— Не трусь! Все будет хорошо!

И исчезал за дверью.

Немного пугали его деспотизм, жесткость, несгибаемость, порой граничившая с полной бесчувственностью. Лике навсегда запомнился тот день, когда их группа вела репортаж прямо с места проведения операции. Запах гари и крови, не умолкавший ни на минуту грохот стрельбы, разрывов, рев тяжелых военных машин, потемневшее небо над головой. Лика бежала вдоль домов маленькой деревушки, у которой разворачивалась операция, пригнувшись, вжав голову в плечи. Стреляли чуть в стороне, левее, но случайная пуля могла попасть и сюда. Задыхаясь, она наговаривала в диктофон: — Сейчас 8.30 по кабульскому времени. В операции участвуют около двухсот моджахедов. Мы приближаемся к посту. Темнеет. Вперед вырывается группа атаки, пятнадцать-двадцать человек, вооруженных «калашниковыми».

Она споткнулась о что-то темное, не удержавшись на ногах, рухнула на колени и тут только поняла, что преградившая ей дорогу черная груда была местной женщиной, убитой случайной пулей. Наклонившись, Лика смогла рассмотреть точеные черты совсем еще молодого лица, прилипшую к щеке темную прядь волос, выбившуюся из-под платка, приоткрытые губы. Рядом валялась слетевшая с ноги убитой туфля без задника.

На секунду Лике показалось, что женщина еще жива. Сбоку, там, где темное платье сбилось в пыльный, пропитанный кровью ком, что-то шевелилось. Лика откинула в сторону тряпье и вскрикнула — рядом с женщиной копошился ребенок, маленький, меньше года от роду. Наверное, услышав пальбу, мать обезумела от ужаса и кинулась прочь из дому с мальчиком на руках.

— Маленький, — как можно спокойнее, ласковее произнесла Лика. — Иди сюда, не бойся.

Она протянула руки к мальчику, и тот доверчиво ухватился за ее палец. Лика приподняла его на руки, прижала к себе. Ребенок не плакал, лишь моргал черными, как маслины, глазами. Бедный малыш, он, должно быть, даже не понял, что случилось, куда девалось то теплое, доброе, мягкое, что звалось мамой, пело песни, качало на руках, целовало в пухлые щеки. Что же делать теперь? Куда с ним бежать? Ведь нельзя же оставить его одного здесь, на пыльной дороге. Может, забрать с собой в Кабул?

Лика осторожно покачала мальчика, растерянно оглядываясь по сторонам.

— Положи ребенка, — вдруг раздался над ухом сухой властный голос.

Лика обернулась и увидела Владимира.

— Слава богу, ты здесь! Видишь, его мать застрелили. Я не знаю, что с ним делать.

— Оставь его тут и беги к машине. Мы сейчас отходим. — Володя даже не взглянул на ребенка, махнул рукой куда-то в сторону, обозначая, где ждет их джип.

— Володя, ты не понял, — не отставала Лика. — Этот мальчик один остался. Как же я его брошу, он же погибнет…

— А что ты собираешься с ним делать? Усыновить, увезти в Москву? Он из этой деревни, его подберут.

— А если не подберут? — запальчиво возразила она.

— Лика, идет война! Ты думаешь, это первый ребенок, который здесь погибнет? Некогда разговаривать. Пошли!

Он быстро пошел вперед, давая ей понять, что разговор окончен. Лика не двинулась с места, отчаянно прижимая мальчика к себе. Неожиданно вспомнилось почему-то детство, как вот так же хваталась она, вцепляясь изо всех сил в вечно спешащую, убегающую по своим делам мать. Как отдирали ее от матери, разжимали судорожно сжатые руки. Господи, да зачем все это? Зачем вся эта нелепая, страшная жизнь? Кому нужна проклятая ревущая мясорубка, перемалывающая тысячи и тысячи людей, если в результате ломается самое важное в жизни, и ребенок, беспомощный маленький человечек, остается один, без мамы? Ведь человек создан был для того, чтобы продолжать свой род, продолжать жизнь на земле, он же только и делает, что уничтожает ее с каким-то остервенением. И кому, как не ей, женщине, которой дарить жизнь не дано природой, так остро понимать нелепость всего происходящего.

Из-за стены донесся какой-то шорох, приглушенный шепот, и Лика увидела делавшую ей знаки местную старуху. Она что-то лопотала на непонятном Лике наречии и указывала на ребенка. Лика перегнулась к ней и передала мальчика на руки престарелой афганке. Та стрельнула на нее черными горящими глазами из-под надвинутого на лоб платка и жестко каркнула что-то. Лика не поняла, поблагодарила она ее или обругала. Мальчик обхватил женщину ручонками за шею, и Лика, взглянув на него в последний раз, побежала к машине.

Опубликовать зарисовку о копошащемся у груди застреленной женщины ребенке ей, конечно, не разрешили. Писать следовало лишь о благах, которые несли доблестные советские воины угнетенному афганскому народу. Издержки военного положения не должны были беспокоить рядового советского читателя. Кажется, после того случая Лика впервые задумалась о моральной стороне выбранной ею профессии. Конечно, нести людям правду о войне, рассказывать о том, чего никто из мирных жителей не видит, — это нужное и благородное дело. Но зачем же, пользуясь человеческими страданиями, множить ложь, описывать войну не как грязь и боль, а как череду безболезненных победоносных операций?

