Евгения Перова - Потому что люблю тебя

– Ты?

– Я. Меня же сначала никто всерьез не принимал. Ах, какой красавчик! Неужели он еще и играть может? И даже текст выучил? Какая прелесть!

– Мне это и в голову не приходило. Ты знаешь, ведь я приехал в Москву из Пензы, провинциал, родители самые простые, отец – пьяница. Да, и в этом мы похожи. Поступил не сразу. Как я гордился! Как я хотел всем доказать, что не лыком шит, понимаешь? Из кожи лез! А вы все такие столичные, блестящие, успешные. И ты – самый блестящий и успешный. Словно из звездной пыли сотканный. Я когда тебя первый раз увидел… У меня сердце остановилось. Я четыре раза женился, баб этих без счета у меня было, но ни к одной из них я не испытывал и сотой доли того, что тогда к тебе. Ты мне снился. Ничего эротического. Снилось, что ты у меня в комнате и мы просто разговариваем. Такое счастье! Вчера опять приснилось. Впервые за двадцать лет. Потому меня и понесло.

– Ну вот видишь: сон твой сбылся, мы просто сидим и разговариваем, и никакого конца света. Если бы мы тогда с тобой смогли как-то подружиться, у тебя, мне кажется, этих мучений и не случилось бы. Понял бы сразу, какой я болван, и успокоился бы.

– Возможно.

– Саш, а сейчас… это так же… мучительно, как тогда?

– Нет. Совсем нет. Все по-другому. Понимаешь, я же всю жизнь убеждал себя, что ты полный мерзавец.

– Зелен виноград?

– Ну да. И то, что Дара к тебе ушла, тоже в эту концепцию вписалось. И когда пошла волна этого дерьма в СМИ, я верил. Хотел верить! Но даже тогда сомнения были: я же видел, что ты ей вообще не отвечаешь, не оправдываешься. Ты ведь ни одного плохого слова о ней не сказал. А когда мы с тобой стали чаще общаться… Я понял, каким дураком был. Так что – прости.

– Да ладно. Все в прошлом.

– Ты знаешь, я думаю, это была одержимость красотой. Когда видишь что-то поистине прекрасное – мучаешься, потому что не понимаешь, что с этим делать, как жить…

– Возможно. Моя мама однажды в Эрмитаже в обморок упала, представляешь? В галерее скульптуры. Антонио Канова, кажется, скульптор. Какая-то нимфа, что ли, или богиня, неважно – лежала ничком, обнаженная. Мама говорила, так свет падал волшебно! Особенно на ее ноги – на пяточку. И она в обморок упала. От совершенства этой мраморной пяточки.

– Здорово!

Оба старались скрывать смущение: не часто им приходилось пускаться в подобные откровенности. Синицкий налил себе еще водки и вздохнул:

– Может, зря я тебе рассказал?

– Нет. Ты же чувствуешь, нам легче стало? И потом, все останется здесь, на этой кухне.

– Я надеюсь.

Дверь приоткрылась, и заглянула Татьяна:

– Мальчики, вы как? Не поубивали друг друга?

– А должны были? – рассмеялся Алымов.

– Танюш, все хорошо. Сережа понял.

– А что вы ничего не едите? Саш, ты плохо угощаешь. Давайте я вам котлет разогрею? Вы же голодные. Что эта закуска.

– Тань, не суетись.

– Может, вы с нами посидите? – предложил Алымов.

– Да я неважно себя чувствую. Токсикоз.

– Ну вот, а тут еще я притащился…

– Все хорошо, Сережа. Все нормально. Я рада, что вы нашли взаимопонимание. Саш, а ты не увлекайся, ладно? Закусывай, закусывай.

– Я закусываю…

Татьяна быстро поцеловала его в макушку и ушла, Синицкий смущенно покосился на Алымова.

– Саш, а Таня что – знает?

– Да. Слушай, правда, хочешь котлету? Я, честно говоря, холодные больше люблю.

– Давай.

Синицкий достал из холодильника кастрюльку – каждый положил по котлете на кусок хлеба, и они одновременно откусили, усмехнувшись. Прожевав, Синицкий сказал:

– Таня все знает. Она же меня спасла тогда. Не хотел тебе говорить, да ладно. В общем, была у меня попытка самоубийства. – Увидев выражение лица Алымова, он замахал рукой: – Да глупость сплошная, ничего страшного, один позор. Не переживай. А Таня медсестричкой была. Ну, и вытащила меня из депрессии. Сейчас она врач, хороший.

– А как же ты говоришь, что она – четвертая жена? Что-то я не понял.

– Да так. Она моя первая женщина и четвертая жена. Бросил я ее с ребенком. Нашему сыну шестнадцать, представляешь? Отношения у меня с ним – хуже некуда. Никак простить не может. Таня, бедная, между нами как меж двух огней! Мы с ней случайно встретились, уже после Дары. И я понял: вот оно – настоящее. Любит меня всю жизнь, такого идиота. Она и настояла, чтобы мы с тобой поговорили. Я же все время напрягался – боялся, что повторится то безумие. Да, и спасибо, что ты первый подошел. А то я никак не решался. И вообще – спасибо. Что выслушал. И понял.

– Я думаю, прежнее не повторится.

– Ну да, наверное. Нельзя дважды вступить в одну и ту же реку.

– Но на одни и те же грабли можно наступать сколько угодно! Ладно, шучу. Мы ведь оба изменились. Повзрослели, наконец. Надеюсь, что мудрости прибавилось. Да и звездная пыль с меня слегка по-осыпалась, так что…

– Да ладно, ты еще вполне ничего. Все такой же… декоративный.

