Вместо предсказанного весеннего солнышка съемочную команду встретил проливной ливень, превративший пышное пастбище в непролазное болото.

– Ты с ума сойдешь за рабочим столом.

– Я там, на поле, чуть с ума не сошел. Режиссер, кажется, меня испугался.

– Могу себе представить. Все волшебство шоу-бизнеса в одном флаконе твоей работы.

– Ага. Гламур невыносимый. – Он улыбнулся, передавая ей чашку чая. Счастливый Беннетт наматывал круги по кухне возле его ног. – Вообще-то, в этом и заключались хорошие новости, которыми я хотел поделиться. Меня взяли в постоянный съемочный состав.

– О, Джонас, поздравляю! Ты ведь этому рад?

– Рад. Это значит, что я должен вложиться в покупку новых резиновых сапог, судя по последнему заданию, зато как минимум в ближайшие четыре месяца в доходах я буду уверен. И есть шанс, что, если режиссеру понравится результат, мне могут дать и другие задачи. Так что я купил нам торт, чтобы отпраздновать… – Он помедлил, как делал обычно, когда говорил нечто, способное показаться двусмысленным. Анне нравились его слегка неуклюжие манеры и врожденная вежливость. – Ну, то есть, ты же не против отпраздновать это со мной?

– Вовсе нет. А уж против торта я никогда не возражаю, ты это знаешь.

Джонас просиял:

– На это я и надеялся. Радостью ведь надо делиться. – Он открыл большую белую коробку с тортом и начал разрезать чудесно выглядевший «Захер». – А как прошел твой день?

Счастье снова затопило Анну.

– Хорошо. Даже отлично, если честно.

– Правда? Как так?

Она подумала о последней доставке, о новой посылке в аккуратно сложенной оберточной бумаге, которая ждала ее дома. Это была сладкая пытка – знать о том, что посылка есть, что она лежит буквально в двух шагах по коридору, и быть не в силах ее коснуться.

Джонас смотрел на нее так, словно увидел в своей соседке нечто новое.

– О чем ты мне не рассказываешь? – довольно глупо спросил он.

Погладив Беннетта по голове, Анна улыбнулась:

– Ты умеешь хранить секреты?

Он нахмурился:

– А что?

– Джонас, я серьезно. Я должна знать, что дальше тебя это не пойдет, если я тебе расскажу.

– У тебя проблемы?

– Нет… конечно нет! Пообещай, что никому не скажешь.

Джонас возвел глаза к потолку:

– Ладно. Слово скаута.

– Я получаю на работе посылки. Личные. Я не знаю, от кого они и почему мне их шлют, но они замечательные.

– И сколько ты уже получила?

– Три. Последняя пришла сегодня утром.

– В них не было никаких записок?

– В первой не было. А вторая пришла с загадкой, но без подписи. Ни имени отправителя, ни адреса.

Джонас вскинул брови:

– И тебя это совсем не беспокоит? Странно же, что кто-то прикладывает столько усилий, но при этом не хочет, чтобы о нем узнали.

Только не Джонас тоже! Анна надеялась, что его ответ будет более разумным. Или она совершила ошибку, рассказав ему обо всем?

– А мне стоит волноваться? – спросила она.

– Не знаю. Я бы на твоем месте хотел узнать, кто отправляет мне посылки и почему.

По правде говоря, Анна тоже хотела это знать. С каждым новым подарком ее любопытство росло. Но ей не нравилась поспешность, с которой Джонас стремился к тем же выводам, что и все остальные.

– Разве мало того, что кто-то захотел подарить мне замечательные вещи?

– Ну, тоже хорошая мысль. – Он покачал головой. – И как так вышло, Анна Браун, что ты прожила в этом городе пять с половиной лет, но не заразилась всеобщим цинизмом?

– Я могу быть циничной не хуже других, если захочу, – парировала она, досадуя на то, что он считает ее милой, наивной деревенской дурочкой с запада. – Но этот поступок мне кажется прекрасным.

– Вполне возможно. Но все равно странно. Это же может быть кто угодно.

– Да, может.

– Действительно кто угодно, Анна! Разве ты не хочешь выяснить, кто это?

Она задумалась над вопросом. Да, ей было интересно. Да, было странно, что кто-то вложил столько времени и сил (не говоря уже о деньгах) в это дело, не желая признания. Ей нравилось удивлять друзей подарками, но даже она любила, когда ее благодарят. Это был один из лучших аспектов дарения. Затем последовала другая мысль: а понравится ли ей открытие, если она решится его сделать?

– Возможно. Ну ладно, да, хочу. И думаю, что я узнаю, кто это, когда он сам решит мне сказать. Но в глубине души мне нравится не знать, такой ответ имеет для тебя смысл?

Джонас ободряюще улыбнулся:

– Еще как имеет. Ладно, пусть это красивый жест от добрых людей. Просто пообещай мне, что будешь осторожна, ага? Живя в этом городе, я усвоил одно: люди редко что-то делают бескорыстно.

– Благодарю за предупреждение. Я сообщу, когда посылки станут ужасными.


Чуть позже тем же вечером Анна сидела у стола и вертела новую посылку в руках. Ну почему все сразу же подозревают самое худшее? Она не была наивной, она не думала, что у отправителя вовсе нет никакого скрытого мотива, но ей не нужно было сразу все знать. Размышления над этим могли и подождать.

