Снаружи выл ветер, со свистом проникая в дом через окна и замочные скважины. Он носился и танцевал по комнатам, смеясь, дразня и щекоча Элизабет, а она лежала в кровати, закрыв руками уши, по щекам у нее текли слезы.

Крики Сирши стали громче, уговоры Брендана тоже стали громче, и Элизабет накрыла голову подушкой.

– Пожалуйста, Сирша, пожалуйста, перестань плакать, – просил отец и даже затянул колыбельную, которую им пела мать. Элизабет заткнула уши, но все равно слышала плач Сирши и немелодичное пение отца. Она села в кровати, глаза у нее болели от слез и бессонницы.

– Хочешь свою бутылочку? – перекрыл плач ласковый голос отца. – Нет? Ох, дорогая, что такое? – спросил он с болью в голосе. – Я тоже по ней скучаю, дорогая, я тоже по ней скучаю. – И он сам начал плакать. Сирша, Брендан и Элизабет все вместе плакали по Грайне, и все они чувствовали себя одинокими в этом фермерском доме, обдуваемом ветрами.

Вдруг в конце длинной дороги возник свет фар. Элизабет выскочила из-под одеяла и села на край кровати, в животе все сжалось от волнения. Это мать – это должна быть она. Кто еще мог приехать сюда в десять вечера? Элизабет от восторга подпрыгивала на краю кровати.

Машина остановилась перед домом, и из нее вышла Кэтлин, сестра Грайне. Дверь машины осталась открытой, фары горели, а дворники неистово летали по ветровому стеклу. Кэтлин подошла к калитке, толкнула ее, петли скрипнули, и она постучала в дверь.

С кричащей Сиршей на руках Брендан открыл. Элизабет у себя в комнате бросилась к замочной скважине и стала наблюдать на происходящим.

– Она здесь? – требовательным тоном спросила Кэтлин, не поздоровавшись.

– Шшш, – сказал Брендан. – Разбудишь Элизабет.

– Как будто она не проснулась от этих криков! Что ты делаешь с бедным ребенком? – скептически спросила она.

– Ребенок хочет свою мать. – Он повысил голос. – Как и все мы, – добавил он уже мягче.

– Дай-ка ее сюда, – сказала Кэтлин.

– Ты мокрая. – Брендан отошел от нее, и его руки сжались вокруг крошечного свертка.

– Она здесь? – снова спросила Кэтлин все тем же сердитым голосом. Она так и не переступила порог – она не спросила разрешения войти, а ей не предложили этого сделать.

– Конечно нет. – Брендан покачивал Сиршу, чтобы та успокоилась. – Я думал, ты отвезла ее в какое-то волшебное место, где ее наконец вылечат, – сердито сказал он.

– Это лучшее место из всех, какие есть, Брендан, во всяком случае, так считается. Но, как бы то ни было, – пробормотала Кэтлин, – она ушла.

– Ушла? Что значит «ушла»?

– Сегодня утром ее не обнаружили в комнате. Никто ее не видел.

– Она вечно исчезает по ночам, твоя мать, – сердито сказал Брендан, продолжая укачивать Сиршу. – Что ж, если она не там, куда ты ее отправила, то далеко ходить не надо. Она наверняка в пабе Флэнагана.

Элизабет от удивления открыла рот. Значит, мать здесь, в Бале-на-Гриде, она все-таки не уехала.

Их ожесточенный диалог был прерван плачем Сирши.

– Ради бога, Брендан, ты можешь ее успокоить? – недовольно сказала Кэтлин. – Кстати, я могу забрать детей. Пусть живут со мной и Аланом в…

– Это мои дети, и ты не заберешь их у меня, как забрала Грайне! – взревел он. Крики Сирши стихли.

Повисло долгое молчание.

– Уходи, – слабо произнес Брендан, как будто крик лишил силы его голос.

Входная дверь закрылась, и Элизабет смотрела из окна, как Кэтлин захлопнула калитку и села в машину. Она уехала, свет фар погас вдали вместе с надеждой Элизабет поехать вместе с Кэтлин к матери.

Но все же крохотная надежда оставалась. Отец упомянул паб Флэнагана. Элизабет знала, где это. Она проходила мимо каждый день по пути в школу. Она соберет свои вещи, найдет мать и будет жить вместе с ней, вдали от надсадно кричащей сестры и отца, и они каждый день будут отправляться на поиски приключений.

Дверная ручка задрожала, и Элизабет нырнула в кровать, притворившись спящей. Крепко зажмурив глаза, она решила, что, как только отец ляжет спать, она отправится в паб Флэнагана.

Она тайком уйдет в ночь, совсем как ее мать.


– Ты уверен, что это сработает? – Опал стояла у стены в приемном покое, руки у нее дрожали, тревожно сжимаясь и разжимаясь.

Айвен неуверенно посмотрел на нее:

– Во всяком случае, стоит попробовать.

Из коридора через стекло они видели Джеффри, лежащего в отдельной палате. Его подключили к аппарату искусственного дыхания, рот закрывала кислородная маска, а вокруг пикали какие-то хитроумные приборы, к которым от его тела шли провода. Среди этих проводов и мигающих приборов он лежал тихо и спокойно, а грудь ритмично вздымалась и опускалась. Их окружал какой-то жутковатый звуковой фон, какой бывает только в больницах, всегда связанный с напряженным ожиданием, с пребыванием между одним безвременьем и другим.

Как только занимавшиеся Джеффри медсестры открыли дверь, чтобы выйти, Опал с Айвеном проникли внутрь.

