Такси остановилось у знакомой серой девятиэтажки. Лика вышла из машины, опередив услужливого водителя, вытащила из багажника дорожную сумку, взвалила ее на плечо. Пересекла знакомый двор, погладила ладонью облупившийся бок деревянной горки, чуть не оступилась в темноте, наткнувшись на снежную крепость — надо же, сегодняшние мальчишки строят ее в том же углу двора, где и ее одноклассники когда-то. Подпрыгнув, сорвала заснеженную красную кисть со старой рябины, сунула в рот несколько тронутых морозом, мягких горчащих ягод. Словно с головой окунулась в детство — тяжелая шуба, пахнущие мокрой шерстью колючие варежки, снежки, ледянки, сугробы… Дверь подъезда была заново выкрашена зеленой краской, сменились надписи на стенах, но запах на лестничной площадке был все тот же — пахло почему-то борщом и свежевыпеченным хлебом. Лифт со знакомым подвывом взлетел на этаж, Лика вышла, остановилась у их старой, обитой коричневым дерматином двери и вставила ключ в скважину. Вошла в темную прихожую, опустила на пол сумку, на ощупь, не зажигая света, повесила куртку на вешалку. Она могла бы пройти по всей квартире с закрытыми глазами, ни разу не наткнувшись на мебель.

Бабушка, должно быть, уже спала. И в прихожей Лику никто не встретил. Она тихо, стараясь не шуметь, пробралась в спальню, приблизилась к широкой кровати, опустилась на колени. Нина Федоровна действительно спала. Лика слышала ее размеренное, чуть хриплое дыхание. И внезапно старушка, лежащая на двуспальной кровати, показалась ей совсем маленькой, сухонькой — состарившаяся девочка. Лика дотронулась до темной старческой руки и тихо позвала:

— Бабуля!

Нинка тут же открыла глаза, словно и во сне, не расслабляясь, несла свою наблюдательную вахту. Отпрянула, близоруко сощурилась, пошарила по стене рукой, отыскивая кнопку выключателя. В глаза брызнул яркий электрический свет, Лика зажмурилась. А бабушка уже обхватила ее высохшими руками, прижала голову к своей худой, впалой груди, причитая:

— Внучечка моя родная, Ликушка, вернулася…

И сразу заметно стало, как сдала за прошедшие три года некогда грозная и несгибаемая старуха, как осунулось и сморщилось ее лицо, глубоко запали казавшиеся теперь огромными глаза, нос заострился, и губы сделались тонкими и бескровными. Лика ткнулась лицом в ее костлявое узкое плечо, заморгала и впервые за этот длинный тягучий день почувствовала, как что-то горячее опалило веки.

2

Нина Федоровна, накинув старый вытертый халат на ночную рубашку, ходила по комнате, приговаривая со знакомыми ворчливыми интонациями в ослабевшем голосе:

— Нет, ну что бы позвонить, предупредить. Я бы хоть обед приготовила. У, бестолковая!

Она поставила перед Ликой, сидевшей у стола, чашку с чаем, принялась строгать бутерброды. Лика, отчаявшись отбиться от бабкиного врожденного стремления накормить всех вокруг, рассеянно крошила кусок хлеба. Нинка повествовала о не вовремя скрутившей ее болезни, о шарлатане-враче, который только и знает, что прописывает дорогущие лекарства, от которых его пациентке делается только хуже, о подлюке-соседке, которая обещалась каждый день приносить хлеб и молоко, сама же забегает дай бог раз в неделю.

— Ты что же, бабуля, была тут совсем одна, без помощи? — испугалась Лика.

И, кажется, впервые за прошедшие годы ощутила едкий стыд — понеслась искать приключений, оставила одну больную, беспомощную старуху, которая когда-то выходила ее и потом возилась с ней все детство.

— Ну почему одна… — развела руками Нинка. — Вот, говорю же, соседка… И Олька, зараза этакая, забегает все-таки иногда. Да я и сама еще о-го-го, ты не смотри…

— А… Андрей? — осторожно спросила Лика.

— Андрюшка-то да, слов нет, помогал мне сильно. Лекарства редкие доставал. Он ведь этим теперь занимается…

— А он… он не живет у тебя больше?

Лика и сама удивилась, почему так напряженно ждала бабкиного ответа. Казалось бы, прошло столько лет, сменилось столько впечатлений. Что ей теперь Андрей? Просто друг юности, человек из прошлого… Остался занозой в памяти, как некогда было с Никитой.

— Хватила… — махнула ладонью Нина Федоровна. — Он, когда еще съехал, почитай, сразу после твоего отъезда. Но плохого о нем сказать не могу, парень хороший. Как в Москву приезжает, всегда зайдет, справится о здоровье, сходит купить чего надо.

— А разве он не в Москве сейчас? — удивилась Лика.

— Да кто ж его знает, — пожала плечами бабка. — В разъездах он вечно, то здесь, то там. Говорил, и за границу катается… Из врачей-то ушел он, теперь лекарства какие-то возит. Там покупает, здесь продает. Время-то сейчас видишь какое, спекулянтов нынче нет, одни бизнесмены. Ну и он что-то вроде этого…

— Понятно, — покивала Лика.

