Суббота, 15.00

Интересно, сумеет ли мама выбраться отсюда живой-здоровой? (Впрочем, до кухонных ножей мне все равно не добраться.)

Вчера вечером, после ужина, заглянул очаровательный Алексис. Тома дома не было, и маме взбрело в голову, что ее долг защитить мою честь от грязных посягательств Алексиса. Она ни под каким видом не желала покидать комнату, при том что Алексису явно хотелось посекретничать о Брианне. Что я, худо-бедно, на восьмом месяце беременности, и совсем от другого мужчины, маму не смущало. Что с того? Моя умопомрачительная мама поглядывала на парня поверх номера «Нью-Йорк таймс» с подозрением более уместным, будь я невинной девой, а он — повесой времен Регентства. Бедняга Алексис чувствовал: что-то не так, но что именно, догадаться не мог. Он украдкой бросал озадаченные взгляды на маму, потом на меня — дескать, в чем он провинился? Если хотите, мне было даже немного обидно: ему и в голову не пришло, что мама вообразила, будто у него на меня какие-то виды.

Когда он наконец отправился восвояси, мама поджала губы, скрестила на груди руки и многозначительно вздохнула.

Я промолчала. Взяла «Нью-Йорк таймс» и углубилась в спортивный раздел, в статью о вчерашнем поражении «Никс» от рук «Кливленд Кавалерс»[31].

Мама горестно покачала головой, попыталась поймать мой взгляд и еще раз тяжко вздохнула.

Я молча разглядывала фотографию Алана Хоустона.

Мама поцокала языком и снова покачала головой.

Я как воды в рот набрала. «Кавс» набрали 108 очков, Леброн Джеймс прорвал оборону соперника.

— Ох-ох-ох… — Мама еще немного покачала головой и еще немного поцокала, но теперь уже — сообразно своим целям — громко и довольно сердито.

— Что? — рявкнула я раза в три громче, чем было нужно, и картинно отшвырнула зашелестевшую газету.

— Не кричи, дорогая, — мягко сказала мама. — Это совсем не обязательно. Я ведь рядом.

— Бога ради, если у тебя есть что сказать, давай, выкладывай! — запальчиво бросила я.

— Что ж, дорогая, если ты настаиваешь, скажу… Стоит ли тебе принимать молодых людей по вечерам, тем более когда мужа нет дома? Это же Нью-Йорк все-таки.

— Мам, в Нью-Йорке молодые люди в состоянии сдерживать свой пыл точно так же, как в любом другом месте на земном шаре! И моему мужу прекрасно известно, что у нас с Алексисом ровным счетом ничего…

— Ты уверена, что ему это известно, дорогая? Видишь ли, я заметила, что отношения между вами капельку натянутые. Возможно, я беру на себя лишнее, но все же…

Рассказать ей, насколько наши отношения натянуты? Черта с два! Да я скорее сдохну, чем признаюсь, что они вообще натянуты!

Мы по-идиотски дулись друг на друга до самого прихода Тома.

Это уже наша вторая серьезная стычка. В первый раз я разозлилась на маму за то, что она обращалась с доктором Вейнберг как с какой-то знахаркой, а со швейцаром… в общем, как со швейцаром.

Сегодня мы держимся друг с другом с изысканной учтивостью, как рыцари Круглого стола, а не как мать и дочь двадцать первого века. («Не хочешь ли выпить чаю?» — «О да, спасибо, ты очень добра, с удовольствием выпью чашечку. Не хочешь ли полистать газету, раздел о путешествиях?» — «О да, большое спасибо…»)

Утром, пока я тупо пялилась в телевизор (повторяли старые выпуски «Рикки Лейк»), она моталась по детским магазинам и притащила то, что мило назвала «приданым». Вся одежка практичная и хорошего качества, так что мы помирились. Сейчас она внизу, стирает все детские вещички, чтоб были наготове. Пожалуй, попридержу на время свои кровожадные помыслы.

57

Понедельник, середина дня

Тридцать пять недель! Я беременна уже ровно тридцать пять недель! Знаменательный рубеж, день, о котором я мечтала девять нескончаемых недель. Если бы ребенок родился прямо сейчас, мы бы с ним могли вместе вернуться домой из больницы. Легкие у него уже достаточно развиты, и весит он почти нормально — примерно 2,300, так сказала Вейнберг на прошлой неделе.

Выходные прошли спокойно, можно сказать, мирно. Я складывала ползунки и кофточки, а мама застелила кроватку и в порыве душевной доброты переставила мебель в своей комнате, чтобы та больше походила на детскую. Повесила новые шторы и жалюзи, отодвинула свою кровать к той стене, где стоит пеленальный столик, посередине комнаты поставила кроватку. А в воскресенье купила три ящика для игрушек в виде паровозных вагончиков. Волокла их на себе через весь город на метро, а дома набила новыми игрушками, которых набрался целый чемодан, — плюшевые мишки, картонные книжки, разноцветные погремушки, пластиковые зубные кольца.

Утром я снова была у доктора Вейнберг, а после нее — в темном, как утроба, кабинете Черайз. Ультразвук показал, что ребенок по-прежнему лежит попкой вниз, — будто я и без УЗИ не чувствую, как головенка упирается мне в ребра, — и, стало быть, пока что кесарева сечения не избежать. Но уровень жидкости стабильный, так что доктор Вейнберг решила поставить перед нами новую цель — тридцать семь недель («Еще чуть-чуть, да? Дела у нас получше, можем потянуть еще немножко»), а к этому сроку ребенок будет уже практически доношенным. Но ей нужно осматривать меня три раза в неделю.

