Сесилия Ахерн - Postscript

– А если с реалистичной стороны, – вступает Шэрон, – то для тебя это будет все равно как пережить все по новой. Словно развернуться назад.

Это как раз то, что думают по поводу подкаста Гэбриел и половина моего семейства. Перевожу взгляд с одной на другую, как на теннисном матче, а мои лучшие подружки разыгрывают тот самый диалог, который крутится у меня в голове всю неделю.

– Если, конечно, на самом деле это не даст ей толчок. Она ведь и так продвинулась, правда? – защищает проект Дениз. – Посмотри, ведь совсем другой человек. Другая Холли. У нее новая жизнь. Она работает. Она умывается. Она продает дом и переезжает к этому симпатичному древоведу.

Чем дольше перечисляет Дениз, тем больше я нервничаю. Мне ведь то, о чем она говорит, совсем не просто далось. И мне нельзя этого лишиться.

Шэрон смотрит на меня с тревогой:

– А насколько они больны?

– Шэрон. – Дениз пихает ее в бок. – Больны значит больны.

– Ничего не значит. Бывает болезнь, а бывает… – Шэрон высовывает язык и скашивает глаза.

– Уродство? – заканчивает за нее Дениз.

– Не все из них смертельно больны, – признаю я, пытаясь изобразить оптимизм. – Один, Пол, в ремиссии, а у Джой пожизненное… ухудшение состояния.

– Ну разве не благостная картина? – подпускает сарказма Шэрон. Определенно, ей это не нравится. Она смотрит на меня своим пугающим взглядом мамочки, у которой не забалуешь. – Холли, ты должна быть готова. Ты будешь помогать этим людям, потому что они больны и умирают. Тебе придется прощаться снова и снова.

– Но представь себе, как это будет прекрасно, – к нашему удивлению, Дениз изменила тон. – Когда они пишут письма. Когда они умирают с мыслью об этом. Когда их родные читают их послания. Представляй себе именно эту часть дела. Вспомни, что мы чувствовали, Шэрон, когда Холли открывала конверт в первый день каждого месяца? Мы дождаться не могли этого момента.

– Холли, ты получила от Джерри дар и можешь передать его дальше. Если ты в силах, если для тебя это правильно – делай. Если это отбросит тебя назад – отступись и не вини себя.

Мудрые слова, не поспоришь, но четкое «нет» или «да» помогло бы мне больше.

– А что Гэбриел говорит? – спрашивает Шэрон.

– Я еще не советовалась с ним, но и так знаю. Он скажет «нет».

– Нет? – сердится Шэрон. – Разве тебе нужно его разрешение?

– Я понимаю, но… Я сама сомневаюсь, что это хорошая идея.

– Что ж, это и есть твой ответ, – подытоживает Шэрон.

Так почему же я все еще мучаюсь этим вопросом?

От участия в дальнейшем разговоре я воздерживаюсь, мечусь в поисках выбора, ищу решение. Я чувствую, что должна, и знаю, что не должна.

Мы расстаемся и возвращаемся каждая к своей жизни, к своим проблемам.

Ткать и распускать, распускать и ткать.

Два часа ночи. Я у себя дома, брожу по комнатам первого этажа. Их всего ничего. Из гостиной в столовую, а оттуда в маленькую, подковой, кухню, в которой места едва чтобы рядом встали два человека. Еще есть туалет и душевая под лестницей. Идеально, потому что живу здесь одна я, ну и изредка – с Гэбриелом. Его дом красивее, и там мы бываем чаще. Наш с Джерри дом – для первой покупки; новостройка в пригороде Дублина, где мы поселились, намереваясь провести вместе остаток дней. Все было новехонькое и чистое-блестящее, до нас никто не пользовался ни душем, ни кухней, ни ванной. С каким восторгом из прежней съемной квартиры мы переехали в собственный дом с лестницей!

Я подхожу лестнице и, задрав голову, смотрю вверх.

– Холли! – зовет Джерри.

Он стоит там, где я сейчас, – на нижней ступеньке. Рука лежит на перилах.

– Да! – ору я.

– Ты где?

– В ванной!

– Где? Наверху?

– Джерри, наша единственная ванная – наверху.

– Да, но внизу у нас есть туалет!

Я смеюсь. До меня дошло.

– Ах да, но я как раз в той ванной, которая наверху. А ты где? Внизу?

– Да! Да! Я здесь, внизу!

– Супер, увидимся, когда я спущусь вниз оттуда, где я сейчас, наверху!

– Идет. – Пауза. – Поаккуратней со ступеньками. Их много. Держись за перила!

Улыбаюсь воспоминанию и поглаживаю поручень, к которому притрагивался и он, – как будто следы его касаний могут запечатлеться на моей коже.

Я уже много лет – с первых месяцев после его кончины – не бродила вот так ночами по дому. Но сейчас кажется, что дом заслуживает долгого вдумчивого прощания. Меж тем мысли кипят. Викторина Берта, письмо Джиники, деревья и кустарники Джой. Я не спросила Пола, что задумал он. У них было больше вопросов ко мне, чем у меня к ним, – о дельфинах, о медовом месяце, о подсолнухах. Подсолнухи. Октябрьское письмо Джерри. Засушенные цветочные лепестки между двумя открытками и мешочек с семенами, «чтобы скрасить темные октябрьские вечера, которые ты так не любишь».

