Зря Потемкин думал, что с Зубовым можно не считаться. Тот не собирался терпеть силу светлейшего князя даже на расстоянии. При императрице Платон восторгался талантами Потемкина, сокрушался, что ни в малейшей степени не обладает такими же, все хвалил и хвалил светлейшего… Понимала ли Екатерина, что это ложь? Возможно, но ей так много и долго лгали, что ко лжи уже выработалась привычка, и такая привычка пострашнее нюханья табака или игры в карты.


Вечером 23 июля Потемкин был зван на прощальный ужин к Платону Зубову, собравшему по такому случаю сугубо мужскую компанию. Объяснил просто:

– Без дам несколько вольнее, господа.

Господа не противились, без дам оно, конечно, вольнее. Только, помимо Зубова, остальные не в тех летах, чтобы резвиться. Ужин был отменный, фаворит потчевал дорогих гостей изысканными блюдами, сетуя, что не умеет так роскошно устраивать праздники, как это делает Григорий Александрович. И фантазии у него такой нет.

– Ничего, научишься, – процедил сквозь зубы Потемкин. Ему вовсе не хотелось последний вечер в Царском Селе проводить в обществе этого хлыща.

Лакей поднес блюдо с какой-то рыбой. Любивший больше мясо, чем рыбу, Потемкин хотел отказаться, но банкир государыни барон Сутерленд потянулся к блюду:

– Смотри, Григорий Александрович, какая рыбка… Давай поделим на двоих.

Потемкин рассеянно кивнул, и половина рыбы перекочевала на его тарелку.

Мало кто заметил пристальный взгляд хозяина застолья, который провожал сначала яство, а потом и уходившего лакея.

Все так же рассеянно Потемкин прикончил рыбу, даже не заметив ни вкуса, ни того, что именно ест, а барон Сутерленд восхищался:

– Хорош у тебя повар, Платон Александрович, ох хорош.

– Да нет же, повар это не мой, а государыни, я только сказал, чтоб приготовил ужин на свое усмотрение. Я и не знал, что именно приготовит, но рад, что вам понравилось.

Засиживаться долго не стали, рано поутру Потемкину отправляться в дальний путь.

24 июля 1791 года Григорий Александрович в шестом часу утра распрощался с Екатериной. Выглядел он не лучшим образом, был удручен, мрачен, словно предчувствовал что-то нехорошее.

– Что-то ты, мой друг, грустен больно?

– Не увидимся больше, Катя. Чувствую, что не увидимся.

– Полно тебе, Григорий Александрович, не на войну ведь спешишь. Война уже закончилась.

– Устал, матушка, так устал, что мочи больше нет. В обитель бы… Душу успокоить, отмолить жизнь пустую, суетную…

– Не трави душу, Гриша. Знаешь ведь, что теперь бояться за тебя буду в тысячу раз больше, чем всегда, изведусь, пока вернешься.

Говорила и сама чувствовала, что лжет. Да, бояться и переживать будет, но уже согласна, чтоб бывший фаворит жил себе подальше, чтоб не разбираться то и дело в его к Платоше неприязни. И чего ревнует? Было бы к кому! Платон о нем столько в уши напел, послушать, так достойней Потемкина никого и нет! Зубов недостатки светлейшего признавал, но не переставал восхищаться им, все твердил государыне, что Потемкин велик.

Сам Григорий Александрович усмехнулся:

– Да тебе, матушка, без меня, поди, спокойней будет. – И вдруг совсем мрачно добавил: – Прощай, Катя, навсегда прощай.

Глядя вслед его карете, Екатерина плакала, почему-то поверив, что и правда навсегда…


Григорий Александрович уже давно страдал лихорадкой, подхваченной где-то в Крыму. Но на сей раз все было куда серьезней.

Перемирие с Турцией Румянцев подписал без него, дела в Бессарабии были в основном решены, когда Потемкин снова почувствовал себя очень плохо. Усилилась лихорадка, больного лечили привычной хиной, но на сей раз почему-то не помогало. Князя перевезли поближе к Яссам, в Чердан, туда же примчалась его любимая племянница Александра Бранницкая, которую Екатерина, узнавшая о недуге Гришеньки, всячески напутствовала писать о состоянии его здоровья.

Для переговоров прибыли представители Турции, но сам князь вести их уже не мог, он был слишком слаб. Подписав доверенность на их ведение другими, Потемкин слег окончательно. В Петербург и обратно летели депеши, служились многочисленные молебны за здравие светлейшего князя, но ничто не помогало.

4 октября князь, чувствуя приближение смерти, приказал везти себя из Ясс в Николаев, твердя, что этот проклятый город (он очень не любил Яссы) его погубит. Утром следующего дня выехали, но доехать не успели…

Потемкин вдруг потребовал остановить коляску и вынести его в поле:

– Я хочу умереть в поле!

Некоторое время он стонал, лежа на спешно разостланном прямо на земле ковре, а потом глубоко вздохнул и вытянулся. Светлейшего князя Григория Александровича Потемкина не стало…

Проведенное позже вскрытие показало, что он умер от разлития желчи, которая во многих местах даже окаменела, видно, причиняя Потемкину невыносимые мучения.

В тот же день и тот же час у себя дома умер барон Сутерленд. Перед кончиной он чувствовал страшную тоску, озноб и жар. Врачи ничего не могли понять, приписав все меланхолии, которой раньше барон вовсе не был подвержен. Удивительно, но эти две смерти не связали воедино, а если кому и пришло в голову вспомнить о вечеринке, то молчали. Кроме того, остальные были живы и здоровы… Значит, случайность.

