Им не удалось договорить, в дальнем конце послышались шаги, и фрейлина исчезла, словно бабочка с цветка, остались только легкий запах духов и светлый волосок на рукаве. Бережно сняв волосок с сукна, Александр долго смотрел на него. Юность и живость шаловливой Дарьи Щербатовой столь резко контрастировали с возрастом и величавой медлительностью его благодетельницы, что захотелось либо волком завыть, либо начать крушить все вокруг от отчаяния.

Мамонов поспешил к себе, бросился, не раздеваясь, на кровать и на вызов государыни сказался больным. Та немедля прислала Роджерсона.

Но Александр Матвеевич к этому был готов, он пожаловался на невыносимую головную боль и легкую тошноту. Лекарь внимательно осмотрел больного, усмехнулся:

– Будь вы девицей с такими жалобами, я сказал бы, что это признаки присутствия плода во чреве. А у вас, голубчик, ничего нет, вы здоровы, но коли желаете вдоволь поваляться и поспать, то скажу государыне, что это меланхолия.

Мамонов смутился, однако Роджерсон, протирая свой монокль, все так же понимающе усмехнулся:

– До вас был в фаворитах Ланской, слыхали ведь? Не послушал, погиб голубчик, перетрудился…

Упоминание погибшего предшественника добавило той самой меланхолии бедному Александру, на его глазах едва не выступили слезы. Роджерсон что-то себе подумал и похлопал по руке:

– Скажу государыне, чтоб берегла вас.

Но опытный лекарь пользовал только тела, он не лечил души и плохо в загадочных русских душах разбирался. Ему и в голову не могло прийти, что причина недомогания молодого, сильного Мамонова не только и не столько в телесной усталости от постоянных ночных трудов, сколько от душевного томления. Теперь к неудовлетворенности Александра придворным обществом вообще добавилась неудовлетворенность от невозможности ухаживать за кем хочется и отвечать на такие вот заигрывания со стороны хорошеньких фрейлин.

– В клетке, истинно в клетке живу! – скрипел зубами Мамонов.

Казалось, чего проще – попросить государыню, чтоб из этой клетки выпустила, и летать себе вдоволь. Но Александр Матвеевич желал другого – чтоб дверца клетки была открыта: когда захотел, вылетел и при нужде вернулся обратно. При этом он даже не задумывался, к чему это Екатерине оплачивать безумные траты, осыпать любовника золотом и бриллиантами, только чтобы тот изредка посещал ее спальню, причем не по ее, а по своему желанию?

Мамонов не был столь глуп, чтобы не понимать невозможность такого развития событий, стоит только выпорхнуть из клетки, обратно не вернешься. Потемкин наготове парочку красавцев всегда держит. Научен князь уже печальным опытом.

Неизвестно, чем бы закончились метания бедолаги, не прояви девица Щербатова завидной настойчивости.

Встретились они случайно или все подстроила ловкая красотка, он так никогда не узнал, только, учуяв знакомый запах духов, оглянулся. Рядом на дорожке парка и впрямь была она. Дашенька Щербатова отличалась завидной грациозностью и легкостью шага: неудивительно, в шестнадцать только уж совсем неловкие ходят тяжело, но таких во фрейлины не берут, коровы императрицыному глазу никогда приятны не были. Припорхнув ближе, Дарья остановилась, легко вздохнула:

– Ах, снова мы с вами встретились. Александр Матвеевич, вы обещали рассказать, чем же так хороша государыня…

Тот смутился, во-первых, достаточно сейчас кому-то показаться на дорожке, и они попались, и девушка вела слишком вольные беседы…

– Ничего такого я вам не обещал.

Было опасно, и речи у нее опасные, но, чтобы уходила, не хотелось. Лукавые зовущие глазки, алые губки и нежный пальчик, словно в задумчивости водящий по губе. Эти кораллы, так захотелось впиться!

И снова кто-то спугнул, Щербатова упорхнула, а расстроенный Мамонов вернулся к себе и той ночью был не слишком резв, чем неприятно подивил государыню. Обнимая полное, несколько оплывшее от возраста тело, он вдруг задумался: чем же действительно привлекает Екатерина? Получалось – ничем, кроме своей ненасытности и подарков. Но ненасытность хороша только для истосковавшегося и в первые ночи, потом от нее уставал сильнее, чем от отсутствия женских ласк. А подарки… если привлекательны подарки, так он просто содержант!

От понимания такого стало совсем тошно, и желание пропало окончательно. Не добившись от любовника толка, Екатерина перекатилась на свою половину кровати и сквозь зубы процедила:

– Подите к себе, Александр Матвеевич.

Мамонов опомнился, но заставить себя снова наброситься на Екатерину не смог. Пробормотал что-то о давлении в груди и головных болях.

– Я же сказала: отдыхайте.

До утра Мамонов расхаживал по своей спальне, кусая губы и пытаясь заставить себя снова проникнуться страстью к стареющему телу императрицы. Он представлял ее красивые руки, как обнимает ее полные плечи, как содрогается в сладострастной муке еще крепкое, хотя и оплывшее тело… Но помимо его воли… руки мысленно стискивали не Екатеринино, а Дарьино тело, искали ее талию, ее губы, обнажали ее бедра…

Это было выше сил Мамонова! Он желал прелестницу столь сильно, что ничего поделать с собой не мог. Вдруг среди размышлений закралась мысль, что если бы он удовлетворил свое желание со Щербатовой, то снова смог бы возбудиться с государыней. Мысль была совершенно крамольной, но, сколько ни гнал, упорно возвращалась снова и снова. К утру стало казаться, что это и есть выход.

