Поначалу она так воодушевлена была своей работой, намеревалась всеми силами отстаивать правду, строчила заметки о нечеловеческих условиях, в которых живут солдаты. Ведь спать в бараках, где их размещали, из-за жары было невозможно, а уже в начале осени, после первых дождей, глинистые дороги превращались в вязкое болото, передвигаться по которому можно было только на бронетранспортере.

Она вспоминала свое первое интервью, которое, не испросивши высочайшего разрешения, взяла у круглоглазого молодого солдатика. Тот, испуганно моргая, рассказал ей по секрету, как страшно ему здесь и одиноко, как издеваются над ним «деды» и какой жестокий и грубый человек старшина Васьков. Лика, обескураженная, возмущенная, всю ночь просидела за работой и к утру притащила Мерковичу готовую статью.

Владимир сидел в холле гостиницы, где размещали журналистов, в единственной приличной гостинице в Кабуле, где два раза в день бывала все-таки вода, иногда даже горячая. Развалившись в низком кресле, откинувшись на спинку, он, казалось, дремал. Полуприкрытые темные глаза сонно щурились на бивший в узкое окно солнечный свет.

Лика сбежала к нему по ступенькам лестницы, торжественно вручила исписанные листки, произнесла:

— Владимир Эдуардович, просмотрите, пожалуйста! Моя первая статья.

Меркович лениво кивнул, пробежал глазами строчки, уголок его рта дернулся, пополз вниз. Он протянул стопку листков ей обратно.

— Молодец, живенько написано, легко. Убедительно!

Лика растерялась.

— А как же… Что мне теперь делать?

— Со статьей? Да что хочешь. Можешь порвать, можешь спрятать в стол, сохранить для истории. А можешь… эээ… Ну ладно.

— Почему в стол? — опешила Лика. — Это ведь правда, он сам мне рассказывал. И я все честно написала, ничего не приукрасила.

— Конечно, правда… — кивнул Меркович. — Но печатать это не будут. А тебя, если сунешься со своей правдой, вытурят отсюда в двадцать четыре часа. Мы должны нести советским читателям самую полную информацию — о наших победах, о том, что наши войска контролируют всю территорию Афганистана, о том, что жалкая горстка оставшихся моджахедов со дня на день сложит оружие, а наши доблестные солдаты живут здесь, как на курорте, получают четырехразовое питание и здоровый сон.

— А если я не хочу это писать? — строптиво вскинула голову Лика.

Владимир Эдуардович подался вперед, тело его, за секунду до этого расслабленное, в мгновение ока налилось силой, вздулись бугры мускулов под защитного цвета рубашкой. Раскосые глаза угрожающе блеснули. И Лика невольно попятилась, слишком уж он был похож на леопарда, готового к прыжку.

— А если не хочешь, нечего было напрашиваться ко мне в группу, — отрезал он. — Может, мне тебя вообще домой отправить? Так я могу. Напишу, что ты, к примеру… — он окинул Ликину фигуру насмешливым взглядом, — беременна. — И добавил серьезно: — У меня здесь нет «хочу — не хочу». Я сказал — и точка!

И Лике пришлось отступить, спрятать свои амбиции. Слишком властным и непреклонным оказался этот человек. Что-то было в нем, какая-то внутренняя сила, несгибаемость, заставлявшая слушаться его беспрекословно. И Лика, не решаясь на открытый бунт, лишь молча злилась, приговаривая про себя: «Диктатор проклятый!»

Вскоре ясно стало, что нельзя писать ни о молоденьких искалеченных солдатиках, мучающихся от ран, изнывающих от удушливой жары и гангрены в Кабульском госпитале, ни об отчаянных криках и рыданиях закутанных в черное женщин после очередного артобстрела, ни о мучившей всю военную часть дизентерии. Разрешалось говорить о братской помощи СССР в борьбе афганского народа с религиозными экстремистами. О победах советских войск, о жестокости душманов, об афганско-советской дружбе. Писать же правду об огромной, дикой, никому не принадлежащей земле, рождающей под яростным солнцем лишь разлапистые кусты конопли, о пустынных дорогах, по которым опасно было передвигаться, о застывших в тишине желто-коричневых горных склонах, за каждым из которых могла притаиться смерть, о криках и проклятиях, доносящихся из случайно попавших под обстрел деревень, было строжайше запрещено.

Но помимо этих общих для всех ограничений, у Лики, по милости проклятого диктатора Мерковича, были еще и свои собственные. Целый год она уже провела здесь, но до сих пор не выезжала из города дальше аэропорта. Казалось, она уже наизусть выучила, как заходят на посадку прибывающие из СССР военные пузатые самолеты. Как взмывают в воздух вертолеты, сбивая тепловые ловушки. Как встречают в посольстве делегации из Москвы. Только это ей и можно было описывать. Сопровождать дорогих гостей до посольства, присутствовать при их визитах в военную часть, наблюдать, как торгуются они за причудливые афганские ковры, вываленные на базаре. Меркович с ребятами ездили на бронетранспортерах в Кандагар, летали на вертолетах в зону боевых действий, прячась от пуль, делали репортажи с места событий. Ей же доставались чиновничьи заседания, переходящие в разухабистые пьянки до утра, где ей приходилось отбиваться от настойчивых предложений дорогих гостей провести вместе остаток ночи. Правда, с наиболее навязчивыми кандидатами разбирался сам Меркович, по-простецки объясняя, чтобы «к его бабе не лезли».