Государыне никто не рискнул сказать о том, как умер банкир, свалили все на апоплексический удар. Что ж, бывает…


Екатерине боялись сказать о смерти князя, она и так была едва жива, и приходилось то и дело пускать кровь. Но сказать пришлось.

Безбородко протянул присланное генералом Поповым письмо:

«Удар свершился, Всемилостивейшая государыня. Светлейшего князя Григория Александровича нет боле…»

Екатерина не произнесла ни слова, она вдруг начала заваливаться навзничь, едва успели подхватить. Перепуганный Зубов бестолково суетился вокруг, пока Роджерсон не прикрикнул на него:

– Таз!

– А?

– Таз несите!

Оттолкнув топчущегося фаворита, Захар Зотов поспешно подсунул под свесившуюся с кровати руку государыни серебряный тазик, уже принявший немало ее кровушки… Обложили грелками, дали капель и нюхательной соли. И все это молча, хотя весьма слаженно.

Петербург замер в скорби. Как ни злословили о князе, как ни старались опорочить его имя, но смерть всесильного Потемкина была ударом для всех. Отменялись балы, спектакли, увеселительные мероприятия, причем безо всякого на то государева распоряжения, просто все чувствовали величие ушедшего человека.

Екатерина заперлась у себя и никого не принимала. Она привычно изливала душу барону Гримму.

«…умер…» – на бумагу снова закапали слезы, не в силах сдержаться, Екатерина уронила перо, заляпав неоконченное письмо, и прижала платок к глазам. Как сообщить, что умер светлейший князь Потемкин, что нет больше ее Григория Александровича, ее тайного супруга, лучшего советчика, друга и единомышленника?! Как выразить боль, испытанную при известии о его смерти? Да и можно ли ее вообще выразить?

И умер-то как… не у нее на руках, не при ее любовном уходе, а в чистом поле, не доехав даже до Николаева. Ушел тот, без которого Екатерина просто не мыслила своей жизни. Она заперлась в своих покоях и не выходила, все было не нужно, никого не хотелось видеть… Однажды государыня уже сидела вот так, запершись, когда умер Саша Ланской. Целых девять месяцев ничем не занималась, думала лишь об умершем сердечном друге. Но тогда у нее еще оставался Гриша, ее «батенька», пусть далеко, пусть занятый своими делами и замыслами, но был, и она это чувствовала. И была моложе, куда моложе…

А теперь? Старая, никому не нужная… Сын так и ждет, чтобы власть отдала, внукам ее заботы не интересны, даже любимый внук Александр, для которого в первую очередь заботилась, и тот старается разве из нежелания бабушку обидеть. Екатерина прекрасно понимала, что слишком многого ждет от четырнадцатилетнего мальчика, которому рано думать о престоле (перед ним отец еще есть как законный наследник). И вдруг ее охватил страх: а вдруг не успеет воспитать Александра как надо, не успеет научить всему?! Ведь умереть вот так, как Потемкин, может всякий, она уж тоже сколько раз на грани была… И когда Безбородко прочел известие о смерти Гришеньки, тоже ведь саму едва отходили, хорошо, Роджерсон рядом оказался, кровь догадался пустить, не то быть бы разбитой или вовсе окочуриться.

Она, конечно, как всякий нормальный человек, боялась смерти, но еще больше боялась чего-то не успеть. В такие минуты государыня в Екатерине преобладала над женщиной, она начинала думать уже не о себе. Вот и теперь, вволю наплакавшись и подсушив песком письмо привычному своему корреспонденту барону Гримму, взялась за перо, но снова задумалась…

Что будет, умри вдруг и она тоже? Смерть светлейшего князя вызвала переполох не только в России, многие государства озаботились: слишком силен был Григорий Александрович, слишком многое от него зависело. Забегали в Турции, правда, действовать пока не решились, заволновались в Англии, обеспокоены во Франции, Пруссии, Швеции… Казалось бы, умер всего лишь светлейший князь, к тому же потерявший в последние годы часть своей власти и влияния. Но таков уж был масштаб Григория Потемкина, что, даже вовсе оставшись без власти, он продолжал бы властвовать. И не только в России.

А если эта участь постигнет и ее? Власть перейдет к Павлу. Сын всем хорош, только если б не был противоположностью своей матери. Мысли Екатерины надолго покинули дорогого Гришеньку и занялись сыном. Пожалуй, никогда она не размышляла столь много о Павле, как в те дни, удивительно, но смерть Потемкина заставила Екатерину трезво оценить свои отношения с сыном и посмотреть на него самого внимательней. Наверное, она впервые за много лет честно попыталась разобраться, чего же, собственно, желала дать Павлу и что сумела или, наоборот, не сумела…

Плохо, что размышления эти пришлись на годы, когда Екатерина уже в большой степени утратила и былую живость, и способность критично относиться к самой себе. Многолетняя лесть сделала свое дело, кроме того, она чувствовала сильную усталость и свой немалый возраст. Ей было шестьдесят два, для женщины очень много, и неважно, что любовная страсть все еще томила, не только тело, но и душа уже устала. На покой бы уйти, надзирать за внучками, гулять по парку, вспоминать… Но это означало отдать власть Павлу, сыну, воспитанному свекровью в ее понимании жизни и власти, знать, что Павел при первой же возможности все повернет иначе, и не только в России.