Предполагается, что этот самый В. будет сказочно восхищен и вообще – рухнет от счастья, сжав меня в объятиях, но – все больше людей говорят даебтвоюмать с картой ВИЗА – восторги мне не обломываются, а даже наоборот.

В. ужасно, ужасно злится на бедные сердечки, и, если бы я тайно сфотографировала его в тот момент, могла бы удачно пристроить портрет для иллюстрации, например, литературы о диких нравах индейцев племени сиу, которые любовно украшали себя ожерельями из пальцев врагов.

Наверное, свирепую суть В. до сих пор прикрывало доброе и покровительственное (Верочка-дурочка) ко мне отношение – типа как в китайской кухне свинина маскируется под огурец и наоборот, а над карпом вообще глумятся – ну не имеет рыба прав быть сладкой, это закон.

А разъяренный В. тем временем говорит тихо и страшно: «Это ты нам с твоим мужем ОБЩИЙ подарок решила сделать? А что? Как удобно, два в одном? Он оценил? Что сказал? А когда вы трахались с ним? Когда? Последний раз когда?» – и разные подобные совершенно невозможные вещи, сжимая мою руку и даже немного ее выкручивая.

Я себя чувствую опоссумом, попавшим под поезд. Чем-то таким, тупоголовым и размазанным по рельсам.

Что сказать, праздник удался.

Эта идиотская история настолько в моем духе, что остается только глубоко вздохнуть и простонать классическое: ах, почему мир так несправедлив; похожие неописуемые случаи я даже объединяю в цикл «Ослепительница», да, как в рассказе Покровского о Суэцком канале? или каком? Ни фига не помню.


01.45

Я – уверяю Вас, доктор, – существо абсолютно никчемное, бесполезное, социальный ноль, даже и социальный минус пять. Или минус двадцать.

Никогда не делаю ничего общественно полезного, даже и не пытаюсь, и глупо от меня вообще чего-то ждать в этом плане. Неисправимая врушка. Люблю соваться в чужие дела, слушать чужие страшно интересные истории и раздавать идиотские, никому не нужные советы, оказывающиеся еще и вредными. Большая любительница сплетать разных-всяких интриг, бывало, еле себя удерживаю, чтобы не начать прямо сейчас, прямо здесь, из моих слов, из его молчаний, из тонких пальцев, светлых волос, длинных ресниц, взглядов в никуда и ответов из ниоткуда.

Ума у меня палата, воз и маленькая тележка, поэтому выстраивать отношения с мужьями, лучшими подругами, любимыми объектами я не научилась почти за сорок лет, это мне недавно ласково напомнила мама: «Тебе скоро сорок лет», – радостно пропела она. Не так уж и скоро, доктор.

Дети меня спрашивают: а ты правда мне это разрешила или просто вопроса не слышала?

Я иногда (часто, но ненадолго) исправляюсь, и часами с ними разговариваю, и покупаю всяких чудес (любимый способ «откупиться», стыдно), и пытаюсь помочь с физикой, химией и английским – безуспешно, а вот русский язык – мой конек, пишу тестовый ЕГЭ на пять, клянусь.


02.00

Никогда не расспрашивала В. о его работе, потому что:

1) он ведь хирург-онколог и ничего веселого рассказать не мог, и еще я постоянно и суеверно думала: чур меня, чур Господи, и плевалась через плечо, через левое;

2) было стыдно притаскиваться, здоровой, веселой, изобретательно раскрашенной, к нему на дежурства с тем, чтобы украсть его время у тяжелобольных людей;

3) а все равно приходила.

В один из дней я, в уже лично купленном белом, с уклоном в крутой эротизм (и даже в легкое порно) халате, сидела в его кабинете, аааааа, точно! Это был не просто «один из дней», это был редкий день полного отсутствия в городе Олафа, он уехамши в город-герой Москву закупать оборудование для нужд своего производства. Я уж не помню, чего наговорила своей матери, бабушке Лэ, чтобы она взяла ребенка Павла в будний день к себе, а ребенок Лиза с удовольствием осталась дома одна, праздновать свой личный и свободный от семьи вечер.

А я пришла на В-ское дежурство с расчетом на всю ночь, притащила выпеченные пирожки, хозяйка Медной Горы, настроение было расчудесное, на стол со стуком утвердила коньяк и вишневый сок. В. где-то носился, вечерний обход, я его ждала, вся в предпраздничном сверкающем коконе. Не знаю, принимали ли меня из-за перенаселенности Больницы за Настоящую Медсестру (Поглазки), работающую в другом отделении и коротающую длинные зимние (весенние, летние) вечера в теплой компании В., или всем было плевать, или все все знали.

Как говорится: или я ничего не понимаю, или одно из двух. Из трех.

Выпила коньяка, подержав его немного во рту, десны приятно закололо.

В дверь постучали, даже скорее – поскреблись. Я притихла, как мышь под метлой. Тогда дверь отворилась, и в узкую щель просунулась голова. Девичья. Со смешной заколкой-зайцем на пестрой челке:

– Извиняюсь, а доктор В.?.. Не здесь? – Девушка говорила тихо и как-то так грустно, что мой искрящийся счастливый кокон немного надтреснул, и немного ее боли проникло внутрь. Немного.

– Он где-то ходит, по палатам, – объяснила я. Голова помотала отрицательно сама собой:

– Нет, я везде пробежалась, нету и нету, а у Саши опять приступ, и я…

– Давайте мы ему позвоним, доктору В., – предложила я

– Нет-нет, можно ли беспокоить-то доктора, он рассердится. Я подожду тут, ладно? – голова втянулась обратно в коридор.

