Она решительно шагнула к нему и тронула его за плечо. Он подскочил, как будто внезапно пробудившись, и, словно напуганный ревом шторма, вскинул руки. В каждой руке он держал по пистолету. С судорожными движениями, с испуганным взглядом, он, казалось, выискивал цель.

Узнал он ее? Его глаза, его руки были направлены на ее лицо.

Уронив шляпу, она хотела броситься к нему, но он… он вдруг швырнул пистолеты в угол позади себя и разразился своим отвратительным хихиканьем, которое самые серьезные вещи превращало в фарс.

— Это ты, Эмма? Вот что бывает, если человека внезапно разбудить! Ты, пожалуй, подумала, что я хотел застрелить тебя? Я во сне сражался с патриотами. Они тащили Нельсона и меня в Санто-Эльмо, однако мы дали друг другу слово убить себя, но не остаться в их руках. А если бы один из нас оказался безоружным, другой исполнил бы по отношению к нему эту клятву. Героизм, не правда ли? О да, в своих снах и я иногда бываю героем. Ну а так как они его обезоружили… Я принял тебя за него. Счастье еще, что дверь открыта, так что я вовремя тебя узнал. А в темноте… право, я был на волосок от того, чтобы убить собственную жену. Мое сокровище, лучшую мою помощницу. Ну и крик поднялся бы во всем мире! О неудачном браке, о кокетстве жены, ревности мужа. А между тем нет на свете человека, который мог бы быть счастливее нас. Правда, любимая моя? Ты простила мне, что я нечаянно тебя напугал?

В своей слащавой, жеманной манере он подошел к ней и хотел потрепать ее по щеке. Она мрачно отстранила его. Ни одному слову из всего, что он наговорил, она не верила.

— А пистолеты? — выкрикнула она с едкой насмешкой. — Ты знал заранее, что они понадобятся тебе во сне?

На его лице мелькнула судорожная гримаса, но тут же он снова засмеялся, как бы сознавая свою вину.

— Пистолеты… Ну что ж, должен тебе сознаться в маленькой слабости. Мы ведь свои люди, и ты никому об этом не скажешь. Я боюсь утонуть. Нет, не потому что при этом умирают, я боюсь того, как умирают. Этот омерзительный вкус соленой воды во рту, это бульканье в горле — гнусно, гнусно! Поэтому, как гурман и джентльмен, я решил прибегнуть к менее безвкусному виду смерти, если «Вэнгарду» придет фантазия пойти ко дну[40]. Для того и пистолеты.

— Для того и пистолеты…

Она поспешно отвернулась и пошла к двери, чтобы не ударить его по его лживому лицу. Ей были невыносимы его голос, его аффектированная речь, все его повадки.

Он последовал за ней.

— Ты снова покидаешь меня, милая? А я надеялся, что ты останешься со мной. Разве не утешительно в час опасности знать, что рядом с тобой есть кто-то, кого ты любишь, на кого можешь положиться?

Она по-прежнему шла, не останавливаясь.

— Я должна быть у Марии-Каролины. Принц Альберт болен, и нет никого, кто мог бы ей помочь.

— Кроме тебя. Я это знаю и восхищаюсь тобой. Я спросил лишь потому, что подумал, будто ты собираешься к Нельсону.

— К Нельсону?

Она вздрогнула и остановилась, пристально глядя на него. Неужели он все-таки начнет разговор?

Он кивнул и показал шляпу Нельсона, которую держал в руке.

— Чтобы отдать его шляпу. Ты не занесешь ему? Раньше ее тут не было. Возможно, ты нашла ее где-нибудь в другом месте? Да, в шторм, царящий на море и в любви, многие лишаются большего, чем шляпа. Но раз ты собираешься к королеве, я сам отнесу Нельсону его шляпу. Хотя бы для того, чтобы убедиться, что он не потерял и голову. Он будет смеяться, когда я ему это скажу.

Он с хихиканьем кивнул ей и торопливо ушел.

* * *

Кормовую часть судна Нельсон предназначил исключительно для королевской семьи и ее ближайшей свиты, но в своем теперешнем виде эти помещения и в самом деле походили на ад, с которым Эмма сравнила их раньше.

Отовсюду неслись жалобы, молитвы, стоны, проклятия.

Кругом лежали люди. По углам кают, в хозяйственных помещениях королевской кухни, в проходах, набитых багажом. Мужчины и женщины, господа и слуги — все перемешалось. Как будто беда безжалостно смела все барьеры, воздвигнутые традицией и общественным порядком. Казалось, угасло даже сознание человеческого единства. Никто не заботился о другом, каждый думал только о себе. Лишь когда на корабль обрушивался особенно сильный удар, голоса всех этих людей сливались в общий пронзительный крик.

Воздух там, за закрытыми люками, был чудовищным, удушающим, так как из трюма, наполненного трупами крыс, шел невыносимый запах.