А сейчас ей хотелось только одного: насладиться роскошью третьего таинственного подарка. С тем же трепетом восторга, что и раньше, Анна осторожно развернула коричневую бумагу, под которой оказалась длинная тонкая красная коробка, перевязанная широкой атласной лентой цвета сливочного мороженого. Анна могла поклясться, что ощутила аромат ванили, когда под ее пальцами, скользя, развязался бант. Детство она провела у моря, и это означало, что летом запахи мороженого, тянучек и сладкой выпечки из кафе, лавочек и булочных вились вокруг нее так же, как туристы над витринами со сладостями. В детстве она любила тратить карманные деньги в маленьком магазинчике миссис Годольфин, покупать двойные шарики домашнего мороженого в сахарном вафельном рожке, взбираться по лестнице с другой стороны «Блю Питер Инн» и есть лакомство на утесах, выходящих к прекрасному корнуолльскому океану. Когда миссис Годольфин узнала, кому приходится дочерью маленькая Анна Браун, она стала частенько отказываться от денег и бесплатно угощать Анну рожками. В то время это был самый чудесный поступок из всех, с какими пришлось столкнуться Анне, но годы спустя она поняла, что миссис Годольфин, как и многие соседи в деревне, пыталась восполнить недостаток доброты в ее жизни. Пакеты с «раскрошившимися бисквитами» из булочных, которые оказывались совершенно целыми, бутылки ягодного лимонада, оставленные рядом с бутылками молока на их пороге совершенно бесплатно, отрез «лишней» ткани, который чудесным образом нашла Лора Дюкетт, местная швея, когда Анну пригласили на первую в ее жизни школьную дискотеку, – так или иначе соседи пытались помочь дочери Сенары Браун.

Мог ли у нынешнего дарителя быть тот же мотив? Анна смотрела на коробку, возле которой развязанная лента улеглась завитками кремового атласа. Кто-то решил, что ей нужны подарки? Пришел к выводу, что ей не хватает внимания? Если да, то выходит, что это просто подарки из жалости? Для бедной тихой девочки с ресепшена «Дейли мессенджер», у которой настолько скучная жизнь, что ей необходима подобная таинственность.

Анна тряхнула головой, прогоняя эту мысль. Она не хотела так думать, в особенности теперь, когда все вокруг с таким цинизмом относились к ее дарителю. «У него лучшие мотивы, – напомнила она себе. – И я не должна в этом сомневаться».

В коробке лежало несколько слоев тончайшей черной папиросной бумаги, в которую был завернут какой-то предмет. Бумага пахла корицей и хрустела под пальцами. Анна неторопливо развернула ее. Внутри оказалось ожерелье: цепочка крошечных маргариток из белого золота. В центре каждой маргаритки сверкал желтый камушек; присмотревшись как следует, Анна решила, что это могут быть желтые бриллианты. Сказать, что оно было чудесным, означало не сказать ничего – оно было поразительно изящным. Когда Анна подняла его к свету, маргаритки засияли и заискрились.

От них исходила прохлада, когда Анна, надев ожерелье, поднялась, чтобы взглянуть на себя в зеркало гостиной. Ожерелье выглядело так, словно его создали специально для нее. Ей нравились все подарки, но этот пока что стал лучшим.

Проведя пальцами по серебристым подвескам, она заметила, что ее глаза искрятся, как бриллианты в центре каждой маленькой маргаритки. Слезы, которые она сдерживала уже много лет, внезапно прорвались наружу.

В раннем детстве Анна и Рори проводили чудесные летние часы с бабушкой Морвенной. Она приезжала в Полперро на автобусе и брала детей на долгие прогулки по скалистым берегам, пока мать была занята либо работой, либо другими делами, не предназначенными для детских глаз. Они устраивались на потрепанном одеяле где-нибудь на границе зеленого луга и скалистого обрыва, ели пироги со свининой, сэндвичи с сыром и кусочки домашнего лимонного пирога, появлявшиеся из древней скрипучей плетеной корзинки для пикников, которую приносила бабушка Морвенна. Потом валялись на теплой шерстяной подстилке, а над их головами жужжали и танцевали пчелы и стрекозы. Анна до сих пор помнила запахи прогретой солнцем травы, плетеной корзинки и сладкого лимона, приправленные соленым морским воздухом на ее губах. После еды они с Морвенной собирали маргаритки и плели из них тоненькие венки, пока Рори гонялся за бабочками по длинной желто-зеленой траве. Воспоминания ничуть не поблекли, время лишь подчеркивало яркость тех редких беспечных моментов. Маленькая Анна считала, что такие дни никогда не закончатся. Она ошибалась.

В годы, последовавшие после того, как Сенара разорвала отношения с матерью, Анна часто ловила себя на том, что собирает маргаритки всякий раз, как увидит их, и неторопливо сплетает зеленые стебли так, как показала ей бабушка. Но ни одно лето уже не бывало таким солнечным, как тогда, когда Морвенна надевала на нее корону из маргариток и ее пальцы задерживались на каштановых волосах Анны. Разрыв был быстрым и жестоким – Анну и Рори посреди ночи подняли с постелей в коттедже Сент-Агнес, Сенара кричала и проклинала мать, заталкивая плачущих детей на заднее сиденье своего ржавого «вольво». В последний раз Анна видела Морвенну, когда та потрясенно глядела им вслед, под проливным дождем, промочившим насквозь ее ночную рубашку и тапочки.