– Да сейчас я позвоню! – решила Вера сделать доброе дело, настоящий пионер.

– А я Оксана! – как благодарность проговорила девушка. Была она очень-очень худая, кудрявая и в целом напоминала какого-то зверька. Может быть, некрупную доброжелательную, но испуганную собачку.

Дозвонились, В. пришел очень быстро, кивнул девушке, пошел по коридору, она почти побежала за ним, чуть заглядывая в лицо, как некрупная доброжелательная собачка своему хозяину.

Вот с Оксаной, а потом и с ее мужем мы подружились, героические личности – и она и Саша. Саша два года назад заметил, что его родинка на ноге из коричневой стала черной и даже какой-то синей, увеличилась сначала до размера пяти копеек, потом пятидесяти. Потом до рубля. Когда гадкая родинка доросла до двух рублей, Саша, агротехник в деревне Богатое, обратился к врачу. Меланома, сказал чуть позже врач и нехотя пообещал Саше полгода жизни. Саша не принялся рвать на себе волосы и вопрошать: «Ну почему же именно я??!!» – Саша засел за Интернет, зарылся в медицинские справочники. Искал способы увеличить полугодовой срок. Насколько возможно. Оксана, жена, всячески поддерживала. Не отпускала никуда и ни на минуту. Всегда вместе. За два года они лежали в Больнице пятнадцать раз, Саше сделали пять операций на ноге, лазерную абляцию метастазов в печени, месяц назад они вернулись из Москвы, где Саше гамма-ножом убирали метастаз в мозгу. Убрали. Сейчас он ждал очередной операции, поддерживал кровь. Ставил оборону. Укрепления. Без устали, с Оксаной на баррикадах.

В перерывах между лечениями Саша с Оксаной не рыдали друг у друга на плече, а путешествовали. Съездили в Иерусалим. В город Суздаль. В Санкт-Петербург. Пока у Оксаны хватало денег. Пока у Саши хватало сил. Летом жили в палатке на берегу Волги.

Но меланома рвала оборону, крушила укрепления. Саше за две последние недели, проговорила Оксана, очень стало трудно дышать.

Она нас познакомила. Удивительно синие глаза, неожиданно веселые. Умные. Мы много разговаривали, я приезжала к Саше с Оксаной помимо В. и его дежурств, просто к ним.

Я все спрашивала, что принести Саше, что принести Оксане, может быть, что-то нужно? Мне нетрудно, совсем.

Оксана ото всего отказывалась, а Саша, поняв, что мне это важно, попросил японского зеленого чая, специальный сорт.

«Я тебя понимаю, – тихо и с паузами говорил он, – ты хочешь получить столько боли, сколько сможешь унести. Твое счастье такое, дурацкое, хлебай, пока можешь…»

Через три недели он умер, там же, в больнице. Я плакала, а В. меня ругал, что нельзя умирать с каждым больным. Я же не врач, скулила я, я же не врач…


Думаю, я умру где-то между тремя и пятью часами утра, так как самоубийца я неопытная и рассчитать время получится вряд ли.

Обнаружит неладное Олаф – его насторожит беспрецедентный случай звучания полной версии мелодии будильника в его телефоне. Как правило, я перелезаю через спящего Олафа и прекращаю кошмар – приблизительно на пятой секунде.

Олаф непременно вызовет «скорую помощь», так как сталкивается со смертью впервые и пока не знает, что помощь нужна, но уже не мне и уже не скорая.

Потом он позвонит моей маме. Мама будет горевать, конечно, но отвлечется на заботы о моих уже довольно взрослых детях, это очень хорошо, и так и должно быть. Дети заплачут, разумеется, но дочь вскоре займется сменой статуса в асечке на траурный, а сын, подумавши, включит компьютер. Иногда я думаю, что они уже высосали из меня свою жизнь.

Мама с теткой, тихо переговариваясь, будут занавешивать зеркала, Олаф с кузеном отправятся хлопотать насчет ритуальных мероприятий, дядька расстроится и будет пить водку на кухне. Он один в семье держит меня за умную. Держал?

Я посмотрю на все это, успокоюсь, широко раскину руки, будто бы собираясь взлететь, и – вылечу из окна, ненадолго, я вернусь. Немного полетаю, повоображаю себя Маргаритой и загляну в высокое окно ординаторской, где ты сидишь и пялишься в монитор. Не то чтобы занят работой, а раскладываешь пасьянс, Могилу Наполеона, по теме. Я посмотрю на твою спину в зеленой хирургической пижаме и вспомню, как ты уверенно произнес: «Любовь – не повод, а причина», – а я согласилась, потому что ты ведь всегда прав.

…Япроснусь задолго до будильниковского сигнала, тихо прокрадусь в комнаты своих уже довольно взрослых детей, молча попрошу у них прощения, некрасиво заплачу.

Чтобы не разбудить, укроюсь в ванной – в моей ванной есть окно, и можно встречать новый день.

27 марта

23.55

Сегодня все-таки вытащила ребенка Павлика в обувной магазин, это мука, конечно, заставлять его что-то примеривать, выбирать и так далее, обычно он любит спрашивать: «Мама, это фигня или дорого?», точно выражая Мысль о сути вещей; кроссовки купили, здоровские Caterpillar. Вечером ребенок Павел неудержимо хвастался перед сестрой (известной в городе модницей), сестра вела себя обычно: причитала, что «в этой семье, как чужжая», и «все-то брату покупается, конечно», при напоминании о позавчера купленных джинсах и майке с Суперменом брезгливо скривила рот, всем видом показывая, что не стоит даже упоминать о такой безделице.