Она злилась, негодовала, что к настоящей работе ее не подпускали, но поделать ничего не могла. Подчиняясь негласному приказанию Мерковича, ребята и здесь, в городе, старались всячески оберегать ее, не выпускали из гостиницы по вечерам, да и днем вечно увязывались следом, куда бы она ни шла. И Лике иногда казалось, что она и не уезжала из Москвы.

Она не отдавала себе отчета, насколько изменилась за этот год. Из зеркала на нее смотрело суровое, смуглолицее, почти бесполое существо, с пронзительным цепким взглядом казавшихся теперь светлее на фоне загара глаз. Коротко остриженные волосы, спрятанные под военного образца кепкой, похудевшее скуластое лицо, извечная сигарета, зажатая в уголке решительного рта… Впрочем, главным было даже не это. Что-то ушло. Умерло в душе безвозвратно. Какая-то врожденная мягкость, впечатлительность, женственность, способность к сопереживанию и стремление к немедленному оказанию помощи. Теперь Лика точно знала — всех не спасешь, не поможешь. Война есть война, она все прикроет, все спишет. И смешными, бессмысленными казались чувства и страдания, составлявшие ее прошлый, московский уклад. Любит — не любит, поймет — не поймет, все это так неважно здесь, когда жизнь каждого может оборваться в любую секунду. И, изредка разговаривая по телефону с Ниной Федоровной, выслушивая причитания и скупо сообщая о себе — все нормально, жива-здорова, она не решалась спросить об Андрее. Словно берегла, боялась разрушить этот панцирь, которым сама собой покрылась тут душа. Жить мгновением, не загадывать на завтра, не думать, не чувствовать, не любить. Не искать глубинный смысл в случайных поступках, не придавать значения словам. Какая, в конце концов, разница, что там случилось вчера, месяц, год назад. Война все спишет…

Сон больше не шел к ней. Лика поднялась с постели, подошла к окну, равнодушно взглянула на ставший уже привычным безжизненный пейзаж. Вдалеке вздымались желто-серые, пологие горные вершины, кое-где поросшие растительностью. Городские строения словно скатывались с них вниз, к изгибу поблескивающей под утренним солнцем голубой реки. Однообразные невысокие домики, изредка встречающиеся коряжистые пыльные деревья, бредущие куда-то темноликие люди со строгими, глубоко посаженными глазами. Облаков не было, но где-то над окраиной курилась струйка густого дыма. Должно быть, взрыв произошел именно там. Лика зевнула, потянулась и начала одеваться.

В коридоре гостиницы ей встретился осунувшийся, бледно-зеленый Петька. — Что рвануло? — спросила она.

— Да… — Он отмахнулся. — Духи автобус взорвали. Четверо погибли, двенадцать раненных.

— Ясно, — покивала Лика. — А ты чего такой снулый? Накурился вчера, что ли?

— Да какой там, — с досадой бросил Петька. — Салат, суки, вчера на ужин подали. Помыли, наверно, зелень плохо, чурбаны проклятые. Всю ночь не спал, с толчка не слезал. Сейчас в Кандагар ехать с нашими офицерами, Меркович договорился, а я выйти из гостиницы не могу.

— Бедняжечка! — со смехом посочувствовала Лика. — Сходи к Петренко, у него должны были таблетки остаться. Он тут тоже как-то салатику поел…

Обрадованный Петька поспешил по коридору, Лика же на мгновение задумалась, затем окликнула его:

— Постой! Сейчас, говоришь, в Кандагар едете?

— Они едут, — махнул головой Петька. — Я уж сегодня никуда не ездок.

— Ясно, — кивнула Лика. — Ну иди лечись, болезный! — И, быстро сообразив что-то, кинулась вниз по лестнице.

У выхода из гостиницы тарахтел выкрашенный под камуфляж армейский джип. Шофер в военной форме проверял что-то, откинув крышку капота. Несколько военных с автоматами наперевес курили чуть поодаль. Меркович стоял у машины, объяснял что-то двум ребятам из группы, уже сидевшим внутри. Лика подлетела к нему и быстро заговорила:

— Владимир Эдуардович, можно мне с вами вместо Пети. Он…

— Доброе утро, — обернулся к ней Меркович. — Я знаю про Петю.

— Так можно? — настойчиво переспросила Лика.

— Нет, — отрезал Меркович и отвернулся к ребятам.

— Почему? — не уступала Лика.

Он посмотрел на нее с нескрываемым раздражением.

— Белова, ты мне клялась, что, если я возьму тебя в группу, с тобой проблем не будет. Тем не менее с тобой сплошные проблемы. Тебе с нами нельзя, потому что обстановка неспокойная. Ты, наверно, знаешь уже, что утром духи взорвали автобус. И на дороге может произойти экстренная ситуация.

— Вы мне тоже обещали, — запальчиво возразила Лика. — Обещали, что я буду здесь военным корреспондентом, а не бесплатным приложением к журналистской группе. И насчет обстановки… Она тут всегда неспокойная. И странно, если б было иначе, война все-таки. За целый год, что я здесь торчу, ни разу еще не было спокойной обстановки.