Дмитрий Герасимов - Последняя репродукция

Но сдох он! Я с ужасом и одновременно с восторгом наблюдал той январской ночью, как Елена с бешенством и ненавистью в глазах (отчего они стали только прекрасней) выскочила из студии. Она была вся в крови! Она убила мое первое творение. Один мой шедевр почти на моих глазах уничтожил другой. В какой-то момент она поскользнулась в мокром снегу перед студией и упала. Я отпрянул назад в мерзлую темноту и ждал, что через мгновение буду обнаружен. Я не знаю, что стал бы делать. Возможно, я позволил бы ей убить и меня. Но она ничего не заметила. Поднялась с колен и ушла в ночь.

Я зашел в студию и обнаружил тело своего Виктора, окровавленное и бездыханное. Я смотрел на него, дрожа от неведомого доселе возбуждения… Я любил Елену даже такой. Даже понимая, что она хочет моей смерти.

Я сам напросился на ее ненависть. За две недели до убийства моего Виктора я решил разом покончить с вашей идиллией. Я выловил Елену, когда она возвращалась с работы домой (К ТЕБЕ домой, Федор!), и за пятнадцать минут выпалил ей все. Она не верила, смотрела на меня как на безумного. А я и был безумен! Я потащил ее в студию и показал аппаратуру, модем, ее собственную фотографию, о которой она, естественно, не могла помнить. Я сказал ей, что она первая фоторепродукция человека, которую я произвел на свет. Про моего Виктора она ничего не знала. Она ушла от меня в тот вечер оглушенная и потерянная. Я праздновал победу. Но на следующий день понял, что рановато. Она все равно не верила. Ей было проще уложить все невероятное в ложе моего безумства, чем осмыслить и принять правду.

Мне подбросили в ящик мою фотографию с выколотыми глазами. Сначала я решил, что это твоя глупая месть за то, что я уволил тебя когда-то. А потом догадался: это она! Она ненавидела меня!

Тогда я решился на последний шаг – я повез ее в Склянск. Помнишь тот день, Федор? Помнишь, как твоя вдруг помрачневшая невеста неожиданно отпросилась у тебя в какую-то нелепую командировку? Ей не хватало сил даже соврать как следует!

Федор сидел не шевелясь, и только за его полуоткрытыми веками плескалось что-то черное и обреченное. Виктор бил наверняка и попадал в точку.

– То, что она увидела в своем родном Склянске, стоя за калиткой своего родного дома, не просто шокировало ее, а сразило наповал! Она увидела… себя со своей матерью и дочкой. И она поверила мне. Поверила, что ей нет места в ее собственной жизни! Всю дорогу обратно она не проронила ни слова. Но я – ее творец, ее созидатель – понял все. Я понял, что единственной целью ее жизни будет отныне возвращение в Склянск. К семье. И главное препятствие – саму себя, настоящую – она просто-напросто устранит! Как устранит и уничтожит всех, кто только попытается ей в этом помешать, – меня, тебя и всех, кто еще возникнет на ее пути. Я добился своего: любовь перестала быть смыслом ее жизни. Отныне главным мотивом ее существования стала ненависть и жажда вернуться в свою жизнь…

Я знал, что тем же вечером она придет расправиться со мной. Я уже умел предугадывать ее поступки заранее! И мне пришлось… пожертвовать своим вторым Виктором.

Это было непростое решение. Я не знаю, говорил ли тебе Лобник, но гибель моего дублера навсегда сделала бы меня несчастным. Но я говорил себе: «А сейчас в чем мое счастье? Я удачлив во всем, я счастлив в работе, но не в любви! Тогда зачем мне такое счастье?» В этой белой стороне моей судьбы, в которой я уже жил больше года, изначально не было заложено взаимной любви. В ней было везение и успех, но не было счастья с женщиной! ДВЕ ЗВЕЗДЫ – ОДНА ЛЮБОВЬ!

В тот вечер ФотоВиктор работал в студии вместо меня, к чему уже привык за последнее время… Труп потом собирали по частям, а твоя лучезарная и обворожительная невеста в это самое время праздновала с тобой какую-то очередную дату вашего знакомства. Смеялась, наверное, шутила, признавалась тебе в любви, ласкала тебя на твоей скрипучей, полусломанной кровати… А мой органический дублер погиб, и отныне мой путь – ДОЛГАЯ ДОРОГА В НОЧИ ДО СЕМЬДЕСЯТ ВТОРОЙ ЛУНЫ. Тетушка Нелли сказала правду: ночь – это скорбь…

Федор открыл глаза. Он уже не стонал, в бессилии покачиваясь всем телом, – он сидел на стуле прямо и смотрел в глаза циничному рассказчику, пытаясь что-то прочитать в его слепых от восторга и отчаяния глазах. Виктор сделал паузу, наслаждаясь произведенным эффектом, и спросил уже другим тоном – насмешливо-усталым:

– Кстати, Лосев, а как она тебе тогда объяснила свое нежелание общаться отныне с родными в Склянске? Ссорой? Или, приехав из «командировки», она сообщила, что они погибли?

Федор молчал, и Виктора стал немного отрезвлять его ледяной взгляд. Он осторожно, под руку, отвел мать от двери, распахнул ее настежь и произнес:

– Уходи, Федор! Я отомщен. А ты попробуй теперь жить как прежде. Если сможешь. Впрочем, ты окажешься под ее ножом раньше, чем осмыслишь все, мной сказанное. Ведь любая твоя попытка докопаться до истины – твой приговор. Если надумаешь ехать в Склянск – считай, что ты уже труп. Ее ничто не остановит… Кстати, о трупе: ЕЛЕНА ЗНАЕТ, ЧТО Я ЖИВ. Я не отказал себе в удовольствии показаться ей на глаза. Чтобы не думала, что все позади. Кошмар ее разоблачения только начинается. Сейчас это для нее, пожалуй, даже лучше. Пусть знает, что я есть на белом свете и что я… люблю ее.

