Европа хохотала.

* * *

Фердинанд размышлял.

В замке Святого Ангела все еще оставались 500 солдат генерала Шампионне. Правда, они обязались не стрелять из пушек, так как в противном случае за каждый выстрел был бы отдан в руки разъяренной толпы один из их лежавших в госпитале раненых товарищей. А что если они получили бы сведения с театра военных действий, вышли бы из замка Святого Ангела и захватили Фердинанда…

Эти чертовы псы способны на все. И 3000 солдат Мака бежали бы от них, как зайцы. Пожалуй, тоже исчезли бы в Абруцци.

Не вернее ли находиться поближе к Неаполю?


Седьмого декабря он перебрался в Альбано, на шестнадцать миль[30] ближе к Неаполю.

Восьмого Бельмонте-Пиньятелли принес ему на подпись два правительственных документа. Но Фердинанд как раз кормил собак, и для других дел у него времени не было. Князь оставил документы и просил короля хотя бы прочитать их.

Девятого Фердинанд велел подождать до утра десятого. Десятого утром Пиньятелли выказал едва ли не нетерпение.

— Ваше величество всемилостивейше извинит меня, но Актон настоятельно просил уладить это еще в Риме. Теперь мы уже в Альбано. Если мы будем и дальше ждать… нам же требуется документ. Надо подсчитать военные расходы.

На мгновение Фердинанд прервал игру со своими собаками.

— Подсчитать расходы? Почему же ты сразу мне не сказал? В хорошем хозяйстве все должно быть подсчитано. Каждый заяц, каждый перепел, каждая рыба. У меня будет именно так. Приходи снова вечером, тогда я все подпишу. Непременно!

Вечером Фердинанд разрешил министру прочитать документы вслух, но едва Пиньятелли приступил к чтению, снаружи донесся глухой шум. Далекие раскаты.

Фердинанд вздрогнул.

— Ты слышал, Бельмонте? Что это?

Князь изменился в лице.

— Вероятно, гроза, ваше величество.

— В это время года? Слышишь, опять! — он вскочил. — Бельмонте, это пушечные выстрелы, около Рима, а может быть, и в Риме. Этот Шампионне…

— Ваше величество…

— Не возражай, это Шампионне, я знаю. Он проглотил Мака, а теперь идет, чтобы и меня… Вот, снова! Однако надо, чтобы он застал меня в полной готовности. Но… да… я должен немедленно сделать несколько распоряжений. Не трудись, Бельмонте, подожди здесь! Я сразу же вернусь.

И он поспешно выбежал.

Через полчаса Пиньятелли услышал шум отъезжающей кареты. Он подошел к окну и с любопытством стал всматриваться сквозь потоки дождя. При свете факела, который держал слуга, он увидел садящего на козлах рядом с кучером Феррери и старавшихся загнать в карету полдюжины собак Асколи с королем.

Схватив оба документа, Пиньятелли поспешно сбежал вниз.

Фердинанд и собаки находились уже в карете, Асколи собирался в нее влезть.

С трудом переводя дыхание, Пиньятелли подошел к дверце.

— Государь… Ваше величество ведь не намерены покинуть Альбано?

Фердинанд спрятал лицо в темной глубине кареты.

— Что это ты выдумал? Покинуть? Как так? Мы только немного покатаемся. Мои бедные животные. Псарня здесь слишком тесная. Говорю тебе, они захиреют! Им нужен свежий воздух. Ну, Асколи, что там? А, твои документы. Возьми их у него, Асколи, чтобы он оставил меня в покое. Завтра рано утром тебе их доставят, Бельмонте! Я их ночью прочитаю и подпишу. Ну, уселся ты наконец, Асколи? Вперед, Феррери!

Коляска тронулась, обдала министра фонтаном грязи и исчезла в ночи.

Когда последние дома Альбано остались позади, король внезапно положил руку на плечо Асколи.

— Асколи, мы росли вместе, детьми мы играли друг с другом. Другие государи забывают друзей юности, но я, став королем… разве не дал я тебе прибыльной должности, разве не сделал тебя своим обершталмейстером?

Асколи согнулся в поклоне, насколько это ему удалось среди неспокойных собак.

— Ваше величество всегда были милостивы и благосклонны ко мне.

— Да, так и было, Асколи, именно так. И я буду еще более милостив, если… Ах, Асколи, эти якобинцы, они приговорили нас, королей, к смерти. И все же мы, короли, делаем все, чтобы наши подданные были счастливы. Разве я не рисковал за них жизнью, когда начал войну?

Асколи вновь поклонился.

— Вся Европа восхищается вашим величеством. А народ…

— Он любит меня! — поспешно прервал Фердинанд. — Я знаю, каждый пойдет за меня в огонь. И ты тоже, Асколи? И ты?

— Ваше величество…

— Асколи, если я тебе скажу, что моя жизнь под угрозой, но ты можешь ее спасти, ты сделаешь это, Асколи? Сделаешь?

Герцог прижал руку к груди.

— Только прикажите, ваше величество.

Фердинанд, довольный, хлопнул его по плечу.

