Не так давно Ретт, во время одного из примирений, которому, как это в последнее время часто случалось, предшествовала бурная сцена с взаимными упреками, обидами и воспоминаниями сорокалетней давности, сказал ей: «Скарлетт, твоя беда в том, что ты слишком много внимания придаешь словам… Слова тебя просто дурачат…» Скарлетт тогда еще спросила: «А чему же я должна придавать внимание?..» Ретт ответил: «Поступкам и только поступкам. Надо быть проще, и не всегда стоит задумываться над тем, что значит то или иное слово… Иначе рискуешь превратиться в заплутавшую сороконожку из старой детской сказки, которую когда-то в Таре рассказывала тебе Мамушка… Помнишь, Скарлетт, эта сороконожка долго размышляла, в каком направлении движется тридцать пятая нога, когда восьмая и двадцать первая ступают влево, вообще разучилась ходить… Так вот – иногда ты тоже бываешь такой вот сороконожкой».

«Я – заплутавшая сороконожка, – подумала Скарлетт, косясь на мужа, – что ж, Ретт, как всегда очень остроумен и образен в своих сравнениях… – И опять в ее сознании всплыл вчерашний разговор с Реттом под ночным фонарем: Удовольствие… удовольствие…»

И, чтобы разрядить эту несколько нервозную обстановку, Ретт посчитал необходимым перевести беседу в более нейтральное русло.

– Да, ты знаешь, сегодня я впервые выпустил горностая из клетки, – сказал он совершенно неожиданно для своей жены.

Та удивленно подняла брови при чем тут какой-то горностай?..

Ретт продолжал:

– Знаешь, в «Иллюстрированной жизни животных» и в энциклопедии Ларюсс, которые я сегодня просматривал, написано, что эти зверьки очень быстро приручаются и привыкают к людям за самое короткое время… Кроме того, – Ретт поднял вверх указательный палец, словно хотел, чтобы Скарлетт обратила внимание на что-то невидимое взору, но, тем не менее, очень важное, – кроме того, как выяснилось, горностая можно приучить ловить мышей и крыс…

Она пожала плечами.

– Но у нас нет мышей и крыс… Надеюсь, их никогда и не будет…

Ретт улыбнулся.

– Я тоже надеюсь…

– Тогда к чему же ты говоришь мне об этом… – вспомнив недавний разговор, она добавила, – и притом – во второй раз…

Улыбка не сходила с лица Ретта.

– Это я все к тому, что даже и от такого, на твой взгляд, бесполезного зверька, может быть какая-то польза… В том смысле – чисто практическая… Ты ведь практичный человек…

Скарлетт, будто бы и не понимая, о чем это теперь говорит ее муж (она была слишком занята своими мыслями, чтобы следить за ходом беседы, а свои вопросы задавала не потому, что действительно хотела получить на них ответы, а то ли механически, то ли из-за элементарного приличия), спросила своего мужа с совершенно искренним недоумением:

– О чем это ты?..

Ретт, в свою очередь, посмотрел на нее очень удивленно и спросил:

– Как это о чем… О горностае… О том самом зверьке, которого так любезно подарил нам вчера вечером мистер Коллинз…

Скарлетт при этих словах скривилась, как от тупой зубной боли.

– А-а-а…

И тут, совершенно вопреки воле Скарлетт, перед ее глазами вновь живо и ярко предстали картины ее ночного кошмара.

Она невольно содрогнулась…

Горностай!.. Это злое, гадкое животное!.. Она изо всех сил рвется к Ретту, она так хочет найти дорогу таду, к едва различимой сверху извилистой ленте пыльного проселка, петляющего между зелеными холмами, где звучит лошадиное ржание и цоканье копыт, но это злобное животное своими острыми, как лезвия, зубками, держит ее за ногу, оно кусает ее до мяса…

А Ретт… Вместо того, чтобы освободить свою любимую, он берет этого зверька на руки и, нежно поглаживая его, куда-то удаляется…

О Боже!..

Что за наваждение?!.

И Скарлетт гнала от себя эту навязчивую картину, мысленно благодаря Бога за то, что это всего только страшный сон.

Ретт, дождавшись, покуда жена закончит свои размышления, спросил:

– Я никак не могу понять, дорогая – почему это ты так невзлюбила этого зверька?..

Та удивленно подняла брови.

– Я?..

– Ну не я же…

– С чего это ты взял?..

Вопрос этот прозвучал с явным вызовом – тем более, что она действительно чувствовала в себе к этому странному подарку мистера Коллинза явную неприязнь.

«Это, наверное, из-за того сна, – подумала она. – Впрочем, как знать: еще когда-то, давным-давно, в Таре, Мамушка говорила, что сны очень часто бывают вещими… Впрочем, и у меня самой было множество возможностей убедиться в этом – хотя бы тогда, когда я получила от Бо весть, что Эшли скончался… Он упорно снился мне каждую ночь подряд, причем – не тем пожилым человеком, которого я запомнила в последние годы, а молодым, как тогда, когда он был мобилизован в армию генерала Ли… Да, но там – Эшли, это ведь серьезно… Это же не какой-то мелкий грызун… Боже, наверное, я действительно совсем состарилась – но почему я все время думаю о совершенно ненужных мне теперь вещах?.. При чем тут Эшли?.. И причем тут какой-то горностай?..»

