мне тебя не любить? Ты же дочка моя!

— А почему же ты меня бросила, мама? — заглянув ей в бегающие зрачки, спросила Лика.

— Я? Я тебя не бросила, — Ольга сделала паузу, набирая в легкие воздух, прежде чем разразиться возмущенной тирадой. — Это не я… Это твой отец тебя бросил. Ему, оказывается, только здоровые дети были нужны. Он сына хотел, похожего на Мастроянни. А ты вот с такой головой родилась! А потом… потом, бабка твоя меня к тебе не пускала. Ты думаешь, она такой цветочек была? Одуванчик? Да она, она мне всю жизнь испортила, сука старая, прости господи…

— Замолчи, мама, — резко встала с дивана Лика.

И, переведя дыхание, отрезала:

— Я согласна на размен. Мне нужна большая однушка в центре…

— Ой, ну как же, — перебила ее Ольга. — Нам же тогда ничего не останется, а ты любишь этот район, ты привыкла…

— Не перебивай меня, мама, — продолжила Лика. — Однушка в центре. Но только с одним условием.

Страшное напряжение последних трех дней выплеснулось наружу, и она бросила Ольге в лицо, стараясь не сорваться на крик:

— Чтобы я никого из вас больше не видела в своем доме. В своей жизни… Ни тебя, ни твоего козлобородого голодранца, ни всех остальных. Никогда! Ты меня услышала, мама?


— Договорились! — охотно согласился маявшийся в дверях художник. — Соглашайся, Оля.

А Лика, взглянув на его нелепую, неуклюжую, застывшую в дверном проеме фигуру, принялась вдруг хрипло смеяться, откинув голову, полузакрыв глаза, чувствуя, как от душившего ее хохота вскипают в уголках глаз злые слезы.

— Да как ты так можешь? На мать-то родную, а? — заколыхалась Ольга.

Муж, ухватив ее под локоть, быстро повлек к двери, вероятно, опасаясь, что строптивая падчерица может и передумать.

— Дядя… Витя… — борясь со смехом, выдохнула Лика. — Можно вам совет дать? Вы бороду сбрейте, а то очень уж на дедушку Ленина похожи в старости. Такой хитрый прищур, знаете…

Привыкший к вечным унижениям художник вспыхнул и поджал губы, но так ничего и не сказал. Мать, уже накинувшая на плечи огромную чернобурую шубу, снова ступила в комнату:

— Ну, знаешь, это уж слишком! Уважение надо иметь к старшим, да! Кто только тебя воспитывал?

— Не ты, не ты, успокойся. — Лика уже справилась с собой, утерла ладонями выступивший на висках пот. — Этого греха на твоей совести не числится.

Ольга угрюмо бросила: «Я заеду на неделе с документами» — и выкатилась из квартиры. За ней, словно свита за монархом, следовали ее домочадцы.

Лика не стала чинить матери препятствий, равнодушно подписала все, что от нее требовалось. Ольга, правда, хотела-таки всучить дочери малогабаритную хрущобу где-то на задворках Москвы, но тут уж Лика уперлась насмерть и в конце концов, по прошествии четырех месяцев, въехала со своими скудными пожитками в однокомнатную квартиру в центре, окнами выходившую в один из Арбатских переулков. Здесь, в пустой гулкой комнате с высокими, некогда украшенными лепниной потолками уже ничто не напоминало о том, что когда-то у нее была хоть и своеобразная, но семья.

Она довольно быстро привыкла вместо одинаковых девятиэтажек видеть из окна прямоугольный двор колодцем, седого дворника, махавшего здесь метлой, казалось, еще в довоенное время. Приветливо здоровалась с нафталиновыми старушками, еще носившими шляпки и вспоминавшими, как Арбат был «режимной» улицей. Тут была совсем другая жизнь, своя, камерная, можно сказать, провинциальная, несмотря на самый центр столицы. Спрятанные за парадными фасадами домов, закрытые от посторонних глаз тихие дворики, замысловатые, ведущие в никуда, деревянные лестницы, заброшенные стеклянные башенки, треснутые витражи на лестничных площадках. И ей эта жизнь нравилась.

