Я откашлялся, проверил, как выгляжу, и прошел в кабинет Опал. У нас в Яизатнафе нет дверей – никто здесь не умеет их открывать, но есть и другая причина: двери служат преградами, это массивные и неприветливые штуковины, с их помощью можно пускать или не пускать людей в свою жизнь, а у нас другая позиция. Мы выбрали открытую планировку, чтобы создать дружескую атмосферу. Но в последнее время я пришел к выводу, что розовая дверь Элизабет с улыбающимся почтовым ящиком – самая дружелюбная дверь, какую я видел. В результате вся дверная теория полетела к черту, и я еще многое стал подвергать сомнению.

Опал приветствовала меня, не подняв головы:

– Проходи, Айвен.

Она сидела за письменным столом, одетая, как всегда, в фиолетовое, ее многочисленные косички были собраны вместе и усыпаны блестками, так что при каждом движении сверкали. На стенах кабинета висели сотни рамок с фотографиями детей со счастливыми улыбками на лицах. Фотографиями были заставлены все полки, кофейный столик, буфет, каминная доска и подоконник. Куда бы я ни посмотрел, везде бесконечные ряды фотографий людей, с которыми Опал когда-то работала и дружила. Единственной свободной поверхностью в комнате был ее стол, где стояла всего одна рамка. Эта рамка годами стояла там лицом к Опал, так что никому не удавалось увидеть саму фотографию. Мы знали, что, если спросить, она скажет нам, кто на ней изображен, но никто никогда не позволял себе задать такой вопрос. О чем не нужно знать, о том не нужно и спрашивать. Некоторые просто не понимают этого. Можно много общаться с людьми, разговаривать с ними о важном, но не затрагивать ничего слишком личного. Понимаете, существует некая граница, как бы невидимое поле вокруг человека, и точно знаешь, что не надо туда заходить, не надо переступать черту. В разговорах с Опал – и, если на то пошло, с кем бы то ни было – я никогда не вторгался в это личное пространство.

«Элизабет была бы в ужасе от этой комнаты», – подумал я, глядя вокруг. Она сразу бы все убрала, протерла и отполировала до больничного блеска. Даже солонка, перечница и сахарница образовывали равносторонний треугольник в центре ее стола. Она все время передвигала вещи на дюйм вправо или влево, туда и обратно, пока они не переставали ее раздражать. Забавно, но иногда она возвращала вещи на те же места, где они стояли изначально, и убеждала себя, что это ее устраивает. Это о ней многое говорило.

Но почему я начал думать об Элизабет? Нет, я о ней думать и не переставал. Я неожиданно вспоминал о ней в ситуациях, не имевших к ней никакого отношения, и она становилась частью сценария. Я постоянно размышлял о том, что бы она подумала или почувствовала, что бы она сделала или сказала, если бы была в этот момент со мной. А все потому, что если отдаешь кому-то частичку своего сердца, то этот человек начинает полностью занимать твои мысли и ни для чего другого уже не остается места.

Так или иначе, но я вдруг обнаружил, что стою у стола и еще не произнес ни слова с тех пор, как вошел.

– Как ты узнала, что это я? – наконец заговорил я.

Опал подняла голову и улыбнулась одной из тех улыбок, которые придают ей вид человека, знающего все.

– Я ждала тебя. – Ее губы были накрашены фиолетовой помадой под цвет мантии и напоминали две подушечки. Я тут же вспомнил, что чувствовал, когда целовал Элизабет.

– Но я не назначал встречу, – запротестовал я. Я знал, что обладаю интуицией, но Опал была в этом гораздо сильнее меня.

Она снова улыбнулась:

– Чем могу тебе помочь?

– Я думал, ты узнаешь об этом и не спрашивая меня, – поддразнил я ее, садясь в вертящееся кресло и думая о вертящемся кресле на работе Элизабет, потом о самой Элизабет, о том, что чувствовал, когда держал ее в объятиях, смеялся с ней и слышал ее быстрое дыхание во сне прошлой ночью.

– Помнишь платье, которое было на Гортензии на последнем собрании?

– Да.

– Не знаешь, где она его взяла?

– А что, ты тоже такое хочешь? – спросила Опал, и глаза ее заблестели.

– Да, – ответил я, нервно теребя руки. – То есть нет, – быстро сказал я и сделал глубокий вдох. – Я просто хотел бы знать, где можно достать другую одежду. – Все, я это произнес.

– Костюмерная находится двумя этажами ниже, – объяснила Опал.

– Я не знал, что у нас есть костюмерная, – удивленно сказал я.

– Она всегда была там, – сказала Опал, прищурившись. – Можно спросить, зачем тебе это надо?

– Не знаю. – Я пожал плечами. – Просто, Элизабет, видишь ли, эээ, она отличается от всех остальных моих друзей. Она обращает внимание на такие вещи, понимаешь?

Она медленно кивнула.

Я почувствовал, что следует еще кое-что объяснить. Молчать было как-то неловко.

– Понимаешь, Элизабет мне сегодня сказала, что я ношу эту одежду либо потому, что это форма, либо потому, что я не признаю гигиены или же мне не хватает воображения. – Я вздохнул. – Ты же понимаешь, воображение – последнее, чего мне не хватает.

Опал улыбнулась.