И хищный азарт, охватывавший Владимира под глухой рокот разрывов, и темный огонь, разгоравшийся в его глазах, теперь скорее пугали ее. И непонятным было, человек ли он, этот бесстрашный, стремительный, опьяненный запахом крови дикарь, или жестокий зверь, не знающий пощады.

Ей, впервые оказавшейся в зоне военных действий, не понятно было, что солдат, однажды попавший в эпицентр вооруженного конфликта, внутренне переламывается раз и навсегда. Возможно, победить в себе сострадание и сопереживание — единственный способ выжить и не сойти с ума, равно как для хирурга недопустимой является личностная жалость к пациенту. Вероятно, когда-то и Владимир, как и Лика, задавался теми же извечными вопросами, ответа на которые найти еще никому не удалось. Однако участие в качестве журналиста во всех локальных войнах, в которые ввязывался СССР, превратили его в того человека, с которым довелось встретиться молодой и наивной, алчущей правды и мировой справедливости Лике. Для него навсегда теперь именно с войной было связано представление о полноте жизни, о ее настоящих красках. Только оказавшись здесь, он чувствовал себя по-настоящему живым, и мирная московская жизнь, преподавательская деятельность, преданная жена и двое драчливых сыновей становились призрачными, хоть и приятными, воспоминаниями. Втайне он иногда даже гордился тем, что вынужден отказываться от благ спокойной жизни, задвигать в дальний ящик свое семейное благополучие, отдавая свой мужской долг стране. Словом, ужасы войны никоим образом не могли нарушить внутреннюю гармонию этого вечного странника. С Ликой же такого превращения не случилось. Теперь она уже не рвалась впереди всей группы на опасные задания, уже не билась за право написать в заметке чуть больше правды, чем было принято. Все больше молчала на общих совещаниях, хмурилась, прикусив кончик неизменной сигареты. Почти три года, проведенные ею здесь, научили ее выдержке, мужеству, быстроте реакции, но заставить предать убеждения так и не смогли.

Владимир постучал в дверь ее номера почти ночью. Лика, уже задремавшая, соскользнула с кровати, прошлепала босыми ногами по полу, откинула задвижку. В последнее время эти ночные визиты случались не слишком часто. Володя, кажется, уловил своим животным чутьем отчуждение, поселившееся в ее душе, и отошел в сторону, ни о чем не спрашивая, ни о каких своих правах не заявляя. И редкими стали ночные встречи, дарившие острое ощущение спонтанности, случайности, схлестнувшей двух так и не сумевших понять друг друга людей.

Лика открыла. Он быстро прошел в ее комнату, не привлек к себе, не поцеловал. Присел на подоконник, вытащил из кармана сигареты.

— Что случилось? — удивилась она этому странному, не типичному для него поведению.

— Только что сообщили, — бросил он. — В СССР принято решение о выводе войск из Афганистана. Нас отправляют домой.

— Домой? — ахнула Лика.

Она не знала, не понимала, чего было больше в охватившем ее волнении — радости или страха. Вернуться в Москву, пройти по Тверскому бульвару, посидеть в сквере у Патриарших, съесть мороженое в кафе «Лира»… Но ведь целых три года вся ее жизнь была здесь — страшная, жестокая, грязная, душная, но привычная, ее жизнь. А комната с голубыми обоями, раскидистая липа под окном, громовой голос бабы Нинки — все это казалось давним сном, полузабытым, стертым воспоминанием. Как вернуться, после всего, что было? Как носить платья и туфли, когда к телу, кажется, намертво приросли военные штаны и тяжелые ботинки? Как это — идти по улице, не прислушиваясь к звукам разрывов, не вжимая голову в плечи? Как, как снова увидеть Андрея после трех пролетевших лет?

Задыхаясь от бившихся в груди вопросов, она опустилась рядом с ним на подоконник, привычным жестом вынула из его губ сигарету, глубоко затянулась. Володя, не говоря ни слова, вдруг накрыл ее руку широкой горячей ладонью. Она взглянула на него, ресницы дрогнули. Смущенная тяжелым пристальным взглядом Володи, Лика поняла, что он впервые за все это время, впервые за эти годы, думает об их будущем. Как сложится там, в Москве, то, что было так просто и понятно здесь?

Она потупилась, сжала его пальцы. Вернулось то, почти забытое, ощущение панического страха, мучившее ее в Москве после ночи, проведенной с Андреем. Все слишком сложно, запутанно, неясно. Все слишком завязано на будущее, которого тут просто не существует.

Внизу, на первом этаже гостиницы, затопали, заговорили. Отрывисто крикнул кто-то, простучали через двор тяжелые шаги. — Водка! У кого водка есть? — вопили в коридоре.

Наверное, до всех уже дошла весть о возвращении домой. Гостиница ожила, забурлила, заторопилась. Лишь Лика и Владимир все так же молча сидели на подоконнике, по очереди затягиваясь одной на двоих сигаретой.

Часть вторая