4

Лика, закутавшись в теплую осеннюю куртку, сидела на краешке тротуара и жадно вгрызалась в черствую булку. Примостившийся поблизости оператор Саша прихлебывал едкую газировку из пластиковой бутылки. Есть хотелось зверски, она уже и не помнила, когда ей удавалось нормально пообедать в эти сумасшедшие дни. Вот уже почти две недели, как она моталась вместе с Сашкой по Москве, снимая митинги, баррикады, демонстрации. Пыталась расспрашивать наводнивших центр Москвы угрюмых милиционеров, обращаться к суровым военным. Целые дни в кипящей, бурлящей, вышедшей из-под контроля Москве — куда-то бежать, кого-то опрашивать, что-то снимать. Сломя голову нестись в телецентр, узнавать новости. И только глубокой ночью добираться наконец до дома, валиться чугунной головой в подушку, чтобы выключиться хоть на несколько часов. А утром вскакивать от телефонного звонка, еще не размыкая глаз, выслушивать от начальства, что еще небывалое произошло за очередную осеннюю ночь этого безумного 93-года, и мчаться опять на свой наблюдательный пункт.

Почти круглосуточно дежурили они у осажденного Белого дома. Снимали людей, живущих тут же, в наскоро установленных палатках. В серой осенней хмари вспыхивали костры, кто-то выкрикивал воззвания, кто-то бежал в соседний ларек за водкой. Полоскались на ветру флаги, разворачивались криво намалеванные лозунги. Вокруг здания стягивалось кольцо из поливальных машин, выстраивалось оцепление из бравых омоновцев с отсутствующими лицами и с дубинками наперевес.

— Нам с тобой сказочно повезло! — восторженно голосил бородатый Сашка. — Мы участвуем в исторических событиях. Это ж просто подарок для любого журналиста.

— Мне вечно сказочно везет на исторические события, — скептически хмыкнула Лика. — И вечный бой, покой нам только снится.

Слишком хорошо ей помнился стрекот автоматных очередей, грохот разрывов и доносящиеся из черного дыма жалобные вскрики, чтобы с жадным любопытством разглядывать вооруженных бугаев в центре родного города.

Пару дней назад им удалось заснять массовую драку, вспыхнувшую в павильоне станции метро, куда милиция дубинками загнала манифестантов. Сашка едва успел оттеснить Лику за мраморную колонну, когда началось беспорядочное побоище. Кто-то лупил кого-то по лицу, кто-то орудовал тяжелыми ботинками. Визжали случайно оказавшиеся поблизости женщины. Разъярившаяся толпа, как некий огромный живой организм, дышала на Лику кровью, потом — утробной животной яростью, и ей сделалось жутко. По-настоящему жутко, может быть, впервые после возвращения из Афгана. Ясно стало, что она лишь песчинка… Ее сейчас сомнут, затопчут и даже не заметят этого. Не потому, что она сделала что-то плохое, кому-то помешала, а просто оказалась на дороге, попалась под горячую руку мракобесам-правдолюбам и ценителям старого строя…

Саша загородил ее, бешено заработал локтями, не позволяя никому вторгнуться в отвоеванный им угол. Но Лике удалось все же ухватить за рукав куртки и вытащить из толпы какого-то парня, совсем мальчика, с испуганными, распахнутыми, рыжими, как у кота, глазами, которого почти уже смяли наступавшие. Потом, когда немного утихло, она усадила мальчишку на деревянную скамейку, стирала с его разбитого носа кровь клетчатым Сашиным платком и уговаривала:

— Ну что тебе тут ловить понадобилось, а? Ведь едва цел остался. Давай-ка дуй домой, закройся на три замка и носа не высовывай, пока все не рассосется. Врубился?

И парень, видно, еще не отошедший от шока, мелко кивал.