– И я знаю, что с гигиеной у меня все в порядке, – продолжил я. – А потом я подумал о варианте с форменной одеждой. – Я осмотрел себя сверху донизу. – И знаешь, может быть, она права.

Опал поджала губы.

– Одна из особенностей Элизабет состоит в том, что она тоже носит форменную одежду. Одевается в черное: изо дня в день одни и те же скучные костюмы, косметика напоминает маску, а волосы всегда убраны назад. В общем, ничего не остается свободным. Она все время работает и воспринимает это очень серьезно. – Потрясенный, я поднял на Опал глаза, неожиданно кое-что осознав. – Опал, мы с ней абсолютно похожи.

Опал молчала.

– И все это время я называл ее йынчуксом.

Опал весело засмеялась.

– Я хотел научить ее веселиться, по-другому одеваться, перестать носить маску, изменить жизнь так, чтобы найти счастье, а как я это могу сделать, если сам абсолютно такой же, как она?

Опал слегка кивнула:

– Айвен, я понимаю. Ты тоже учишься у Элизабет, я вижу. Она вытаскивает на свет кое-что в тебе, а ты показываешь ей совершенно иной образ жизни.

– В субботу мы ловили Джинни Джоу, – тихо сказал я, соглашаясь с ней.

Опал открыла стоящий за ней шкаф и улыбнулась:

– Я знаю.

– О, хорошо, они прибыли! – радостно сказал я, увидев в шкафу банку с Джинни Джоу.

– Один твой тоже прибыл, Айвен, – серьезно сказала Опал.

Я почувствовал, что краснею, и сменил тему:

– Знаешь, вчера ночью ей удалось проспать шесть часов безмятежным сном. Такое случилось впервые.

Выражение лица Опал не смягчилось.

– Айвен, это она тебе сказала?

– Нет, я наблюдал за ней… – Я умолк. – Слушай, Опал, я провел там ночь. Я только обнимал ее, пока она не заснула, в этом нет ничего такого. Она сама попросила меня. – Я старался, чтобы мои слова звучали убедительно. – И если ты попытаешься вспомнить, то и с другими друзьями я себя всегда так веду. Я читаю им сказки на ночь, сижу с ними, пока они не уснут, а иногда даже сплю рядом на полу. Никакой разницы.

– Правда никакой?

Я не ответил.

Опал взяла авторучку с огромным фиолетовым пером, опустила глаза и стала писать своим каллиграфическим почерком.

– Как ты думаешь, сколько еще времени тебе понадобится на работу с ней?

Это меня задело. Сердце заколотилось. Раньше ни о чем подобном Опал меня никогда не спрашивала. Ни для кого это никогда не было вопросом времени, все должно было развиваться естественно. Иногда необходимо провести с кем-то всего лишь один день, а иногда три месяца. И никогда раньше мы не устанавливали для этого сроки.

– Почему ты спрашиваешь?

– О, – она нервничала и суетилась, – я просто поинтересовалась. Из любопытства… Айвен, лучше тебя у меня тут никого нет, и я хочу, чтобы ты помнил, что есть очень много людей, которым ты нужен.

– Знаю, – сказал я довольно резко. Я никогда не слышал, чтобы тон Опал становился таким недоброжелательным и окрашивал воздух в синий и черный цвет, и мне это совсем не понравилось.

– Отлично, – сказала она слишком уж веселым тоном. – Можешь занести это в исследовательскую лабораторию по пути в костюмерную? – И она протянула мне банку с Джинни Джоу.

Конечно, я взял у нее банку. Внутри были три Джинни Джоу: одна Люка, вторая Элизабет, а третья моя. Они лежали на дне банки, отдыхая после путешествия по ветру.

– Пока, – сказал я и вышел из кабинета. Я чувствовал себя так, будто мы только что поспорили, хотя ничего подобного не было.

Я шагал по коридору, плотно прижимая крышку банки, чтобы Джинни Джоу не вылетели на свободу. Когда я вошел в лабораторию, по ней метался Оскар с застывшим на лице выражением паники.

– Открывай вольер! – крикнул он мне, пробегая мимо двери с вытянутыми вперед руками, белый халат на нем развевался, делая его похожим на персонажа мультфильма.

Я поставил банку в безопасное место и поспешил к вольеру. Оскар бежал прямо на меня, но в последний момент прыгнул в сторону, обманув преследовавший его сноп огня, так что он на полной скорости влетел прямо в клетку.

– Ха! – радостно захохотал Оскар, повернув ключ и помахав им перед вольером. На лбу у него блестели капельки пота.

– Что это за чудище породила земля? – спросил я, подходя ближе.

– Осторожно! – закричал Оскар, и я отпрыгнул назад. – Ты не прав, это не земля его породила. – Он промокнул лоб носовым платком.

– Что значит «не земля»?

– Ну, не земля, – ответил он. – Айвен, ты что, никогда не видел падающую звезду?

– Конечно видел. – Я обошел вольер со всех сторон. – Но не так близко.

– Конечно, – добавил Оскар сладким голосом. – Вы просто видите их издалека, такие красивые и яркие, танцующие по небу, и загадываете желания, но, – его тон изменился и стал неприятным, – вы забываете об Оскаре, которому приходится собирать ваши желания со звезд.

– Прости, Оскар, я действительно забыл об этом. Я не думал, что звезды так опасны.