Федор встал со стула. Казалось, он полностью овладел собой. Только глаза сузились в два крохотных штриха на белом лице. Он протянул руку:

– Диск!

– Что? – Виктор поморгал и отпрянул спиной к стене.

Федор подошел к нему вплотную, отпихнул в сторону зарычавшую женщину и коротким движением ухватил рассказчика пальцами за кадык:

– Диск с программой!

Виктор хрипел, отчаянно упираясь культей Лосеву в грудь:

– От-тпус-с-сти, идиот! Он… в студии… В компьютере, подключенном к модулятуру… Он мне больше не нужен!

Федор едва доплелся до дома. Ноги не слушались, а перед глазами безумной вереницей кружились чьи-то лица. У самого подъезда он ткнулся плечом в водосток. Его сильно тошнило. Скользкие пальцы хватались за стену, уползающую то в сторону, то назад. Если бы кто-нибудь сейчас произнес вслух: «Тебя ждет объяснение с Еленой», – приступ рвоты усилился бы. Ему казалось противным само слово «объяснение». Впервые он боялся заглянуть в глаза любимой, боялся ничего не увидеть в них, или, наоборот – прочитать все.

Елена стояла на пороге квартиры, распахнув настежь дверь. Она не шевелясь смотрела, как Лосев преодолевает последние ступеньки и, покачиваясь, бредет вдоль стены лестничной площадки. Он плечом протиснулся в квартиру, чуть оттолкнув Елену, прошел на кухню и бессильно опустился на стул. Она встала напротив, не зная, кто первым начнет разговор. Федор молчал, и она наконец произнесла нерешительно:

– Мне закрыли сегодня обходной лист. Я и в бухгалтерии была…

На кухне щелкнул и громко заурчал холодильник.

– Мне заплатили расчет. Плюс – за неиспользованный отпуск. Меня здесь больше ничто не держит…

Она таращилась на Лосева, который угрюмо и напряженно следил за ней, поигрывая чашкой, но, казалось, не слышал ее слов.

– Ты слышишь меня, Федор? Ты сейчас был… у него?

– Лен, – произнес Лосев тихо, – Леночка… А как ты собираешься убить меня?

Елена застыла на секунду в оцепенении, и он встретился с ней взглядом. Федору показалось, что она не была ни удивлена, ни напугана, он вдруг снова уловил что-то незнакомое в любимых глазах – похожее на то, что уже видел в них однажды, когда они встретили на улице ее подругу. Подругу НАСТОЯЩЕЙ Елены.

И вдруг Лосеву страстно захотелось, чтобы она разрыдалась, обвинила его в сумасшествии, бросилась ему на шею. Федору казалось, что он хорошо знает свою Елену. Каждый ее взгляд, каждый жест. Он знает любую ее реакцию, он может с закрытыми глазами нарисовать любое ее чувство. Поэтому ему так хотелось, чтобы она распахнула свои прекрасные глаза пошире, ахнула от неожиданной обиды, расплакалась, кольнула его упреком! Он бы поверил ей. Как верил всегда. Потому что не мог бы усомниться ни в ее слезах, ни в ее «люблю», столько раз слышанном и прочитанном им в каждой ее черточке.

Но она не удивилась, не ахнула, не разрыдалась. На ее красивом лице вновь отразилась досада, но в остальном оно почти не поменяло выражения. Елена отодвинула стул и села прямо напротив Лосева. С минуту они молчали, словно заново изучая друг друга.

И вдруг она качнулась, наклоняясь к самому лицу Федора, и сказала отчетливо и громко:

– Я никого и никогда не смогла бы убить. Тем более тебя.

– Ты лгала мне, – прохрипел Лосев, – все это время… ты лгала мне.

Елена закусила нижнюю губу, и глаза ее вдруг заволокло отчаянием.

– Я любила тебя! Я… я хотела быть счастливой! Это… это же так легко понять! Я просто хотела быть счастливой!

– Счастья на лжи не бывает.

Елена качнулась назад, выпрямилась за столом и, замахнувшись, выбила из его рук пустую чашку. Она отлетела куда-то в угол, жалобно дзинькнув, и не разбилась. Лосев моргнул, но даже не опустил рук. Так и сидел, опершись локтями на потертую клеенку. Слова вдруг застряли в горле.

– Я знала, что этот гад найдет тебя, – простонала Елена, – я поняла, что всему пришел конец, когда увидела его там… в синей машине. Он не умер. Он вернулся, чтобы добить меня. И тебя… Я не могла тебе сказать об этой встрече в парке, потому что тогда мне пришлось бы рассказывать и все остальное. А это так… больно. Невозможно. Да ты бы и не поверил. Ни один нормальный человек не поверил бы. Зато ты поверил ему. Поверил, что я могу убить тебя!

– Я поверил ему, потому что не верю тебе, – сказал Федор. – И ты сама в этом виновата. Скажи, зачем ты подбросила мне отрезанную руку?

– А как еще я могла объяснить тебе, кто хотел тебя убить? Это было… жестоко. Прости меня. Но ты ведь сразу узнал татуировку!

Федор смотрел на нее и покачивал головой, словно не веря самому себе: