– Кого ты здесь прятал, Витя? – спросил Лосев вслух, брезгливо двумя пальцами приподнимая над раскладушкой чью-то скомканную футболку.

Неожиданно снаружи громко хлопнула входная дверь студии. Федор вздрогнул и опять почувствовал, как что-то ледяное оторвалось от сердца вниз и растеклось под желудком – точь-в-точь как сегодня утром, когда он увидел странную птицу. Он быстро вышел из подсобки и прислушался, зорко всматриваясь в полумрак съемочного зала.

– Кто здесь?! – И Лосев сам испугался своего голоса.

Он опять прислушался, а потом осторожно, словно взвешивая каждое движение, вернулся к монтажному столу, взял стопку обрезанных фотографий – сколько уместилось в руках – и направился было к компьютеру, но сообразил, что снимки лучше сортировать прямо здесь, сразу избавляясь от ненужных бумаг и прочей макулатуры. Он высыпал фотографии с конвертами в пластиковый поддон и стал вынимать по две, бегло просматривая каждый снимок.

Очень скоро он убедился, что весь поддон занимает брак портретной съемки. Нескончаемая вереница лиц, личиков и физиономий. Некоторые фото Федор рассматривал несколько дольше, отмечая про себя, что невольно выставляет им оценки: «Здесь – хороший свет», «Здесь – удачный ракурс», «Здесь – все плохо. Совсем сырой материал».

В следующем лотке стали попадаться фотографии знакомых. Тут были лица, сюжеты и целые эпизоды, выхваченные из жизни. Лосев время от времени узнавал кого-нибудь: «О, да это небезызвестный в городе господин Кульман! Тоже попался Виктору в объектив…», «Ба! Это Ритка Журавлева – актриса театра, в котором я работаю. С кем-то болтает и смеется… Заразительная у нее улыбка», «О! Это… как же его фамилия? Не помню. Он пил как-то с нами. Ну, как же его? Ладно, не важно…» Попадались и снимки с самим Виктором. «Интересно, кто его снимал? – думал Федор, откладывая фотографии в отдельную стопку. – Грамотно сделано. Профессионально».

Вдруг один уже просмотренный снимок почему-то опять привлек внимание Лосева. Он медленно поднял его из уже отложенной стопки и вытаращился, не веря своим глазам: на фотографии рядом с Виктором – ТОТ САМЫЙ ТИП с аскетичным, продолговатым лицом и отвратительными бакенбардами, которого Федор упустил в парке и который, казалось тогда, следит за ним и Еленой!

Лосев ошеломленно застыл с фотографией в руке, пытаясь что-то понять, сложить в голове, выстроить какую-то картину, способную спокойно и просто вывести его из напряженного удивления, объяснить ему все и прояснить…

Яркая вспышка с кровавым ядром, словно слетевшая с фотоаппарата, заслонила на мгновение от Федора снимок и спустя миг обрушилась на голову страшной и резкой болью. Лосев ткнулся лицом в плоттер, сминая грудью пластиковый поддон и опрокидывая стопки бумаг. Он еще не до конца осознал, что произошло, когда тяжелое и упругое человеческое тело, навалившееся сзади, прижало его голову к столу, норовя нанести второй удар – последний. Подбородок Федора скользнул по угловому креплению монтажного станка, и тот, кому осталось нанести завершающий удар, замешкался на секунду, опасаясь промахнуться. Но Лосеву оказалось достаточно этого мгновения, чтобы прийти в себя и явственно понять, что случилось. Он с силой поджал ногу и, ощутив опору, дернулся в сторону, пытаясь перевернуться на бок. Что-то мокрое и горячее защекотало шею за воротником, ухо, лизнуло глаза и склеило веки – бумаги, рассыпанные на столе перед самым лицом Федора, стремительно съедала растущая черная лужа. Нападающий потерял равновесие, необходимое ему для замаха, вцепился одной рукой в край стола, сметая с него остатки документов и фотографий, а другой пытаясь удержать выворачивающегося Федора. Еще с полминуты оба молча боролись на столе, перемещаясь к монтажному станку. В какой-то момент Лосеву удалось опрокинуть незнакомца и протолкнуть вперед, чтобы затем, вывернувшись, оказаться над ним. Нападающий почти сдал позицию, отпустил шею Лосева и уперся обеими руками в монтажный станок, не давая протолкнуть себя дальше и подмять. На мгновение его рука оказалась между плоскостью монтажного станка и поднятым тесаком для резки баннерной фотобумаги. Федор вдруг отпустил противника и, застонав от натуги, прогнувшись, как гигантский лук, в ту же секунду всей массой, обеими руками, обрушился на ручку тесака… Лезвие упало с глухим стуком, и впервые за полгода тишину студии прорезал пронзительный исступленный крик. Возможно, так в последний раз кричал Виктор Камолов, зажимая дрожащими пальцами рваную кровавую плоть под ножом своего убийцы…

Обезумевший от боли незнакомец рванулся в сторону, скидывая с себя ослабевшего Лосева, в свирепом, раненом ожесточении прокатился с ним по полу и из последних сил бросился к выходу, воя и спотыкаясь на каждой ступеньке.

Федор сидел на полу, держась за голову, и слушал, как протяжный стон несостоявшегося на этот раз убийцы тонет в гуле спеленутого ветром утреннего двора.

ГЛАВА 4

Сергей Спасский очень любил думать о войне. Рвущиеся снаряды, грохочущая сталь, окровавленные тела занимали все его свободное мыслительное время. Он часто мог часами сидеть на своем рабочем месте, устремив влажный взгляд в кривящиеся мониторы глупых, лишенных фантазии приборов, и представлять, как ворочается лента танковой гусеницы, вминая в сырую грязь воздетые к небу руки беспомощных людей.