Ну что ж, смешно и нелепо было надеяться, что здесь ничего не изменилось, что Андрей по-прежнему ждет ее в бывшей дедовской комнате, всегда спокойный, веселый, с вечно заготовленной шуткой. Да и она теперь другая, кто знает, как бы они встретились после всех этих лет. Надо будет все-таки пересечься с ним, поблагодарить за помощь старухе. Только не сейчас, когда она чувствует себя такой выпотрошенной, усталой. Когда перед глазами все еще мелькает круговерть этой сумасшедшей прифронтовой жизни.

— Бабуль, ты прости, я пойду лягу, — поднимаясь из-за стола, проговорила Лика.

— Иди, внучечка, иди, родная, — напутствовала ее вслед бабка.

И Лика оказалась в комнате, которая столько раз снилась ей ночами, глянула в окно на раскинувшую в свете фонаря заснеженные ветви липу. Стянула на ходу брюки, сбросила свитер и, почувствовав вдруг разом навалившуюся страшную усталость, растянулась на оказавшейся слишком короткой и узкой кровати.

Удивительно, как переменилось все вокруг за каких-то три года. Словно по прихоти сказочного озорника-волшебника она оказалась заброшена совсем в другую страну, иную эпоху. По телевизору трещали про перестройку, на улицах бушевали разоблачительные митинги, горела над Москвой красно-белая, вся какая-то праздничная на вид реклама кока-колы. Пестрели на улицах джинсы-варенки, надрывались из музыкальных киосков «Pet Shop Boys», щелкали пузырями жвачек группы шумных американских туристов. И в самом воздухе чувствовалось что-то весеннее, революционное. Казалось, старой, затхлой и насквозь пропитанной лицемерием жизни конец, впереди что-то новое, небывалое, никем раньше не виданное. И Лика очертя голову пустилась в этот красочный сумасшедший водоворот. Теперь, когда все, что ранее замалчивалось, пряталось, объявлялось не подходящим для массового читателя, с восторгом выворачивалось наружу, выбранная ею специальность уже не казалась такой никчемной и лживой. И, покончив с военной карьерой, Лика устроилась работать специальным корреспондентом в службу новостей одного из телевизионных каналов. Целыми днями носилась по бушующей Москве вместе с оператором Сашей, влезала в самую гущу митингующей толпы, бесстрашно вмешивалась в уличные потасовки. Напугать ее было теперь не так-то легко, все это казалось детскими шуточками по сравнению с ревущим и грохочущим адом, который составлял ее жизнь последние три года.

Вскоре она привыкла к новому ритму, привыкла вскакивать ни свет ни заря и нестись в Останкино, привыкла лететь по Москве в любую погоду, отыскивая живописные кадры, провоцировать незнакомых людей на откровенные разговоры, сочувственно кивая и в то же время лихорадочно стараясь запомнить все, до мельчайших подробностей, чтобы изложить потом в сенсационном репортаже. Такая жизнь, свободная и независимая, нравилась ей очень.

Телефон зазвонил неожиданно. Лика случайно оказалась дома среди дня. Съемку в последний момент отменили, и она отпросилась на пару часов домой, чтобы вечером вернуться и отправиться вместе с Сашей делать репортаж о приезде в Москву какого-то видного западного политика. Она ввалилась в квартиру, вымокшая под обрушившейся на город майской грозой, замерзшая, едва справилась дрожащими пальцами с пуговицами куртки и сразу же направилась в ванную, влезла под горячий душ. Нинка, кряхтя, пошла к своему врачу-шарлатану, исключительно для того, чтобы потом весь вечер поносить его, болвана, самыми изысканными словами. И, когда в коридоре задребезжал телефон, Лике пришлось выскакивать из ванной голышом, шипя и отплевываясь от мыльной пены. — Алло! — со злостью бросила она в трубку.

— Комиссар на проводе? — отозвался аппарат знакомым низким насмешливым голосом.

И Лика неожиданно почувствовала, как пробежал по голой мокрой спине озноб, задрожали колени, сбилось дыхание. Она до боли сжала пальцами край тумбочки, выговорила осипшим голосом:

— С вами говорит Генеральный штаб…

— Когда вернулась? — спросил Андрей.

— Да уж несколько месяцев, — отозвалась она. — А ты… Ты в Москве?

— Вчера прилетел. И, как видишь, сразу же на ковер к Нине Федоровне, звезде моих очей. Ты не знала, что меня влекут к ней самые глубокие и нежные чувства?

— Метишь мне в дедушки? — хмыкнула Лика.

Ее раздражало, что после стольких лет они почему-то ведут этот никчемный, бессмысленный разговор, упражняются в дешевом остроумии. Ведь это человек, который столько значил для нее. Она так ждала этой встречи, теперь же почему-то подхватила его идиотскую манеру никогда не говорить серьезно.

— Может, увидимся? — коротко спросил вдруг он, словно прочитав ее мысли.

— Да! Да, конечно. У меня как раз есть несколько свободных часов. Или… или ты прямо сейчас занят?

— Как раз прямо сейчас я свободен. Давай через час на старом месте, у ворот твоего бывшего института.

— Давай, — отозвалась она, чувствуя, как бешено колотится в груди.

— Лика, — позвал вдруг он каким-то напряженным голосом.

— Что?

Сердце сжалось и подскочило, забившись в горле.