Нельсон попросил своего друга продолжить переговоры. Убедить леди Нельсон покинуть Лондон и тем лишить все эти сплетни почвы. За это он готов на любую жертву.


Она наотрез отказалась и от этого. Заявила, что жена должна быть там же, где и муж.

Им овладела дикая злоба. Не уедет она — значит, уедет он. Что препятствует ему вновь поступить на службу? Его здоровье полностью восстановлено; возникла угроза новой войны[70]; герцог Кларенс предложил свое посредничество в урегулировании старых распрей с Адмиралтейством.

* * *

Для Эммы наступили тяжелые времена.

Чтобы не скомпрометировать ее еще сильнее, Нельсон покинул их общее жилище. Больше не осмеливался показываться с ней публично. Появлялся очень редко, только когда знал, что она одна.

Напротив, сэр Уильям настаивал на том, чтобы жить на широкую ногу. В награду за свою тридцатилетнюю службу он надеялся получить титул пэра Англии. Он снял на Пикадилли роскошный особняк, принимал своих старых друзей, устраивал для них, членов палаты лордов и придворных, пышные празднества.

Эмма должна была с улыбкой играть роль любезной хозяйки, демонстрировать гостям свои знаменитые «живые картины», петь валлийские песни. В то время как ее пронизывала боль и смертельный страх.

Ребенок…

Еще несколько недель, и он появится на свет.

Но она должна была это скрывать. Ей приходилось шнуроваться так, что у нее нередко перехватывало дыхание и сердце готово было остановиться.

Первого января Нельсон стал вице-адмиралом синего флага, а девятого он получил приказ незамедлительно отправиться в Плимут, принять командование на корабле «Сан Джозеф» и присоединиться к флоту лорда Сент-Винсента в Торбее.

Он пришел к Эмме растерянный. Сетовал на свою опрометчивость, на непредусмотрительность, так как оставлял ее одну в тяжелую минуту. Не знал, что ему делать.

Она с улыбкой успокаивала его. Говорила, что все предусмотрела, разработала прекрасный план и уже предприняла необходимые шаги для его осуществления.

Когда роды станут приближаться, она скажется, что у нее лихорадка, уйдет в свою комнату, будет лежать в постели. Сэр Уильям занимает другой флигель особняка и уже давно не посещает ее без предварительного доклада. Он ничего не заметит.

Мать — крестьянка и, значит, в достаточной мере подготовлена к тому, чтобы заменить повивальную бабку.

Как только эти недели будут позади, Эмма передаст ребенка одной женщине, которая обязалась заботливо его растить и хранить молчание.

Эмма давно знает эту миссис Гибсон[71] как женщину ловкую, которой вполне можно доверять, если хорошо ей платить.

Тем не менее Эмма была осторожна. Она сказала миссис Гибсон, что договаривается с ней по поручению одной своей подруги, некоей миссис Томсон, которая вынуждена утаить от своего мужа плод грешной любви к одному молодому морскому офицеру.

Разве не наилучшим образом она все устроила, чтобы сохранить тайну?

Нельсон может также воспользоваться этой выдумкой, чтобы переписываться с Эммой без опасений, что это станет известно. Поэтому Эмма и сделала возлюбленного миссис Томсон морским офицером. Как Эмма якобы покровительствует миссис Томсон, так он — ее возлюбленному, который якобы служит на корабле Нельсона. И от имени этого молодого человека он может совершенно спокойно писать Эмме, как будто пишет миссис Томсон. Если даже одно из этих писем и попадет в чужие руки, истина все-таки останется скрытой.

Избавленный от всех забот, он с восторгом согласился.

13 января он отбыл в Плимут.

В последний момент он еще раз пришел к Эмме и показал ей письмо, в котором сообщал леди Нельсон свое решение расстаться с ней навсегда.


«Лондон, 13 января 1801.

Дорогая Фанни!

Бог свидетель, ничто в тебе и в твоем поведении не дает мне права порвать с тобой. Тем не менее я вынужден тебя оставить. Я не могу поступить иначе.

Я сделал все, что в моих силах, чтобы обеспечить тебя[72]. Ты в этом убедишься, когда я умру. Единственное мое желание — быть предоставленным самому себе…

Желаю тебе счастья в твоей дальнейшей жизни.

Преданный тебе Нельсон и Бронте.»

Глава тридцать шестая

Ребенок родился в ночь на двадцать девятое января.

Еще охваченная дрожью после перенесенных страданий, Эмма набросала Нельсону на листке бумаги несколько строк и дала матери письмо для отправки.

Он сразу же ответил.


«Плимут, 1 февраля 1801.

Моя дорогая миледи!