– Ну, спасибо.

Они посмеялись, чувствуя, что бывшее между ними напряжение совсем ушло. Алымов усмехнулся:

– А вообще, говоря словами Берти Вустера, наша с тобой история лишний раз подтверждает ту истину, что половина людей не знает, как живут остальные три четверти.

– Берти Вустера?

– Ты не читал Вудхауза? А, ну да! Такие интеллектуалы, как ты, поди, все Шопенгауэров читают! А мы люди простые… декоративные. Нам и Вудхаузы годятся.

– Сереж, какое счастье, что ты можешь относиться ко всему этому с юмором!

– А что еще остается? Нет, правда, что ли, не читал? «Дживс и Вустер»? Совершенно прелестная вещь! В духе Джерома Джерома. Только не говори, что ты и Джерома не читал, не поверю.

– Да читал, читал. И Вудхауза твоего тоже читал, не волнуйся. И даже сериал смотрел. Не весь, правда.

– Смотри-ка, а ты не совсем пропащий. Ну ладно, давай. – Алымов поднял свой стакан с минералкой и торжественно чокнулся с Синицким. – Выпьем за начало прекрасной дружбы.

Синицкий рассмеялся:

– Бессмертная «Касабланка»! И кто же из нас Хамфри Богарт [3]?

– Можешь быть Богартом, я не против. Ты даже похож слегка.

– Думаешь, грубая лесть тебе поможет?

– А вдруг? И ты возьмешь меня в свою следующую постановку. Какие у тебя, кстати, планы?

История Синицкого вовсе Алымова не удивила. Жизнь научила его ловко избегать ненужных отношений и охлаждать нежданные влюбленности, хотя по молодости он не раз попадал в такие ситуации, из которых не знал, как и выбраться: влюбленная сокурсница шантажировала его суицидом; безумная поклонница неделю ночевала под дверью его квартиры; стареющий актер одолевал эротическими поэмами, а известная актриса весьма преклонного возраста откровенно пыталась затащить в постель, из-за чего Алымову пришлось уйти из антрепризы. Но возвращался домой Алымов в чрезвычайно мрачном состоянии духа. Разговор с Синицким дался ему очень тяжело: такого душевного опустошения он давно не чувствовал, но надеялся, что работа над пье-сой теперь пойдет успешнее. Правда, был еще один человек, с которым следовало разобраться. Алымов вздохнул и поморщился: как это некстати. Особенно сейчас, когда он пытался наладить отношения с Асей…

Такси ехало довольно быстро, но Сергею казалось, что оно, как подводная лодка, медленно плывет в темных глубинах густой и вязкой тоски. Капля за каплей черный мрак просачивался внутрь подводной лодки и наполнял холодом душу Сергея. Сейчас он особенно остро чувствовал, как ему не хватает матери: увидеть ее милое лицо, положить голову ей на колени, все рассказать… Поехать, что ли, к Деду? Старик только разволнуется. Или к тетке? Да нет, уже поздно, надо домой. Он вдруг вспомнил, что дома Ася. Голову ей на колени, конечно, не положишь. Да и спит, наверное…

Ася уже давно жила у Алымова, но они почти не виделись: Сергей приходил поздно, Ася убегала рано. И по выходным куда-то исчезала, и на майские праздники ее не было. Впрочем, по выходным Алымов чаще всего работал. Когда оба вдруг оказывались дома, то прятались по своим комнатам, а случайно сталкиваясь на кухне или в коридоре, смущались. Но Сергей все чаще ловил себя на том, что ему хочется домой, где теперь витали весьма соблазнительные ароматы, и не только кулинарные. Каждый вечер его ждал заботливо приготовленный Асей ужин, в ванной на полочке у зеркала стояли ее дезодоранты и кремы, сушилось бельишко, стыдливо прикрытое полотенчиком, а иногда взгляд Алымова натыкался на маленькие синие тапки с розовыми бантиками, валяющиеся в коридоре, которые страшно его умиляли. Пару раз, когда Аси не было дома, Сергей заходил в ее комнату и, чувствуя себя совершенным болваном, подносил к лицу халатик или блузку, вдыхая Асин запах…

Вернувшись домой от Синицких, Алымов сразу пошел в комнату с тренажерами – он специально сделал там хорошую звукоизоляцию, чтобы не мешать соседям ночными тренировками. До душа уже еле дополз и мрачно взглянул на свою красную и потную физиономию в зеркале: да уж, красавец, ничего не скажешь. Какая там звездная пыль! А когда добрел до кухни на подгибающихся от усталости ногах, обнаружил там сонную Асю.

– Я разбудил тебя?

– Нет, я не спала. – Она отчаянно зевнула.

– Ну да, конечно.

– Правда, не спалось. Вдруг захотелось чего-нибудь вкусненького. Будешь?

– А что это?

– Это сладкий фруктовый чай: клубника и фейхоа, очень вкусно.

– Ну, давай. А то пить хочется.

Ася налила ему в чашку темно-розовой жидкости.

– Да, вкусно. Как у тебя дела?

– Все так же. Ты не говорил со своим знакомым?

– С каким знакомым? А-а, с Поляковым! Господи, я совсем забыл. Ася, прости, пожалуйста. Я прямо завтра позвоню, хорошо? Ну надо же – забыл, вот свинья! Понимаешь, сейчас такое напряженное время – репетиции, то-сё, и с режиссером проблемы…

– Да я просто так спросила. Не обязательно звонить.

– Завтра позвоню, точно. Эдик-то твой не нашелся?