– Она здесь, – сказала Оливия, сидевшая у кровати Джеффри, когда Опал вошла в палату.

Его глаза быстро открылись, и он стал взволнованно озираться, оглядывая палату.

– Она стоит слева от тебя, дорогой, и держит тебя за руку, – ласково сказала Оливия.

Джеффри попытался заговорить, и из-под маски донеслись приглушенные звуки. Опал прикрыла рукой рот, глаза ее наполнились слезами. То, что говорил Джеффри, могла понять только Оливия, она одна понимала язык умирающих.

Оливия кивала, слушая его, глаза ее наполнились слезами, и, когда она заговорила, Айвен не смог больше оставаться в палате.

– Дорогая Опал, он просил передать тебе, что его сердце болело каждое мгновение, когда вы были не вместе.

Айвен выскользнул через открытую дверь и почти побежал по коридору прочь из больницы.

Глава тридцать седьмая

За окном спальни Элизабет на улице Фуксий пошел дождь, капли били по стеклу, как камушки. Ветер начал разогревать свои голосовые связки перед ночным выступлением, и Элизабет, забравшись под одеяло, перенеслась в то время, когда она поздним зимним вечером отправилась на поиски матери.


Она положила в школьную сумку всего несколько вещей: нижнее белье, два свитера и юбку, книгу, которую подарила ей мать, и плюшевого мишку. В копилке у нее оказалось четыре фунта сорок два пенса, и, надев непромокаемый плащ поверх своего любимого платья в цветочек и красные резиновые сапоги, она вышла в холодную ночь. Она перелезла через низкую садовую ограду, чтобы не скрипеть калиткой и не привлекать внимание отца, который в эти ночи спал как сторожевая собака, навострив одно ухо. Чтобы не идти по дороге, где ее можно было заметить, она пошла вдоль кустов. Ветер раскачивал ветки, и те царапали ей лицо и ноги, а листья покрывали ее мокрыми поцелуями. Той ночью дул ужасный ветер. Он хлестал по ногам, обжигал уши и щеки, мешал дышать. Через несколько минут у Элизабет онемели пальцы, нос и губы, она продрогла до костей, но мысль, что скоро она увидит мать, не давала ей остановиться. И она шла дальше.

Двадцать минут спустя Элизабет добралась до моста, ведущего к Бале-на-Гриде. Она никогда не видела город в одиннадцать часов вечера, казалось, жители покинули его: темный, пустой и безмолвный, как молчаливый свидетель, из которого не вытянешь ни слова.

Она шла к пабу Флэнагана, а внутри у нее порхали бабочки, она больше не чувствовала порывов ветра, а только искреннюю радость и волнение от предстоящей встречи с матерью. Шум из паба она услышала раньше, чем подошла к дверям, – только там да в «Горбе верблюда» еще горел свет. Из окна доносились звуки пианино, скрипки, бодрана, громкое пение и смех, а также редкие аплодисменты и одобрительные возгласы. Элизабет засмеялась про себя: все это говорило о том, что внутри царит веселье.

Снаружи была припаркована машина тети Кэтлин, и Элизабет непроизвольно ускорила шаг. Входная дверь была распахнута, за ней находилась маленькая передняя, но дверь в зал, украшенная витражной вставкой, была закрыта. Элизабет поднялась на крыльцо и, стряхнув воду с плаща, повесила его рядом с зонтиками, висевшими на вешалке. Ее черные волосы промокли насквозь, нос был красным, и из него текло. Дождь затек ей в сапоги, закоченевшие ноги хлюпали в ледяной воде.

Пианино смолкло, и Элизабет вздрогнула от неожиданно раздавшегося рева мужской толпы.

– Давай, Грайне, спой нам еще, – невнятно произнес кто-то, и все одобрительно закричали.

Сердце чуть не выпрыгнуло из груди Элизабет. Она здесь! Мать была прекрасной певицей. Дома она все время пела, сама сочиняла колыбельные и детские стишки, и по утрам Элизабет обожала, лежа в постели, слушать, как мать ходит по дому и напевает. Но раздавшийся в тишине голос, сопровождаемый шумными восклицаниями пьяных мужчин, не был нежным голосом ее матери, который она так хорошо знала.


На улице Фуксий Элизабет рывком села на кровати. Снаружи, как раненое животное, завывал ветер. Сердце бешено стучало у нее в груди, во рту пересохло, а кожа покрылась капельками пота. Откинув одеяло, Элизабет схватила с тумбочки ключи от машины, сбежала вниз по лестнице, накинула плащ и вышла. Холодные струи дождя хлестали ее по лицу, и она вспомнила, почему так ненавидит это ощущение: оно напоминало ей о той ночи. Дрожа, она бросилась к машине, ветер разметал ей волосы, залепив ими глаза. К тому времени, когда она села за руль, она уже промокла насквозь.

Дворники яростно метались по лобовому стеклу, пока она ехала по темным дорогам к городу. Переезжая через мост, она увидела покинутый город. Все заперлись по домам, в безопасности и в тепле. Кроме «Горба верблюда» и заведения Флэнагана, ночной жизни больше нигде не было. Элизабет припарковала машину напротив паба, вышла и замерла под холодным дождем, вспоминая.

Вспоминая ту ночь.


От слов песни, которую пела эта женщина, у Элизабет заболели уши. Она была грубая, слова отвратительные, и пелись они каким-то разнузданным, непристойным тоном. Каждое неприличное слово, их тех, что отец запрещал Элизабет произносить, вызывало аплодисменты пьяных гостей.