– Та самая штука – «запереть дверь и никого не впускать»?

– Точно, но на этот раз она заперлась с призраком и прогнала реального человека, который ее любит. Да, он мог совершенно неправильно на все это отреагировать, но он ведь не знает ее так, как мы. И потом, он всего лишь человек, и никто из нас не идеал, так что кто бросит в него камень?

– Дениз, – предостерегающе понижает голос Шэрон.

Я гляжу на нее, оглушенная. Нет, обалдевшая.

– Извини, – глядя в сторону, говорит Дениз, но безо всякого сожаления. – Кто-то должен был тебе это сказать.

Мы сидим и молчим.

– Эх, что за дурацкая жизнь, – говорит Шэрон. – Хотелось бы мне, чтобы мы были сейчас на Лансароте, на надувном матрасе, дрейфовали себе тихонько в сторону Африки… хорошее было время…

Похоже, она пытается поднять нам настроение, но я не в силах смеяться, во мне занозой сидит то, что сказала Дениз. Ее слова звучат у меня в ушах, сердце колотится, и чувствую я что-то вроде паники: а что, если она права? Что, если я непоправимо ошиблась?

Шэрон меряет взглядом меня, потом Дениз.

– Может, вы обе извинитесь, и мы пойдем дальше?

– За что именно я должна извиниться? – интересуюсь я.

Тут Дениз, вроде бы готовая еще раз перечислить мне все мои промахи, останавливает себя.

– Я ведь уже сказала «извини», но я могу сказать это снова. Правда, Холли, прости, я вся… я вся в раздрае. Я не знаю, может, я сама сделала ошибку, когда ушла от Тома, и это напрягает – наблюдать, когда ты повторяешь ее за мной.

– А ты всерьез это все говорила?

– Да, – твердо отвечает она. – Каждое слово.

– Ох, ради бога, – перебивает нас Шэрон, – что это за извинение! Послушайте, вы, я не вижу вас неделями, и тут выясняется, что вы обе порушили себе личную жизнь?!

– Аккуратней, это заразно, – криво улыбаюсь я.

– Ну, Джон был бы не прочь, – бормочет она про себя. – Ладно, давайте все по порядку. – Шэрон поднимается со скамейки, делает несколько шагов. – Тут должна быть где-то другая скамья. Берт не мог это выдумать. – Снова садится, включает телефон, заходит в «Гугл», ищет. – Ага, нет, ты не идиотка. Еще есть скамья, которую друзья Патрика Каванаха установили через несколько недель после его смерти. Официально открыта в день Святого Патрика в 1968 году. Надо думать, это она.

Я пытаюсь сосредоточиться, но у меня не выходит. Грызет стыд, что не сумела помочь Берту обдумать все основательно, но как тут поможешь, когда сама безмозглая… Как вообще могло прийти в голову оставить письмо на скамейке?

Мы идем под деревьями по набережной вдоль канала, в котором нарядно плавают лебеди, я опираюсь на один костыль – моя лодыжка все еще слаба, и, дойдя до южного берега у Лок-гейтс, поблизости от Баггот-бридж, прямо напротив отеля «Меспил», обнаруживаем простую скамью из дерева и камня. Головокружение от той, первой, проходит, эта выглядит куда более подходящей, незатейливая старая скамья, на которой Берт и Рита впервые поцеловались, когда 17 марта 1968 года пришли сюда почтить память любимого поэта Риты… Другие времена. Вот и Берта уже нет, но скамья стоит, сохраняя на себе отпечаток тех, кто присаживался на нее, кто проходил мимо, стоит себе и наблюдает безмолвно, как сменяются времена года, как тихо текут воды канала… Впрочем, проблема наша по-прежнему не решена. Где оставить конверт?

Гостиница «Меспил» находится прямо напротив.

– Есть идея.

Я решительно ковыляю через дорогу, вхожу в отель, с самым деловым видом направляюсь к стойке и заявляю, что мне необходим управляющий.

– Одну минуту. – Служащая исчезает за незаметной дверцей в обитой панелью стене.

– Здравствуйте, – протягивая мне руку, выходит оттуда женщина. – Я управляющая, чем могу помочь? – Рука у нее теплая, надеюсь, что и сердце такое же.

Она ведет меня в холл, усаживает в кресло.

– Спасибо, что уделили мне время. Меня зовут Холли Кеннеди, я сотрудник организации, которая называется «P. S. Я люблю тебя» и помогает смертельно больным людям написать прощальные письма родным. Я представляю сейчас своего клиента, Берта Эндрюса, который, увы, буквально несколько минут назад нас покинул. Мне нужна ваша помощь.

Тут мы и оставляем нашу третью загадку. Когда Рита явится сюда, а мне остается всего лишь легонько намекнуть ей про отель, она получит очередное свое письмо, ее удобно усадят, чтобы она прочла его в тишине, и угостят чаем.


Вторая наша остановка прошла менее напряженно, чем первая. Мы приехали в тот танцзал, где Берт впервые увидел Риту. В шестидесятых, в эпоху шоу-бэндов, «Хризантема» была танцевальной меккой Ирландии. Девушки стояли по одну стену, юноши – по другую. Если парень спрашивал, не хочешь ли ты минералки, значит, он заинтересован. Если девушка согласилась потанцевать, значит, она заинтересована. Времена былой невинности, когда в стране господствовала католическая церковь. Тысячи людей встретили партнеров на всю жизнь в ирландских танцзалах.

