– Отныне любовь платонической будет, чтоб не разочаровываться больше. И чтоб сразу знал, что за кем другим ухлестывать станет, сразу вон!

«Свежо предание…» – мысленно вздохнула камер-юнгфера. И снова государыня все поняла без слов, слишком много времени они прожили с Перекусихиной бок о бок, пусть и как хозяйка со служанкой, понимали друг дружку без слов.

– Думаешь, не получится? А мы попробуем.

– Да жаль тебя, матушка, слез больно много льешь по ним, недостойным.

– Лжешь, Маша, у меня недостойных не бывает, вон все красавцы какие. Даже фрейлины готовы юбки задирать, только чтоб отбить. Ладно, будет о них, и впрямь времени терять жалко.


Обручение состоялось на следующий день, приведя в полнейшее изумление весь двор.

Дарья не спала ночь, страшно переживая. Ей казалось, что все слишком уж легко, что в этой легкости и таится опасность, а какая – не понимала. Страшно пугала верная подруга, которая хоть и уговаривала, что все хорошо, но как-то так неуверенно, что невольно сомнения усиливала. От переживаний и бессонной ночи под глазами легли синяки, руки дрожали, а мысли метались, точно мыши, застигнутые котом на кухне.

Не лучше чувствовал себя и Мамонов. Он совсем не думал о невесте, об обручении, все мысли жениха занимали братья Зубовы. Вот тебе раз! Он считал, что бросает государыню, а та уже сама приготовила его отставку! Чуть бы подождать, и было бы куда лучше, а все Дарья со своей настойчивостью! Эти перстни были бы его, да и еще много что. Конечно, подарено и так немало, но ценностей много никогда не бывает. Но больше думалось даже не о том, что потерял, а о том, как могло бы быть, не поторопись они.

В предыдущий вечер уже после повинной у государыни он нечаянно узнал, что Дарья его обманула с беременностью, ничего у нее нет. Стало совсем не по себе, попался, как телок! Лепет несчастной невесты о том, что невольно ошиблась, привел только в ярость:

– Со лжи начинать семейную жизнь не стоило бы!

И теперь, понимая, что глупо попался, Мамонов ругал себя на чем свет стоит. Получил бы почетную отставку с поездкой за границу, отправился один, а там, глядишь, и Щербатова отстала… Свою невесту в тот миг Александр уже почти ненавидел, какая тут счастливая жизнь?!


Объявляя Мамонова и Щербатову женихом и невестой, государыня выглядела почти счастливой, словно ей доставляло огромное удовольствие соединять любящие сердца. А вот жених с невестой наоборот. В тот же вечер в беседе за карточным столом Екатерина усмехнулась:

– Разрешила обручиться, довольны должны быть, а они ревут…


Венчание состоялось через неделю, 1 июля 1789 года в дворцовой церкви. Одевали невесту, как и было принято, в покоях государыни, а заканчивала туалет даже сама Екатерина вроде строгой матери, отправляющей свое дитя в новую жизнь.

Дарья, маявшаяся все эти дни и без конца ссорившаяся с Мамоновым, спала с лица, и спасали ее только семнадцать лет, когда выглядеть плохо просто невозможно. Увидев бледную и потерянную невесту, Екатерина не удержалась:

– Что-то ты дурна собой, голубушка, нынче! Тебе с чего кукситься? От счастья сиять должна, вон какого женишка отхватила! И цвет лица какой-то зеленый… А ну, дайте сюда пудры поболее! Да куаферу сказать, чтоб в прическу добавил.

Пудры добавили и на лицо, превратив его чуть не в маску, и в прическу, что сделало Щербатову старше лет на десять. Снова со вздохом оглядев подопечную, государыня вздохнула:

– Нет, ты решительно дурна сегодня! Румян!

И снова старались под пристальным взглядом императрицы фрейлины, щедро намазывая румянами щеки девушки. Вроде все для нее, а невеста становилась все уродливей. Неудивительно: на белом лице молоденькой Щербатовой красные пятна щек выглядели уж совсем по-купечески. Бедная Дарья понимала, что будет смотреться хуже некуда, но противиться не могла.

Критически поморщившись, Екатерина махнула рукой Перекусихиной:

– Смыть! И все снова. Я не могу позволить, чтобы моя фрейлина уродиной на собственной свадьбе смотрелась.

Смывали, снова белили и румянили, и так трижды, причем с каждым разом выходило все хуже. Наконец государыня разозлилась:

– Что ж у вас нынче руки из заду растут-то! Возитесь сами! Будет окончено, меня позовете, какой брильянтик добавлю!

Она гордо удалилась в сопровождении неизменной Перекусихиной, оставив девушек стараться самостоятельно. Все вздохнули с облегчением, без пристального взгляда императрицы дело пошло куда лучше, правда, прическа была изрядно подпорчена, но сначала требовалось привести в порядок измученное бесконечными смываниями и припудриваниями лицо невесты. В глазах Щербатовой стояли слезы.

И все же она не удержалась, чтобы мстительно не прошептать подруге:

– Пусть злится! Что она еще может, как не злиться, что из-под носа любовника увели! Да только ей одна злость и осталась, больше ничего, руки коротки меня обидеть.

Шкурина поддержала бедолагу:

– Ага, вон как лицо-то перекошено! Рада бы уничтожить тебя, да куда денется, все простит и стерпит, чтоб смешной не выглядеть.


Екатерина, выйдя из своего туалета, насмешливо развела руками перед ожидавшими ее Нарышкиной и еще несколькими фрейлинами постарше:

– Чего не сделаешь ради счастья других. Вот вынуждена своей опочивальни лишиться, пока они там стараются…

Никого не обманул веселый тон государыни, все прекрасно понимали, что она предпочла бы никогда не видеть Щербатову в подвенечном платье, тем более в своем туалете и с таким женихом! Но шутку поддержали, принявшись уверять, что столь милостивой государыни ни у одного народа нет! С минуту Екатерина слушала стройный хор льстецов, потом поморщилась:

– Мария Саввишна, поторопи, сколько же можно одеваться? Так долго и я к венцу не собиралась!

Перекусихина выполнила распоряжение с удовольствием. Фрейлины оправдывались:

– Да мы только начали, нужно же прическу поправить и украсить еще…

– Я сама гляну! – объявила Екатерина, входя в комнату. – Ну вот, так лучше, щеки порозовели, а то была на ходячую смерть похожа. Прическа и так сойдет, не императрица! Давай только вот цветов добавим.

С этими словами она взяла из шкатулки довольно крупный цветок и поискала глазами, чем бы его приколоть к прическе невесты. Цветок был очень богат, сплошные бриллианты, но не слишком подходил к туалету. Но еще меньше подходила длинная золотая булавка, как-то оказавшаяся в руках у императрицы. Не успела Шкурина ахнуть, как раздался вопль невесты, – Екатерина, видно желая получше закрепить украшение, со всей силы всадила булавку ей в голову. Из глаз бедолаги брызнули слезы.

– Что ж ты кричишь-то? Небось от куафера все терпела, и не от одного его, а от меня и малости вытерпеть не можешь?

Внешне раздосадованная, а в глубине души довольная, императрица оглядела Щербатову, снова поморщилась и решительно оборвала другие украшения, не сочетавшиеся с ее подарком. Конечно, она была права, большой цветок вовсе не сочетался с россыпью маленьких цветочков в волосах Дарьи, следовало убрать как раз его, но кто бы посмел? Пришлось срочно снять и еще несколько украшений с платья. В результате весь наряд оказался совсем иным, не хуже, чем был, но никакого намека на невинность не осталось. Хотя какая уж тут невинность?

Еще раз критически оглядев новобрачную, Екатерина махнула красивой ручкой:

– Возни тут с тобой! Так сойдет!

Глядя ей вслед, Щербатова прошептала подружке:

– Ой, Маша, не зря она эту булавку вколола, не зря!

– Да что ты! Вот обвенчаетесь, а завтра и в путь, что она еще сможет сделать? Средств у Александра Матвеевича достаточно, будете жить припеваючи.

Напоминание о деньгах почему-то расстроило невесту еще больше. Подруга встревоженно поинтересовалась:

– Ты что, Даша?

– Кредитор вчера приходил, сказал, что только до свадьбы и подождет, а потом чтоб все вернула.

Шкурина ахнула. Денег им всегда не хватало, брали и брали в долг. Кредиторы давали с удовольствием, это было удобно всем. Фрейлины обычно расплачивались не деньгами, а мелкими подарочками, полученными от своих воздыхателей. Конечно, драгоценные вещички зачастую стоили куда больше тех сумм, в зачет которых шли, но здесь уж счет шел иной.

Щербатова попала в трудное положение, потому что от других, кроме Мамонова, получать дары не могла, а его подарки отправлять кредиторам не решалась, ведь он сам часто передаривал государынино. Долг рос, и пока дело не подвинулось к свадьбе, кредиторы молчали. Но узнав, что молодые сразу после нее отправляются в Москву, один из заемщиков решил себя обезопасить, потребовал твердых гарантий возврата немедленно после венчания. Щербатова не сомневалась, что за ним потянутся и остальные.

На что она надеялась, непонятно, скорее всего сказалось бездумие молодости и расчет на русский авось. Не получилось, на венчании Дарья вынуждена была думать еще и о долге, который составлял тысяч тридцать. Теперь она не сомневалась, что, почувствовав состоятельность жениха, счет предъявят все. До свадьбы Щербатова надеялась, что государыня привычно даст в приданое денег, как поступала с другими, и уж из них можно будет заплатить хоть часть. Но Екатерина решила по-другому – преподнесла дарственную на 2250 душ крепостных. Это был более чем щедрый дар, но Щербатовой он никак не мог помочь. Предстояло неприятное объяснение с Александром.

Венчание было окончательно испорчено, болела пораненная булавкой голова, терзали тяжелые мысли, а жених не просто не собирался утешать, но и вообще норовил смотреть в другую сторону! Самой несчастной на собственной свадьбе была невеста – Дарья Щербатова. И все же она нашла в себе мужество глянуть в глаза императрицы, словно говоря: «Моя победа!» Та чуть заметно усмехнулась: поживем – увидим.

Зато Екатерина словно и правда радовалась новой семейной паре. Она в отличие от измученной тяжелыми мыслями и неудачным одеванием Щербатовой была чудо как хороша. И украшения к месту, и напудрена ровно как надо, и весела. А за плечом постоянно рослый красавец Платон Зубов, готовый подать ручку, чтоб помочь встать или сесть, внимательно слушающий и поедом евший влюбленными глазами свою благодетельницу.