Ретт, склонив голову на бок, с улыбкой повторил свой вопрос:

– Чем тебе не нравится этот милый зверек?.. Это же не какая-то там противная белая лабораторная крыса и не глупая морская свинка… Когда-то, давным-давно, – продолжал он, – его мехом оторачивали мантии королей и наследных принцев… Мастера Реннесанса изображали его на своих картинах рядом с прекраснейшими дамами своего времени. На редкость благородное животное. Я ведь тебе, кажется, еще вчера вечером говорил об этом…

Скарлетт прищурилась и ничего не ответила. Она только подумала: «Кажется, Ретт впадает в детство… Он так увлеченно рассказывает об этом горностае, точно также, как мистер Коллинз о своих птичках… Кажется, Ретт не рассказывал мне с таким увлечением ни разу ни о чем – даже о своем антиквариате и о своих картинах… Да, стареем, стареем…»

Скарлетт попыталась успокоить себя мыслью, что такое, совершенно невинное увлечение ее мужа – не самое скверное (она вновь вспомнила вчерашний разговор под фонарем и рассказ Ретта о каком-то его знакомом, вышедшем на покой плантаторе, который, не зная, что ему делать, принялся пить и в конце-то концов промотал все свое состояние, которое копил всю жизнь).

«Пусть делает все, что хочет, – подумала она. – Я ведь прекрасно знаю Ретта: он действительно человек увлекающийся… Только пусть не превращается в такого одержимого фанатика, как мистер Коллинз…»

Однако настроение ее уже было испорчено – наверняка потому, что напоминание о горностае воскресило в ее сознании картины давешнего ночного видения, такого страшного и беспросветного…

А Ретт, будто бы и не замечая, что на лицо жены легла какая-то тень, продолжал рассказывать, все увлеченней и увлеченней:

– Знаешь, оказывается – на редкость деликатное животное… Вчера вечером я поставил в его клетку блюдечко с молоком, так он при мне не стал его пить. Я сегодня утром проснулся, посмотрел – а там ничего нет… – Ретт улыбнулся. – За ночь выпил…

«Он рассказывает о нем, как о маленьком ребенке, – вновь подумала Скарлетт. – «Де-ли-кат-но-е…» – Она мысленно передразнила это выражение мужа. – Он даже не был так увлечен, когда рассказывал друзьям и родственникам о Кэт, когда та была маленькой…»

Ретт продолжал свой рассказ – глаза, его при этом блестели:

– У него такие острые зубки!.. Боюсь, чтобы он ничего не погрыз в моем кабинете… Ну ничего, ничего – думаю, что я сумею выдрессировать его…

Скарлетт, не слушая своего мужа, смотрела в окно, на старую смоковницу. Молодые июньские листья уже наливались соком, становились темно-зелеными, но само дерево было дряхлым – по старой, полумертвой коре расползались большие трещины, царапины, незаживаемые раны, нанесенные временем и людьми…

«Дереву небольно, – почему-то подумала Скарлетт, – не то, что нам, людям…»

Ретт, внезапно замолчав, внимательно посмотрел на свою жену.

– Да ведь ты совсем не слушаешь меня!.. – воскликнул он с чувством. – Тебе что – совсем неинтересно то, что я говорю тебе?.. Почему ты меня все время так упорно игнорируешь?.. Скарлетт, если тебе мои рассказы скучны, то так и скажи…

Скарлетт принужденно улыбнулась – улыбка эта получилась какой-то неестественной, мучительной, странной, похожей, скорее, на мучительную гримасу долго болевшего человека.

– Нет, нет, продолжай… Я слушаю тебя очень внимательно…

Ретт улыбнулся и нарочито-серьезно спросил:

– Разрешаешь?..

В этом вопросе миссис Батлер послышалась плохо скрываемая ирония. Впрочем, она могла не удивляться – в ситуациях, подобной этой, Ретт очень часто становился в позу человека, который намного выше своей собеседницы, и все, что бы та не сказала ему в ответ, может быть удостоено лишь ироническому остраказму.

Она вздохнула.

– Только не надо иронизировать… Я на какую-то минутку задумалась о своем… – Скарлетт виновато посмотрела на мужа. – Извини…

Ретт после этого извинения сделал мягкий жест рукой – ну конечно же!..

– Ничего, ничего… Кстати, а ты знаешь, как я назвал нашего зверька?..

Скарлетт устремила взор своих выцвевших зеленоватых глаз на мужа.

– Как?..

– Флинт…

Пожав плечами, она произнесла:

– Странное имя…

– Неужели ты не понимаешь, почему я назвал нашего горностая, – Ретт сделал ударение на слове «нашего», – именно так?..

Скарлетт передернула плечами.

– Нет…

– Подумай.

– Не знаю… Мне кажется, это очень странное имя для животного.

Ретт улыбнулся.

– Ничего, самый раз. Я никогда не понимал людей, которые называли домашних животных громкими историческими именами… Ты, наверное, помнишь, что мистер Макинтош, ваш сосед, этот шотландско-ирландский полукровок, которого так люто ненавидел твой отец за то, что он категорически отказывался продавать ему свою маленькую хлопковую плантацию?..

Скарлетт кивнула.

– Как же – конечно помню!.. Он был настолько беден, что всякий раз бегал по соседям и выклянчивал хлопковых семян для весенних посевов, при этом – никогда не отдавал их…