Нарышкина посмеялась:

– У тебя, матушка, теперь платоническая любовь.

Екатерина, изобразив на лице легкое смущение, в душе усмехнулась: а может, и правда, лучше платоническая, по крайней мере, не обманут, как эти вот. Чуть стрельнув глазами в сторону изменника, она едва сдержала улыбку от своей придумки.

– Александр Матвеевич, завтра вам в Москву уезжать, так перед отъездом соблаговолите за благословением зайти вместе с молодой женой.

У Мамонова упало сердце, до сих пор речи о том, где они станут жить, не шло. Для первой брачной ночи отведены покои во дворце, а что дальше, никто не знал. Теперь разъяснилось. Он наклонился к милостиво протянутой ручке, целуя, прошептал:

– Гоните от себя, Ваше Величество? Отставка?

Екатерина улыбнулась почти приветливо, этот мальчик ей был уже не нужен, а потому с ним можно поиграть:

– Нет, Александр Матвеевич, мыслю, вам отпуск на год надобен для отдыха и поправки здоровья, вы все, кажется, болели в этот год…

Он не расслышал насмешки с намеком в слове «болели», зато услышал «отпуск на год». Глаза блеснули радостью, не отставлен, за год все забудется, и он снова вернется!

– Я и скорее здоровье поправлю, матушка.

– Не спеши, мой друг, молодой жене здоровый супруг приятен. Хотя не только молодой, всякой женщине.

Вот теперь насмешка была слишком явной, чтобы не заметить. Но Александр все равно был окрылен.

В тот же вечер он с усмешкой сказал Безбородко, что вскоре вернется править. Более опытный в придворных интригах, Александр Андреевич усмехнулся:

– Едва ли, граф, едва ли.

– Вот увидите!

Правда, немного погодя Безбородко пожалел, что подле государыни не капризный Александр Матвеевич, а наглый Платон Александрович.


На следующий день, когда поутру, как требовала императрица, пришли под благословение, их долго продержали в приемной. Перекусихина не без удовольствия осадила:

– Прошло твое время, Александр Матвеевич, теперь сиди и жди, как другие…

А Захар добавил:

– Это с тобой вставали рано, а с другими и залежаться не грех…

Мамонов покраснел до корней волос, но не потому, что смутился, а потому, что взяло зло. Его место, видно, уже было занято. Да и перед приемной нового фаворита толпа… будешь тут досадовать. Он не знал, что императрица давно встала, потому как спала в одиночестве и привычно работала, а сказать так Захару и Перекусихиной велела, чтоб позлить бывшего любовника. Вернее, она распорядилась просто не сразу провести, а эти двое придумали, как побольней задеть изменника. Получилось.

И без того злой, Мамонов (Дарье пришлось рассказать про кредитора и огромный долг) осознал, что потерял. Это бросилось в глаза по тому, что в его собственной приемной, где поселили пока новобрачных, не было никого из посетителей. Даже цветов дополнительно не прислали. Все словно подчеркивало, что сам он ничто и дорог был только своей близостью к государыне. Мамонов не сомневался в этом, но одно дело понимать, и совсем другое – убедиться, что это так. Дарья тоже заливалась слезами.

Теперь они сидели, ожидая, когда смогут предстать пред монаршие очи, а Екатерина не торопилась. Мало того, она придумала новую забаву – позвала к себе, словно по делу (хотя так и было), Безбородко. Тот, проходя в кабинет императрицы с докладом, с усмешкой приветствовал Мамонова:

– Ждете аудиенции перед отбытием, Александр Матвеевич? Придется поскучать, с вашей свадьбой много дел накопилось.

Мамонов только зубами заскрипел.

Ждать пришлось долго: сначала государыня принимала доклады Безбородко, потом вызвала секретаря Храповицкого и диктовала ему письма, потом снова явился Александр Андреевич и пробыл еще чуть не час. И только после того, выйдя сама в приемную, Екатерина всплеснула руками:

– Ах, я и забыла про вас! Простите милосердно, дела, все дела. Это вам, молодым, позволительно отдыхать, а нам, старикам, работать должно. Вот достигнете моих лет, тоже трудиться станете…

Государыня протянула ручки для поцелуя, причем так, чтобы Мамонову досталась надушенная правая, а Дарье пахнущая табаком левая. Но пришлось стерпеть. С благодарностью приложились к ручке, выслушали короткое напутствие жить в любви и согласии и были выпровождены прочь со словами:

– Подите, подите, некогда мне с вами…

И ни малейшего внимания на умоляющие глаза Мамонова, словно и не была с ним знакома накоротке.

Когда пара наконец удалилась, Екатерина позвала к себе Перекусихину:

– Проследи, чтоб уехали сегодня же! Сил нет терпеть эту вертихвостку с ее довольным лицом!

Перекусихина хотела сказать, что никакой довольности в лице измученной Щербатовой не заметила, но промолчала. Неожиданно государыня добавила сама:

– А ведь они не будут счастливы, Маша, друг на дружку и не смотрят. Так ли в первый месяц надо бы?


Действительно, счастья в этой семье не было. В Москве молодоженов не принял никто из родственников Александра Матвеевича. Осознавшие, что своей глупостью он и остальным отрезал путь к монаршей милости, от бывшего фаворита отвернулись все, а Дарье вообще объявили бойкот. Пришлось молодым уехать в подмосковное имение Мамонова в Дубровицы.