Пока доктор Вейнберг говорила о возможности операции, мама крепко-крепко сжимала мои пальцы. Я сама не своя. Скоро я возьму на руки своего малыша! Да, но как поведет себя Том? Не знаю. И мне страшно. Порой ловлю на себе его взгляд, в котором слиты воедино любовь — явная, нескрываемая любовь — и грусть, а в другое время мне кажется, что он готов бросить меня и взмаха крылышка бабочки довольно, чтоб подтолкнуть его. Вот почему я, с одной стороны, в ужасе, что мама пробудет у нас еще несколько недель («Думаю, мне удастся организовать замену в школе еще на недельку, а может, даже больше, и тогда я поживу с вами подольше, помогу тебе с ребеночком»), а с другой — меня это успокаивает: по крайней мере, не буду одна, если однажды утром на кухонном столе, у солонки, окажется другая — и последняя — записка.

Но даже если, предположим (или вообразим), Том останется, мне все равно без маминой помощи не обойтись. Я ведь понятия не имею, как ухаживать за младенцем. Уверена, что непременно как-нибудь ненароком его сломаю. У всех новорожденных, которых я видела, головки так страшно откидываются назад от самого легкого прикосновения. А подгузники как менять? Я изучала схему в журнале «Да! У вас ребенок», но на тех картинках дети что-то подозрительно послушные. Не верится, что брыкающееся существо, которое сидит у меня внутри, будет безмятежно глазеть в потолок, пока я подтираю ему попку. Вот, кстати, и еще одна забота. Когда я его подмываю, мне придерживать его морковку или это грозит ему двадцатью годами психоанализа?

17.00

Моя массажистка Лулу говорит, что у меня сильно напряжены мышцы шеи, верхний отдел спины, нижний отдел спины, и лопатки, и крестец, и череп, и ягодицы, и… Один час да минус 200 долларов из семейного бюджета — и вот я уже чувствую себя, ох, на один процент лучше. День непрерывного массажа (желательно, чтобы обнаженные прислужники умащали меня благовониями и обмахивали пальмовыми листьями лицо) — и напряжение, быть может, отпустит.

58

Вторник, 10.00

Утром, сразу после завтрака, звонила Дженни. Мама как раз отправилась разыскивать какую-то определенную марку соски (у нас в Англии это называется «пустышка», не знаю, что хуже).

— Как делишки, Кью, душечка? С мамулей еще разговариваешь? — весело поинтересовалась сестричка.

— Почти, — ответила я. — Она меня достает по-всякому, но до поножовщины дело пока не дошло.

Потом Дженни рассказывала, как Дейв в эти выходные играл в футбол. Оказывается, он участвует в местной молодежной программе помощи трудным детям. Активисты этой программы организуют поездки в парки развлечений, на пляжи и всякое такое, и у них есть своя футбольная лига. В эти выходные состоялся особенно удачный матч между двумя командами, среди игроков было двенадцать малолетних грабителей, пятнадцать юных наркоторговцев и трое любителей незаконного оружия. Десять минут кряду я слушала ее пылкий отчет о том, как дети стали лучше себя вести и какие хорошие отметки получают в школе, а в ушах у меня звенели прощальные слова Элисон.

Самое время все сказать. Сейчас или никогда.

— Дженни, я хочу извиниться. Наверное, я погорячилась, — выдавила я (почти даже не скрипя зубами), — слишком поторопилась осудить Дейва, ты прости.

— Кью, ты меня пугаешь, — после долгого молчания ошеломленно отозвалась Дженни. — Всего какая-то неделя в обществе мамы — и где твой боевой дух?! Ну-ка, быстренько назови Дейва мерзким лоботрясом! Скажи, что он ни черта не смыслит в жизни. Отчитай меня за кошмарные промашки на любовном фронте.

Я поежилась.

— Мама здесь совершенно ни при чем. Мы с ней о Дейве даже и не говорили. Это Элисон, когда была здесь, намекнула… словом, я жалею, честно, жалею о том, что… говорила о Дейве. И знаешь, давай летом смотаемся втроем в Корнуолл, как ты хотела. Ты мне поможешь с малышом, это будет здорово.

— Я с радостью, — ответила она, но все еще так, будто ее огрели по голове чем-то большим и тяжелым. — Руками и ногами — за. А когда ты узнаешь Дейва получше, Кью, ты увидишь, он не так уж плох.

«Не так уж плох» — сомнительный комплимент, но я промолчала.

— Если он тебе по душе, уверена, он хороший парень, — соврала я.

Когда вернулась мама, я поведала ей о нашем разговоре с Дженни.

— Очень рада, — пробормотала мама, с усилием натягивая свежевыстиранный чехол на детский стульчик-качалку. — Я и сама поспешила с глупыми выводами на его счет, а на самом деле Дейв очень милый молодой человек. Печется о своей матери — у нее давно болезнь Альцгеймера. Навещает ее не реже чем раз в неделю, хотя она живет в Йоркшире, а это не ближний свет, сама знаешь. Именно из-за этого ему так трудно удержаться на одном месте, и потому он вечно сидит без денег. На той неделе я ему одолжила несколько сотен, так он уже восемьдесят фунтов вернул — заработал в местном супермаркете, по ночам загружал прилавки. Я ему сказала, что не стоило этого делать, а он — не могу, говорит, быть у вас в долгу. Мне такое отношение очень нравится, а тебе, дорогая? Ну что, как считаешь, я правильно нацепила эту штуковину?