Из салона навстречу Эмме раздался голос Фердинанда. Как ни удивительно, болезнь пока щадила его. Зато малодушие и страх овладели им еще сильнее. Лишившись каких бы то ни было признаков королевского достоинства, он носился среди своих безжизненно поникших на стульях друзей, рвал на себе волосы и выкрикивал страшные проклятия на вульгарном, вне всяких приличий языке лаццарони. Оглядываясь назад, он перебирал всю свою жизнь и хулил все, что сделали для него другие. Он проклинал Марию-Каролину, которая вынудила его начать войну, душу своего отца, который женил его на этой австриячке. А потом стал клясть лоно своей матери. Один лишь дьявол знает, с кем она путалась, от кого произвела на свет идиота[41]. Этому-то было хорошо, его холили и лелеяли, чего ему недоставало. А у него, Фердинанда, на шее это забытое Богом королевство, от которого он не получил ничего, кроме забот, неприятностей, мучений…

— И еще эта властолюбивая гувернантка! — закричал он, заметив Эмму. — Скажите ей, чтобы она никогда больше не вмешивалась в то, что ее не касается. Будь я проклят, если не прогоню ее, отважься она на это еще раз…

Его прервал громкий треск, похожий на тот, с которым топ-парус сорвался с грот-мачты и упал за борт. Фердинанд, растерянно упираясь в стенку каюты руками, боязливо прислушивался, ожидая, не последует ли еще что-нибудь.

Эмма посмотрела на него с презрительной улыбкой.

— На этот раз ваше величество миновала тяжкая участь отправиться на тот свет с проклятьем на устах. Однако в будущем, государь, вам следует быть осторожнее. Или вы полагаете, что грехи короля не идут в счет?

Он уставился на нее, вне себя от страха.

— Вы думаете? Вы думаете?

Он дрожа повернулся и позвал плачущим голосом:

— Гарано? Где Гарано?

Из угла поднялась темная фигура священника. Очевидно, и он поддался общей болезни.

— Ваше величество…

Фердинанд поспешно подошел к нему, стал рядом с ним на колени, сложил руки. И в то время как дон Гарано, обессиленный, чуть живой, упал назад в свой угол, король торопливо шептал ему что-то на ухо.

Он исповедовался.

Каждый раз, натворив что-либо, он шел на исповедь. Он верил, что одно это освобождает его от грехов, и без малейшего раскаяния грешил дальше.


Словно предчувствуя шторм, Нельсон приказал обить каюту королевы толстой прокладкой. Ею были покрыты потолок, пол, дверь, все стены. Поэтому шум шторма проникал сюда приглушенный, как будто издалека.

В центре помещения, привинченная к полу, изготовленная из крепкого дерева, с закругленными углами, стояла кровать. На ней лежала Мария-Каролина. Неподвижно, с бледным лицом, глаза закрыты, руки сложены на груди. Словно почившая королева, лежащая в гробу, который установлен для прощания перед последним плаваньем по морю.

Быть может, это был один из тех нервных припадков, которыми она страдала после смерти Марии-Антуанетты? Эмма, испуганная, торопливо подошла к ней, наклонилась над нею…

Мария-Каролина спала, но из-под ресниц у нее катились слезы. Капля за каплей текли они на запавшие щеки. Она спала — и плакала во сне.

Эмма хотела осторожно отойти.

— Он умер? — внезапно спросила Мария-Каролина, раскрыв глаза. — Ты пришла сказать мне, что мой маленький Альберт мертв?

Ее усталый голос, застывшее бледное лицо разрывали Эмме сердце. Она сразу же попыталась отогнать эти страшные мысли Марии-Каролины.

— Конечно, для своих семи лет принц Альберт очень хрупок. Но недомогание, охватившее его после завтрака, вызвано только резкими движениями корабля, а вовсе не серьезным заболеванием. У него небольшая лихорадка, но за ним смотрит Лало. А в преданности Дало государыня не должна сомневаться. Он — единственный из слуг, кто в этот час бедствий выполняет свой долг.

— Да, Лало — человек верный, но разве он может бороться с судьбой? То, что потомки Рудольфа Габсбурга умирают рано, предопределено Или это закон природы, наказание за внутрисемейные браки? Tu, felix Austria, nube![42] Ах, то, что когда-то казалось счастьем, сегодня — наша гибель. Наши силы иссякли, наша кровь испорчена. Моему брату Иосифу, когда он умер, было всего пятьдесят лет, Леопольду — сорок шесть. А мои дети — уже одиннадцать из них умерли. И Альберт не выживет. Или… он уже мертв, не так ли? Скажи мне. Я многое о нас передумала. Меня уже ничто не может испугать.

Она упорно это повторяла, не веря Эмминым словам, пока Эмма не принесла принца и не положила его к матери. В глазах Марии-Каролины зажегся радостный огонек. Она покрывала страстными поцелуями светлые локоны мальчика, покрасневшие от жара щеки, бессильно опущенные руки.

И на какое-то мгновение ребенок вернулся из забытья к действительности. Узнав мать, он улыбнулся ей. Затем снова впал в беспамятство. Обняв Марию-Каролину, он вдруг заговорил о Джемме, белой козочке, своей подруге детства, оставшейся в Казерте. Ему показалось, что это ее он держит в руках, видит ее грациозный облик, ощущает мягкие прикосновения ее шелковой шерстки.

Мария-Каролина отдала мальчика Эмме.

— Возьми его. В нем бушует лихорадка, во мне кровь. Он бы сгорел в моих объятиях. Но не уходи с ним, останься около меня. Сядь с ним на мою кровать, в ногах. Кровать велика, хватит всем троим места. Возьми его на колени, к своей груди. Нежно, очень нежно. Разве ты не знаешь, что ты — любовь? У тебя ему будет хорошо. Его смерть будет легкой, совсем легкой.