Спасский никогда не был на войне. Больше того, среди его знакомых не было даже служивших в армии. Но уже много лет он чувствовал в себе эту сладко-сосущую жажду – думать о войне, осязать ее в своих фантазиях, отдаваться ей в почти болезненных грезах. Его день начинался с пролистывания газет. Он жадно впивался глазами в колонки репортажей с места каких-нибудь боевых действий и всегда был слегка разочарован, если находил количество жертв недостаточным. Он смотрел подряд все фильмы про войну и испытывал досаду, если батальные сцены не шокировали своей натуралистичностью. Спасский жил под свист пуль и минометные залпы.

Ему исполнилось сорок лет, и жизнь не удалась. В ней не было катаклизмов и катастроф. В ней не было взлетов и триумфов. В ней был только никому не нужный факультет захолустного вуза, занудливая жена, располневшая и подурневшая сразу после свадьбы, и копеечное место в унылой лаборатории чахлого института. Он добирался от дома до работы и с работы до дома одним и тем же скучным маршрутом – на автобусе № 22. На остановке «Лобнинский рынок», где выходила большая часть пассажиров, он плюхался на освободившееся сиденье, складывал руки на спинке впереди стоящего кресла (как на пулемете, висящем на шее) и поглядывал в окно, будто ехал на броне, снисходительно улыбаясь восторженному местному населению.

В своих фантазиях Спасский никогда не повторялся. Он смаковал горящие вертолеты, разрушенные дома и мосты, перевернутые машины и бэтээры с лопнувшей от жара броней. Он лелеял в мечтах обугленные воронки и расплавленные корпуса артиллерийских орудий, разбросанные тубусы ручных гранатометов и изрешеченный осколками брезент земляных укрытий. Он неторопливо разглядывал остывающих в предсмертных судорогах солдат, с искривленными ртами и оторванными конечностями, и пробовал на ладони окровавленные каски и бронежилеты.

С некоторых пор Спасский привнес в свои жестокие и неуемные фантазии новый волнующий элемент, придававший его игре еще большую пикантность: он стал вводить в них реальных персонажей – своих знакомых, коллег по работе и даже родственников. Со всеми, к кому он испытывал неприязнь и на кого держал обиду, Спасский спешил расправиться таким вот необычным и, казалось бы, безобидным способом. Уже полдюжины лет горели в танках его соседи по лестничной клетке, стонали в агонии под ударами бомб научные сотрудники лаборатории и начальники отделов, задыхались под завалами пораженных ракетами убежищ владельцы дворовых собак и автолюбители.

Однажды, прошлой весной, соседка Анна Игнатьевна, которую он встретил во дворе, сообщила ему с деланным сожалением:

– Слышали, Сергей Борисович, что с Мотей-то случилось?

– Нет… – осторожно ответил Спасский и остановился в ожидании новости, к которой его уже подготовил тревожно-сочувствующий тон соседки.

Мотя (в быту – Матвей Скороходов) был старшим по подъезду их невзрачной пятиэтажки и своей общественной, назидательной активностью раздражал угрюмого и недисциплинированного Спасского. Последний раз Мотя додумался до того, что написал красным фломастером его фамилию в числе злостных неплательщиков за газ и повесил этот пасквиль на двери подъезда. В тот же день Мотя уже корчился в газовой камере в лагере для военнопленных.

– Угорел, бедолага… – вздохнула соседка. – Надышался газом и – капут. Уж приезжали эти ремонтники… газовщики наши. И «скорую» вызвали быстрехонько. Но какое там! Поздно. Жалко-то как, да? Не старый совсем был.

Спасский шел к автобусной остановке, пораженный таким фатальным совпадением. Весь день он думал об этой странности. Отравившийся газом Мотя не выходил у него из головы. Ему хотелось поделиться с кем-нибудь своим удивлением, но он так и не решился. «Сочтут за ненормального», – подумал он и вскоре забыл про этот странный случай.

Однако через полгода утренние газеты заставили Спасского опять вздрогнуть от мистического совпадения. Пресса сообщала, что на своем рабочем месте убит Виктор Камолов – бывший сослуживец Спасского, уволившийся из лаборатории несколько лет назад.

Спасский невзлюбил Камолова сразу. Тщеславный выскочка без специального образования, тот с ходу завоевал симпатии коллег и, что еще более невероятно, руководства. Он числился в любимчиках у «старикана» – руководителя лаборатории профессора Лобника. В Камолове раздражало все – от его веселой и фамильярной манеры держаться с сослуживцами до самоуверенности и всезнайства в работе, которой Спасский отдал годы. Жалкий художнишка, дилетант, распоясавшийся купчик – он считал возможным снисходительно давать ему – Сергею Спасскому, человеку с техническим образованием, – советы в делах, о которых скорее всего черпал знания из популярной литературы! Двоюродный брат Спасского заканчивал когда-то то же самое художественное училище, что и Камолов. И что же? Сейчас он без работы и без средств к существованию пытается хоть как-то удержаться на плаву в этой жестокой жизни. А Камолов? Этот и не думает унывать! Он уже стал физиком! «Вот только такие наглые, пронырливые деляги и устраиваются в жизни, – размышлял Спасский, поглядывая из-за монитора на довольную физиономию Камолова, о чем-то шушукающегося со „стариканом“. – Пролезут везде! Растолкают локтями, нагадят – и дальше побегут. А настоящие специалисты вынуждены десятилетиями пахать, чтобы их заметили и оценили по достоинству». Каждое утро Камолов забегал в клетушку профессора с какими-то договорами, чертежами и планами, часами просиживал у него, а потом, воодушевленный, скрывался в неизвестном направлении.