Но каждый год я читала нечто гораздо более тривиальное. «Дорогие детки, с Рождеством и с Новым годом! Обнимаем и целуем, папа и Джулия. Надеемся, у вас все хорошо. С группой полный порядок, альбом уже в продаже!!!» Годы шли, у меня появилась новая привычка: я воображала, как вдруг случайно столкнусь с папой, скажем, в поезде. Сначала я замечу Кейси, потом подниму глаза и — надо же! — Джулия (я, впрочем, не была особенно уверена, что узнаю ее, но у меня была фотография, которую прислал папа и которую я выудила из мусорного ведра, куда ее отправила мама), а уже потом увижу отца. Он заметит меня, и лицо его просветлеет — «Бог мой, Кью! Не может быть!» — и ему явно будет не по себе вначале, но потом…
Эта фантазия имела два разных продолжения. В первом мы начинали разговаривать и оказывалось, что у нас с ним страшно много общего. Нам нравится одна и та же музыка. Мы смеемся над одними и теми же шутками. У обоих пламенный темперамент («под стать волосам»). А Джулия будет сидеть напротив и слушать, как мы с ним все говорим и говорим, и почувствует себя лишней, и растеряется, когда прямо на ее глазах возродится наша близость. К концу поездки между нами вспыхнет совсем новая дружба и мы с ним поклянемся, что никогда и ничто на свете больше не разлучит нас.
Второе продолжение довольно сильно отличалось от первого. Отец заговорит со мной, с удивлением поймет, какой взрослой я стала, и ужаснется тому, как много он пропустил, а уж как его потрясут мои манеры и мой здравый смысл!.. Он позовет меня в Брайтон, жить вместе с ними, — и на этот раз это будут не пустые слова, — но я встану и решительно скажу что-нибудь вроде: «Да ты смеешься, что ли! Думаешь, бросил меня, всех нас бросил, а я так сразу тебя и прощу? Неужели не понимаешь, сколько горя ты нам принес? Ты, папа, легкомысленный эгоист. У мамы есть свои недостатки, но она, по крайней мере, человек ответственный. Все эти годы она кормила нас, одевала и поддерживала морально. И ты думаешь, после всего этого я захочу знать тебя? Ни за что! Даже не мечтай!» И все в вагоне вытаращат глаза, сраженные моим красноречием и до глубины души тронутые страстностью моих слов, а потом все как один повернутся к отцу и с укором посмотрят на него, и тут я выйду, а он останется с разинутым ртом, раздавленный вчистую.
Мы с ним так никогда и не столкнулись в поезде. По сути, если не считать нескольких торопливых и нескладных встреч в «Макдоналдсе» в первый год после его ухода, я его вообще больше не видела. Однажды утром, в конце первого семестра в университете, мне позвонили. Было шесть часов, поэтому, еще не взяв трубку, я догадалась: что-то стряслось. «Кью, это я, мама. Прости, что так рано, дорогая, но у меня плохие новости». У папы случился сердечный приступ — вообще-то оказалось, что у него был рак легких, но мы про это не знали, — и накануне поздно ночью он умер на руках у Джулии.
Вот и все. Не было у меня возможности разыграть ни один из придуманных мной сценариев. Через месяц после папиной смерти мне написала Джулия (она написала каждой из нас троих), чтобы в последний раз безуспешно попытаться убедить, что папа любил нас: «Он часто вспоминал о тебе, но стеснялся писать и встречаться, он же знал, что подвел тебя». Лучше бы она этого не делала, я потом мучилась долгие годы. Может, я сама должна была сделать первый шаг? Быть может, по моей вине мы никогда не встречались? Я была не права с самого начала? Только много позже я поняла (точнее, мой психоаналитик помог понять), что он был взрослым, он был отцом и это он ушел. Я не виновата.
Как там у Ларкина?
Они тебя надули, папа с мамой,
Всучив тебе свой залежалый опыт.
И специальных глупостей добавив,
Но зла тебе, конечно, не желая[33].
Страданья «нарастают с каждым годом»… А потому Ларкин мудро советует в конце: «Что делать нам? Уйти как можно раньше. Не оставляя по себе потомства». А я вот собираюсь это правило нарушить. Но как же, как унять страданья?
66
Завтра утром меня опять ждет «нестрессовый тест», ультразвук и измерение роста плода. По-моему, там внутри все в норме. Мама с утра до ночи пичкает меня всякими вкусностями, а мой парень в ответ на сахар лягается как заводной. Заснуть сегодня вряд ли получится — во-первых, из-за маленького плясуна в животе, а во-вторых, из-за письма, которое я беззаконно прочитала утром. Я все время думаю о нем.
Том домой не придет. Звонил полчаса назад и сообщил, что будет работать аж до завтра. Я спросила, не помочь ли чем, — к примеру, заказать какой-нибудь еды с доставкой, и он долго удивленно молчал.
— Я и сам могу, спасибо, Кью, — сухо и сдержанно ответил он после паузы. — Ложись спать. Увидимся завтра вечером. Нам нужно поговорить.
Я сглотнула. Три слова, от которых у каждой жены мороз по коже. «Нам нужно поговорить». Боюсь, ох боюсь. Знаю я, что это значит.
67
Что и требовалось доказать. Я снова в больнице и того гляди распсихуюсь.
Жидкости нет. Раз — и пропала! Испарилась. Неизвестно куда. Теряюсь в догадках.
— Вы чувствовали, что подтекаете? — спросила доктор Вейнберг. Будто я кухонный кран у нерадивой хозяйки.
Меня подключили к монитору, он попискивает и показывает цифры, которые скачут то вверх, то вниз. 135, 142, 127, 132… Как это знакомо.
А где Том? Скоро будет, уже едет, так сказал он с истерическими нотками в голосе. Точно такие же звучали и у меня, когда я по дороге в больницу звонила ему из «скорой»: «Немедленно приезжай, меня собираются вскрыть через пару часов! Подождут тебя, но недолго. Поторопись, пожалуйста. Ты нужен мне!»
Час тому назад, во мраке кабинета УЗИ, Черайз, как обычно, вымазала мой тугой как барабан живот голубой пакостью и повозила по нему зондом в поисках черных карманов с жидкостью. Туда, сюда. Я уставилась на экран над головой: вот длинненький позвоночник — динозаврик, свернувшийся у меня под пупком.
— Здесь ничего, тут кое-что и вот здесь чуть-чуть, но в середине его ручка, так что не считается. Зову Вейнберг, — объявила Черайз.
Примчалась докторша, деловито уселась на табурет, схватила зонд, вперилась в экран. Бормочет себе под нос («…один и два, один и три, здесь ничего, ну-ка… нет; здесь один и ноль»), пауза, снова ведет зондом сверху вниз, сильно прижимая, обводит контуры ребенка. Тот возмущенно отодвигается, по животу проходит волна — это он подставил докторше плечо. Она криво усмехается.
Мама рядом со мной, держит за руку, крепко-крепко.
— Сколько он весит?
Доктор Вейнберг жмет на какие-то кнопки, морщит лоб.
— Три триста или около того. Трудно сказать.
Я с облегчением улыбаюсь маме.
— Уже неплохой вес, — говорю я ей. — А ему еще целую неделю расти!
Кесарево сечение назначено мне на понедельник.
Мне показалось или доктор и мама обменялись взглядами?
Еще несколько минут — и доктор Вейнберг медленно и как-то многозначительно откладывает зонд, поворачивается ко мне. В сером свете экрана ее лицо выглядит странно — нос длинный-длинный, а скулы чересчур острые.
— Все, золотце, пора, — ласково обращается она ко мне. — Вы прямо сейчас поедете в больницу за своим ребенком. Ваша беременность окончена.
Воздух словно разрывает легкие, меня трясет.
— Окончена? — выдавливаю я. — Нет! До операции еще целых пять дней, он еще может сам повернуться, я упражнения все время делаю! — лепечу я.
Оказывается, я до последнего надеялась на чудо, на то, что он повернется и я смогу родить «естественно», как другие женщины, как в кино, — со стонами и криками, с потугами, за которыми наступит миг триумфа и чувство умиротворения.
Но докторша качает головой: он не может ждать еще пять дней, ему срочно надо наружу, не то он пережмет пуповину и останется без кислорода.
— Думаю, в ближайший час этого не произойдет, поэтому со спокойной душой оставляю вас на мониторе, покуда не приедет ваш муж. Но если что-то случится, пока вы ждете, потребуется экстренное вмешательство, понимаете? Одевайтесь, я вызываю «скорую», она вас отвезет в родильное отделение. Вы сегодня рожаете.
Вспыхивают лампы, меня подключают к монитору, вихрем летим по запруженным машинами улицам…
Кресло-каталка мчит меня по бежевым коридорам, несется навстречу голубой пол, распахиваются розовые двери.
— Вейнберг звонила по поводу этой, у нее кесарево!
Пластиковый браслетик защелкивается на запястье.
— Раздевайтесь!
Снова рубаха с прорезью, которая расходится на моей несуразной фигуре, кожа кажется особенно бледной, багровые растяжки еще заметнее, скоро к ним добавится еще одна отметина, рубец через все пузо…
Пожалуйста, Том, пожалуйста, приезжай скорее! Без тебя мне этого не выдержать. Умоляю, приезжай!
Рядом со мной лежит мой сын, Самюэль Квинси. Новая страница новой жизни.
68
Вчера ночью мне разрешили встать с постели, в первый раз за одиннадцать недель.
Когда отошла анестезия, медсестры помогли мне подняться и я на своих двоих дотопала до ванной. Живот болит адски — в детстве я воображала, что именно так должна чувствовать себя ассистентка фокусника, после того как ее положат в сверкающий ящик и разрежут пополам, — но проклятому постельному режиму конец, и это худо-бедно помогает держаться. Поначалу мне давали морфий, а теперь перевели на чудные белые таблеточки — легко глотаются и притупляют самую сильную боль.
"Постельный режим" отзывы
Отзывы читателей о книге "Постельный режим". Читайте комментарии и мнения людей о произведении.
Понравилась книга? Поделитесь впечатлениями - оставьте Ваш отзыв и расскажите о книге "Постельный режим" друзьям в соцсетях.