А Екатерина тоже не спала до утра, все вертелась в своей постели, страдая от одиночества. Она прекрасно поняла, что не возбуждает больше Мамонова. Почему? Едва ли она так постарела за полгода, а ведь еще совсем недавно, несколько месяцев назад, едва попав на ее ложе, Александр стонал от страсти. Хуже всего было от понимания, что это могла быть не страсть, а игра в нее. Но с таким выводом категорически отказывалось мириться сердце. Что ей делать, если сердце столь чувствительно? Смолоду готова была каждому, пригревшему, приласкавшему, подарить душу, отдать все, что имела. И все же расставалась.

Орлов и Потемкин не в счет, они взяли многое, но и отдали не меньше. А остальные? Васильчикову была и вовсе не нужна, как только отпустила, удрал со всех ног! Все мальчишки, развлекавшие государыню на ложе в последние годы, дороги каждый по-своему. Но как ни вспоминала, выходило, что только Саша Ланской и любил, всегда готов был ради нее не как государыни, а как Екатерины (хотя как можно отделить одно от другого?) все отдать. И деньги Потемкину не пожалел, и самой жизни… Сердце снова зашлось: не уберегла, старая дура, сластолюбица ненасытная, самого дорогого человека!

Изнутри поднялся страх: может, Мамонов такой участи боится? Она готова чуть всякую ночь от страсти стонать, а молодежь слабовата стала. А ну как еще одного загоняет?! Нет, нет! Она возьмет себя в руки, не может мальчик или не хочет, значит, приставать не стоит. Захочет, сам намекнет! Не все же такие ненасытные, как она сама! Смирить плоть нелегко, но Екатерина твердо решила, что сумеет это сделать. Надо только перестать думать о плотских утехах.

Удивительно, что ей и в голову не приходило заподозрить Мамонова в интересе к другой. Казалось, если числится в фаворе, так ни о ком больше и помыслить не может. Если до Ланского Екатерина еще сомневалась в таком своем требовании, то после Саши уверенность была абсолютной.

Постепенно мысли перескочили на Потемкина. Вот кто ей столько лет уж верен! Нет, не телом, прекрасно знала о его бесконечных увлечениях и целых гаремах, но душой – это куда важнее. В любую минуту позвать можно, с другого края земли примчится выручать! Поневоле задумалась, почему же они с Гришей врозь спать норовят, лишь изредка старое вспоминают. И в этом одинаковы, Потемкин, как она сама, все молодых норовит в любовницах завести. И вдруг осознала, что стареющая плоть (а куда от этого денешься?) словно бунтует, не желая сдаваться времени, и, чтобы самой себе доказать, что еще может, что не уснула, тело под боком молодое требует.

Поразмыслив и решив, что ничего плохого в том нет, Екатерина еще раз вздохнула и постаралась устроиться поудобней, чтобы соснуть хоть часок, благо в окнах чуть забрезжил рассвет. Последней мыслью перед запоздалым сном было, что если бы Мамонов захотел уйти, то отпустила бы с миром. А пока держится рядом, ноет, но держится, значит, нужна, дорога, значит, не хочет уходить, и никем другим его сердце не занято. А плачет про скуку, чтобы подарками осыпала.

Слыша, что государыня не спит, размышляла и Перекусихина. Она понимала и плотский зов тела своей хозяйки, хотя сама такого никогда не испытывала, и поведение Мамонова. Какой интерес молодому человеку рядом со стареющей, пусть и царицей, все время быть? Его молодое тело к молодым небось тянет. Но тогда бы честнее признаться и уйти, государыня не зверь, все поймет и отпустит. Конечно, в Петербурге не оставит, чтоб не видеть ежедневно того, кто ею владел по ночам (это только Потемкину позволительно, но тот муж, хоть и тайно венчанный), но денег даст столько, что по всему миру жить можно. Сколько таких облагодетельствованных…

Мария Саввишна видела то, что старалась не замечать Екатерина: Мамонов ее не любит вовсе, только обязанности на ложе исполняет. Но как скажешь тоскующей женщине? Выход оставался один – найти достойную замену скучающему любовнику, чтоб отпустила с легким сердцем. Конечно, второго Ланского не будет, но желающих вон сколько.

С тем и уснули: государыня, решившая не держать Мамонова, но и не гнать, пока сам не попросится, и ее верная камер-юнгфера, задумавшая срочно найти замену зарвавшемуся скучающему любовнику.

Уснул и Мамонов, ничего для себя не решивший, но нутром уже понимавший, что, если еще раз столкнется с очаровательной фрейлиной, своего не упустит.


Так и произошло, ловкая Дарья все подстроила с помощью своей подруги Марии Шкуриной. Мария Васильевна Шкурина была дочерью того самого истопника, который не пожалел собственной избы, только чтобы на время удалить из дворца императора Петра, чтобы его супруга могла тайно родить своего незаконного сына. Шкурин был истопником исправным, и когда Екатерине пришло время, со знанием дела подпалил собственное жилье, загодя отправив прочь жену с дочкой. Изба горела столь красиво, разбрасывая снопы искр во все стороны, что не приехать, чтобы полюбоваться на пожар, император не смог. Шкурин суетился, вроде бы и заливая, а в действительности продлевая пожар, пока из дворца не прислали сказать, что все свершилось. К сожалению Петра, очень любившего смотреть на пожары, бывшее жилище истопника потушили. Конечно, императрица отблагодарила ловкого помощника, дом он получил каменный, а сын и две дочери были приняты ко двору. Маша со временем взята во фрейлины с обязанностью дать хорошее приданое, государыня умела быть благодарной.