— Я знал верность Асколи. Ну, итак… Я получил важное известие и должен немедленно ехать в Казерту и, к сожалению, не смогу вернуться в Альбано. Мы по дороге возьмем почтовых лошадей. Подготовить подставу не было времени. Так что давай, Асколи, обменяемся одеждой, прямо сейчас, здесь, в карете. У нас одинаковые фигуры, да и вообще мы похожи. Каждый примет тебя за короля, а меня за обершталмейстера.

— Однако дорога на Неаполь еще вполне безопасна, ваше величество.

— Безопасна? Разве у этих французов нет своих людей повсюду? Якобинцы убили прямо на улице моего предка Генриха IV Французского, первого Бурбона[31]. А в нынешние времена, при усовершенствованных ружьях — пуля из засады… Ты колеблешься, Асколи?

Герцог снял с себя верхнюю одежду. Они переоделись, пересели, и на почтовых станциях, пока меняли лошадей, Фердинанд выходил из кареты, приносил еду и вино, обслуживал Асколи и собак и непрерывно отвешивал при этом поклоны. Как лакей.

Они мчались всю ночь и весь следующий день, незадолго до приезда в Казерту снова поменялись одеждой и в одиннадцать часов вечера прибыли в замок. Фердинанд казался удрученным. Однако услыхав, что королевы в Казерте нет, он вздохнул с облегчением. Приказал подать обильный ужин.

Когда подали рыбу, он внезапно вспомнил о документах Пиньятелли.

— Ты взял их с собой, Асколи? Посмотрим, что это такое. Читай вслух!

Первый документ содержал объявление войны Неаполем Франции.

Фердинанд, удивленный, положил рыбный нож.

— Разве оно еще не отправлено? Ах да, помню, Шампионне следовало захватить врасплох. Но захвачен ли он врасплох в действительности? И разве война еще не закончилась? Ничего не отвечай, Асколи. Ты ничего в этом не понимаешь, и я, слава святому Януарию, тоже. Но моя австрийская гувернантка[32] хочет, чтобы я это подписал. Так что принеси перо, чернила и мою печать, а не то не будет мне житья.

Он подписал.

Герцог прочел второй документ.


«Жители Абруцци!

В этот момент, когда я пребываю в столице христианского мира, дабы возродить святую церковь, французы, хотя я и делал все возможное для того, чтобы жить с ними в мире, угрожают напасть на Абруцци. Но их настигнет кара. С могучей армией я двинусь на них и их уничтожу.

Жители Абруцци, вооружайтесь! Памятуя свою исконную храбрость, спешите сюда! Защитите веру! Заслоните от врага вашего короля и отца! Ведь и он рискует своей жизнью и готов пожертвовать ею, чтобы спасти алтари, очаги, честь жен своих возлюбленных подданных, их свободу.

Горе бесчестному, который не откликнется на призыв своего короля или покинет его знамя! Возмутителя, врага церкви и трона, его постигнет кара!

Дано в Риме в палаццо Фарнезе

8 декабря 1798.»


Фердинанд снова поставил свою подпись, приложил к бумагам печать и протянул их Асколи.

— Передай их Феррари, и пусть он сейчас же отправляется с ними к Пиньятелли. Мне жаль беднягу, но долг, долг! Да, и вели закладывать маленький охотничий возок, поедем в Сан-Лэучо[33]. Я обещал крошке Симонетте, что позволю ей отпраздновать свадьбу, как только вернусь из Рима. А вежливость королей в том и заключается, что они не заставляют ждать. Правда? Не заставляют ждать.

На его толстых губах появилась улыбка фавна.

* * *

После фарса — драма…

Шампионне двинулся вперед, отбросил жителей Абруцци, перешел границу Неаполя. Перед ним повсюду раскрывались ворота крепостей, воздвигались республиканские деревья свободы. Мак, находясь в Капуе, попытался собрать рассеявшиеся войска и организовать сопротивление. Но уже восемнадцатого декабря он заявил королевской чете, что не в силах сдержать Шампионне, и поспешно бежал в Сицилию.

Неаполь был охвачен ужасом.

Власти в полном смятении кидались от одной партии к другой и ничего не предпринимали, наблюдая разгул страстей. Почти не таясь, патриоты обсуждали на своих собраниях средства и возможности проложить врагу путь в столицу; намеревались захватить Нельсона и сэра Уильяма, чтобы после вступления Шампионне использовать их в качестве заложников в случае обстрела города английским флотом.

В отличие от них лаццарони требовали сопротивления до последней черты. Проклиная безбожников-якобинцев, они собирались толпами на улицах и площадях, тысячами осаждали королевский дворец, требуя оружия. Сметая все границы, прорвалась их пустившая глубокие корни ненависть к чужеземцам. Как банды разбойников, врывались они в дома, где думали найти французов, вытаскивали подозреваемых на улицы, осыпали их бранью, избивали и грабили.

Однако еще более дикой была их пламенная ненависть к патриотам. Ненависть фанатиков к безбожникам, невежд к образованным, бедняков к богатым. На улицах оборванец уже плевал вслед хорошо одетому человеку, нищий проклинал руку, протягивавшую ему подаяние. Несчастное стечение обстоятельств даст им в руки оружие — и Неаполь обагрится кровью своих граждан.