Как вдруг изменилась их жизнь! После блеска двора, внимания и бесконечных подарков вдруг оказаться в глуши с одной Дарьей, с которой у него общих интересов не находилось, для Мамонова было страшным ударом. Их не принимали, и к ним никто не ездил. Жизнь казалась отравленной, и у молодоженов начались бурные ссоры. Не прошел и медовый месяц, а они уже ненавидели друг дружку. Правда, Мамонов все еще надеялся вернуться хотя бы просто в Петербург, потому сразу же стал засыпать государыню покаянными письмами, тон которых становился все отчаянней.

Однажды она позвала Перекусихину:

– Послушай, Маша, что я тебе прочту. Это он про свою семью пишет, которую только что создал: «…касательно до оной осмелюсь, однако ж, я вам, всемилостивейшая государыня, доложить, что сколь я к ней ни привязан, а оставить ее огорчением не почту, как только со временем угодна будет Вашему Величеству моя услуга…» Вот тебе и любовь до гроба! Стоило в деревне оказаться, так и все прелести молодой жены готов отдать за одну возможность ко двору вернуться.

На своего ставленника был безумно зол Потемкин, он словно чувствовал себя виноватым в его поведении, но еще больше злился на то, что тот так некстати освободил место для Зубова. Князь досадовал на Екатерину, которая слишком мягко обошлась с мальчишкой и девчонкой и теперь даже жалела их! Сам Потемкин вовсе не был склонен жалеть неудачливого Мамонова. Ведь предупреждал же! Князь вспомнил свою угрозу расправиться с мальчишкой, если ослушается.


Дарья открыла глаза и хмуро огляделась. С недавних пор просыпаться не хотелось вовсе, начинался очередной немыслимо скучный и даже тяжелый день. Супруг Александр Матвеевич уже не спал рядом, отношения между ними были настолько натянутыми, что оба боялись сорваться и сотворить что-то страшное. За окном хмурый рассвет, на душе тоже пасмурно, и даже давит предчувствие чего-то очень нехорошего. С чего бы? Беду можно ждать только из Петербурга…

Хотя придраться к императрице не с чем, та благоволила молодым в полной мере, никто другой такого не сделал бы. А что булавку воткнула, там с кем не бывает, раздосадовалась на долгие сборы… Придворные сменили милость на полное невнимание? Так и они сами так же – стоило кому-то получить от государыни неудовольствие, тут же переставали человеку улыбаться. И родственников понять можно. Получалось, что во всем виноваты сами, а тем более в том, что из-за плотской страсти испортили себе жизнь. И не только себе. Шкурина, опасаясь опалы, была права, ее исключили (за нерадивость, проявленную при сборе к венцу невесты Щербатовой) из списка фрейлин и отправили прочь, правда, выделив двенадцать тысяч на приданое и подарив дом. Долгов у Марии Шкуриной было куда больше, потому оставалось одно – постричься в монастырь, что она и сделала.

Но больше всех, конечно, горевал сам Мамонов и во всем корил супругу. Осыпаемая упреками мужа в том, что по ее вине потерял все, Дарья день и ночь ревела. Жизнь казалась загубленной бесповоротно. Но Мамонов все еще пытался что-то предпринять, он забрасывал государыню письмами едва ли не ежедневно, умоляя вспомнить и вернуть. Пусть не в спальню, просто в Петербург, к жизни из забытья. Ответа не было, он подозревал, что мерзавец Храповицкий вовсе не доносит эти письма Екатерине. Или их отбирает Перекусихина. Или Захар Зотов.

Однажды он попытался подписаться чужим именем и само письмо долго сочинял на немецком. В ответ пришла небольшая записка от Гарновского, второго секретаря:

«Сударь, ваш немецкий слишком дурен, чтобы показывать письмо государыне. Поверьте, она и по-французски, как вы писали прежде, хорошо понимает, и по-русски тоже. Не утруждайтесь дурными переводами впредь. А еще лучше не пишите вовсе, читать вас не желают».

Секретарь не стал сообщать, что обо всем доносит светлейшему князю, и Потемкин весьма недоволен настойчивостью глупого выдвиженца. Надо было так за государыню держаться, когда рядом был, а не менять ее милость на то, что под юбкой у фрейлины. Чего теперь-то всем надоедать. Оторванный плод на ветку не вернешь, разбитая чашка никогда новой не станет.

Потемкин действительно был весьма зол на дурня. В свой последний приезд, когда ему удалось помирить государыню с зарвавшимся мальчишкой, он пусть и резко, но понятно объяснил Мамонову, что с ним будет, лишись милостей Екатерины. Кроме того, просил (он, Потемкин, просил этого сопляка!), чтобы потерпел, пока не подберет замену, чтобы и ушел с честью, и место не пустовало. Что стоило хоть чуть поиграть в приятность? Небось не развалился бы, и его распутница не сбежала бы. Потемкин навел справки о Щербатовой, прекрасно знал о ее долгах и даже сказал об этом Екатерине, а потому понимал интерес фрейлины. Самому Мамонову он все карты раскрывать не стал, просто объяснил, что если уж Щербатова вцепилась, точно клещ, не оторвешь, то сама не сбежит. А сбежит, так за то Господа благодарить нужно.