Я думаю, что друг дорогой миссис Томсон с ума сойдет от радости. Он плачет, молится, делает тысячи глупостей. И при этом бедняга не осмеливается признаться, что именно его волнует. Я — единственный, с кем он может говорить откровенно. Он поклялся еще сегодня выпить за Ваше здоровье бокал вина, и накажи меня Бог, если я не сделаю то же самое, вопреки всем врачам Европы; потому что никто не предан ему больше, чем я. Вы — милый ангел, и Ваша доброта и участие к бедной миссис Томсон еще увеличивает мое уважение к Вам.

Я не в состоянии писать. Молодой человек рядом со мной мешает мне. Я думаю, он помешался. Он непрестанно болтает глупости о Вас и о ней. А я — я действительно так радуюсь с ним вместе, что больше не могу писать.

С сердечным приветом от него и от меня

Вам, уважаемая миледи, и миссис Томсон

всегда преданный Вам Нельсон и Бронте.


Плимут, 2 февраля 1801.

Моя дорогая миледи!

Только что здесь получен от лордов Адмиралтейства приказ, чтобы я пересел на трехпалубный корабль «Сент Джордж» и шел в Ярмут, после того как приму в Портсмуте десантный полк. Из Ярмута мы должны взять курс на Копенгаген; вынудить Данию отказаться от участия в вооруженном нейтралитете северных держав. Главнокомандующим назначен сэр Хайд Паркер. Не знаю уж, почему. Может быть, лорды припомнили мне наши былые распри? Но, возможно, они приняли решение в пользу Паркера потому, что он до сих пор был командующим на восточном побережье…

Ваш друг — добрая, нежная душа. Он страстно хочет увидать миссис Томсон и свое дитя. Но время для этого плохое.

Если удастся, я предоставлю ему на два-три дня отпуск, прежде чем мы отплывем в Портсмут.

Тогда, моя дорогая леди, Вы увидите, как бедняга Вам благодарен.

С искренним почтением

Ваш Нельсон и Бронте.


Плимут, 5 февраля 1801.

Дорогая миссис Томсон!

Ваш друг с радостью узнал из Вашего письма, что Вы снова на ногах и передали ребенка воспитательнице. Он просит меня, однако, сообщить Вам, что не положено крестить месячного или шестинедельного ребенка. Мы также надеемся, он и я, получить возможность еще раз побывать в городе до нашего отплытия в Балтийское море. Поэтому, если Вы согласны, он предлагает выбрать это время для крестин. Я с удовольствием согласился бы стать крестным отцом; так же как, наверно, леди Гамильтон — крестной матерью.

Далее, Ваш друг хотел бы, чтобы ребенка назвали Горацией и записали как дочь Иогема и Мораты Этнорб[73]. Если Вы прочтете фамилию в обратном порядке, а в именах переставите буквы, Вы обнаружите имена Ваших лучших и самых искренних друзей.

Передавая Вам самые сердечные приветы от Вашего друга, настоятельно прошу Вас засвидетельствовать мое почтение леди Гамильтон. Преданный Вам

Нельсон и Бронте.»


Вечером двадцать второго февраля он внезапно вошел в ее комнату, упал перед ней на колени, целовал ее ноги, край ее платья, руки, которые она в испуге подняла.

— Мать моего ребенка! — повторял он снова и снова. — Мать моего ребенка…

Затем он вскочил. Торопливо рассказал ей, что он прибыл тайком, без разрешения. В дороге не отдыхал, не ел, не спал.

В его распоряжении был всего один час. Затем он должен был ехать назад, чтобы идти на «Сент Джордже» в Портсмут, а оттуда двадцать восьмого в Ярмут.

Он как будто потерял голову от восхищения матерью, от тоски по ребенку. Настаивал на поездке к нему до тех пор, пока Эмма не оделась, села с ним в экипаж, который ждал на ближайшем углу, и поехала к миссис Гибсон.

А потом он стоял на коленях перед маленькой кроваткой, пожирая глазами нежное личико. Ждал, пока спавший ребенок открыл большие синие глаза.

Чудо! Чудо, сотворенное Богом!

Он не хотел уезжать. Решил отказаться от всего — от отечества, славы, побед и остаться со своим ребенком.

И только когда Эмма воззвала к его чести, заклиная его любовью к ней, он очнулся от опьянения своим отцовством. Вернулся с Эммой к ожидавшему их экипажу и спокойно с ней простился.

Не возникла ли перед ним новая, высокая, святая цель? Надо было заботиться о ребенке.


«Ярмут, 1 марта 1801

Жена моя!

Позволь мне так тебя называть. Перед небом, перед лицом Бога ты жена мне. Моя всем моим сердцем любимая, моя прекрасная жена!

Оливер передаст тебе это письмо; это надежно, и потому я могу говорить с тобой открыто и свободно.

Знай, моя Эмма: нет того на свете, чего бы я не сделал ради возможности жить вместе с тобой и нашим ребенком.

Я люблю тебя, люблю! Никого, никого до тебя не любил я. Никогда не доставался мне такой драгоценный залог любви, пока ты не отдала мне свою душу. И ты тоже никому до меня не дарила то, что мы называем истинной, верной любовью.