Когда Джерри был жив, я ненавидела зимы. Когда он умер, я благодарно кинулась им в объятия. Теперь же я просто принимаю каждый сезон как нечто естественное и неизбежное. Семечки лежали в восьмом письме Джерри. Я стала всем говорить, что подсолнух – мой любимый цветок. Ничего подобного. Я вообще не из тех, у кого бывает один любимый цветок. Цветы – это цветы, и по большей части они все красивы. Однако у подсолнуха было свое значение, история. Он стал поводом для разговора. А завести разговор Джерри сумел, даже лежа на смертном одре, такой уж у него был талант.

Первое время после переезда мы обходились минимумом мебели. Обстановка съемной квартиры принадлежала хозяевам, поэтому пришлось начинать почти с нуля. Однако купить все сразу нам было не по карману, и, кроме того, мы забыли учесть сроки доставки. Думали, диваны окажутся у нас, едва мы выберем их в магазине, – обычный прокол начинающих. Так что мы три месяца прожили без дивана и кофейного столика. Сидели у телевизора в креслах-мешках, пили вино, а посуду ставили рядом на еще не распакованные коробки.

– Милый, – начала я однажды вечером, когда мы сидели так, отужинав стейком с картофелем фри.

– Ой-ой, – покосился на меня Джерри, и я рассмеялась.

– Не волнуйся, это не страшно.

– Уже легче. – Он потянулся вилкой к стоящей на полу тарелке с остатками стейка.

– Когда ты думаешь завести ребенка?

Комически вытаращив глаза, он отправляет мясо в рот и медленно пережевывает.

Я смеюсь.

– Ну же! Что ты об этом думаешь?

– Я думаю, – жуя, говорит он, – нам сначала надо научиться стейки мариновать.

– Ладно, если ты не хочешь отнестись к этому как взрослый, давай скажу я. Мы женаты уже два года, и, если не считать одного ужасного лета и двух недель, когда мы не разговаривали, потому что ты целовался с Дженнифер О’Брайен, а я все увидела, мы вместе уже…

– Не целовался я с Дженнифер О’Брайен.

– Ну, она-то с тобой целовалась, – смеюсь я. На самом деле я давно уже это пережила. Мне вообще тогда было четырнадцать.

– И она не целовалась. Она нагнулась и легонько мазнула губами по губам, а произошло это потому, что я отклонил голову. Короче, забудь, – осаживает он меня.

– Хм. Ну, предположим. Позволь, я продолжу.

– Сделай одолжение.

– Мы женаты уже два года.

– Ты об этом уже упоминала.

– И мы вместе уже двенадцать лет, – не слушая, продолжаю я. – Плюс или минус.

– Плюс. Всегда плюс.

– И мы говорили о том, что как только выедем из той крысиной норы…

– Подумаешь, одна мышка. И то разочек.

– …и купим свой первый дом, мы подумаем о ребенке. И вот теперь, когда мы купили дом, который не будет принадлежать нам еще ближайшую сотню лет, разве не пришло время начать дискуссию?

– И нельзя было найти более подходящий момент, чем именно тогда, когда «Манчестер Юнайтед» побил «Арсенал»? Действительно, можно ли лучше подобрать момент.

Я смеюсь.

– У тебя стабильная работа…

– О, ты еще не закончила?

– И у меня, когда я работаю, она тоже стабильная.

– Между периодами нестабильности, – вставляет он.

– Да. Но вот в данный момент у меня работа, от которой меня воротит, и я не буду по ней скучать, когда уйду в декрет.

– Что-то я сомневаюсь, что тем, кто работает временно, полагается декретный отпуск. Ты ведь как раз замещаешь кого-то, кто в декрете. – Глаза искрятся от смеха.

– Ну ладно, пусть мне не дадут уйти в декрет, тогда я просто уйду, – рассуждаю я. – То есть только и нужно, что забеременеть и уйти…

Он хохочет.

– И потом, ты красивый, я тебя люблю, и у тебя классное, мощное семя, которое грех не распространить по миру, а сейчас оно спрятано там, внутри, в темном местечке, и ему страшно там, одиноко… – Я делаю жалобное лицо.

Он фыркает.

– Из него вылупится суперребенок. Я уверена.

– Да что ж ты никак не уймешься?

– И потом, я люблю тебя. И из тебя выйдет отличный папа.

Он смотрит на меня уже всерьез:

– Это всё?

Я задумываюсь:

– Да, забыла: еще я люблю тебя.

Он улыбается:

– Я хочу от тебя ребенка.

Я визжу от восторга, но он прерывает меня, добавив:

– Но как же Джепетто?

– Нет! – отодвигаюсь я от него и с мольбой взываю к потолку: – Ради бога, не начинай про Джепетто!

– Джепетто был членом нашей семьи, а ты… ну, признайся, Холли, ты ведь его угробила.

– Джерри, ну давай для разнообразия поговорим как взрослые люди.

– Мы и говорим как взрослые.

– Джепетто был растением!

– Джепетто был живой, дышащей формой жизни, которая так же, как мы, нуждалась в воздухе, свете и воде. Кроме того, так уж вышло, что он был очень недешевым деревом бонсай, точно того же возраста, что и наши отношения. Ему было десять лет. Ровесник наших отношений. Понимаешь ли ты, каких трудов стоило его отыскать? Мне пришлось ехать за ним в Дерри!

Со стоном я выкарабкиваюсь из кресла-мешка, собираю тарелки и несу их на кухню, сразу и сердитая, и раззадоренная этой болтовней. Джерри идет за мной – хочет убедиться, что не задел меня всерьез. Обидеть он не хочет, но уже не может остановиться: наступает и отскакивает, как ветка, которой ворошат костер.