Добрый охранник впускает нас в здание, пустое и тихое, поскольку идет подготовка к школьным экзаменам. Он разрешает нам побродить, оглядеться. Нет больше натертого пола и зеркальных стен. Вместо этого – ряды столов и стульев, но все равно увидеть это – словно оказаться в другом времени. Я прямо вижу, как это было, жаркий, распаренный воздух, и полный зал народу выплясывает джайв. И тут, в унисон моим мыслям, Дениз произносит: «Если бы эти стены могли говорить…»

Я объясняю охраннику, с какой миссией мы явились, и делаю это с той смесью уверенности, простоты и настоятельности, с какой ведут себя спасители человечества. В ответ он соглашается оставить конверт у себя и, надписав Ритиным именем, убирает его в надежное место, так что в свой час письмо Берта поведет ее из танцзала, где они встретились, к скамейке, где они впервые поцеловались. И благодаря приписке, которую я мелкими буквами сделала под лимериком Берта, через дорогу от скамьи, на которой наметилось их будущее, Рита найдет третье письмо, и оно отправит ее туда, где Берт сделал ей предложение. И мы сейчас как раз туда и направимся.

Тот же Берт, от любви пропадая,

Бессловесностью остро страдая,

На колено упав,

Ей признался стремглав

И очнулся в обители рая.

– Какая все-таки чудесная история, – признает Шэрон. – Знаете, когда будете делать это в следующий раз, возьмите меня снова, пожалуйста!

– Сколько у тебя еще времени? Ты же вроде сказала, сегодня УЗИ?

– Про УЗИ я выдумала, – понурясь, раскалывается она. – Я сказала так маме, чтобы передохнуть. Правда, я ужасно устала. – Глаза у нее подозрительно блестят, и я ее обнимаю. – Сегодня отличный день, правда, Холли, раньше я так не думала, но теперь я целиком за тебя. Ничего нет неправильного в том, что ты делаешь, и, если ты мне позволишь, я пойду и скажу это Гэбриелу.

При имени Гэбриела улыбка моя вянет, и я с новой остротой вспоминаю, что я его потеряла. Отказалась я от него.

– Проехали. Слишком поздно, – говорю я, включая мотор.

Мы едем к маяку Хоут на северной стороне Дублинского залива. Он построен в 1817 году вместе с круглой сторожевой башней-мартелло, и именно там, за рыбой с картошкой фри, Берт сделал предложение Рите.

Смотритель маяка выходит из георгианского домика, пристроенного к башне, выслушивает мою историю и любезно соглашается сохранить для Риты письмо. И точно так же, как в случае с управляющей отелем и охранником танцзала, оказывается, что и самые занятые люди находят время выслушать простую человеческую историю. Они не перебивают, не отгораживаются. Я пришла к ним не с жалобой, я не пытаюсь что-то из них выжать. Я только прошу выслушать меня и сыграть маленькую роль в исполнении последней воли умирающего. Участие этих незнакомцев вселяет надежду, заставляет поверить в человечество: пусть иногда кажется, что люди черствеют, что они лишены сострадания… нет, настоящее они точно распознают. У смотрителя маяка остается конверт со следующим лимериком:

Жил да был один олух заблудший,

Не подумавши, плюнувший в душу.

И, раскаянья полон,

Здесь прощенье обрел он

И впоследствии клятв не нарушил.

– Интересно, что ж это он натворил, – говорит Шэрон, когда мы, тоже жуя картошку фри с рыбой, идем по пирсу, возвращаясь к парковке.

– Тоже мне загадка, – с тяжелым сарказмом отвечает Дениз.

– Уж тебе ли жаловаться, у тебя идеальный муж, который тебя обожает и который рядом с тобой во все трудные времена! – не остается в долгу Шэрон.

Я бы с ней согласилась, но у меня нет сил после всего, что выдала мне сегодня Дениз.

– А то я не знаю, – тихо отвечает та. – Потому-то он и заслуживает кого-то получше.

Мы все помалкиваем, в задумчивости, пока едем к следующей точке. Шэрон думает о том, как новый ребенок явится в жизнь, и без того переполненную до краев. Дениз – о крушении своего брака и о будущем, которое пошло не по плану. А я – ну, я обо всем сразу.

Мы паркуемся и выходим, глядя на здание, к которому привел нас Берт.

– Значит, здесь она его и простила, – говорю я.

И тут, позабыв про задумчивость, мы в голос хохочем. Потому что в доме лавка, где продаются изделия из конопли, и тату-салон.

– Наверняка накурились и сделали татушки с декларацией вечной и взаимной любви! – предполагает Дениз.

– Так, – говорю я. – Что же мне делать?

– Следовать протоколу, – говорит Шэрон и делает рукой жест, пропуская меня вперед.

Смеюсь, глубоко вздыхаю, вхожу.

И тут персонал – благожелательней некуда. Они тронуты моим рассказом, охотно берутся выполнить все, что от них требуется, и даже предлагают бонусом наколоть Рите, когда она явится, татуировку бесплатно.

День был длинный, мы притомились и хотим поскорее его закончить. Последний пункт назначения – дом в Гласневине.

Шэрон читает лимерик:

Дама Горечь в раздоре с сестрой,

Потеряла душевный покой.