Однажды Екатерина со смехом рассказала Александру о графе Калиостро, наделавшем столько шума в Петербурге. Вообще-то самого графа Ланской даже видел, не на сеансе, а просто разъезжавшим по городу. Молодого человека очень интересовало, действительно ли Калиостро был магом, как ему все удавалось и почему он вдруг так спешно покинул Петербург, если всем нравился. Но ничего объяснять государыня не стала, только посмеялась над увлечением придворных «этим шарлатаном», и все. Чуткий Ланской понял, что дальше расспрашивать не стоит, и при случае поинтересовался у Зотова.

Камердинер внимательно посмотрел на фаворита и поинтересовался в свою очередь:

– Ты хоть у государыни не спрашивал? Или у князя Потемкина?

– Нет, матушка сама сказала о маге, а с князем речи не шло…

– Это хорошо. Государыня с тем магом не встречалась, а вот Григорий Александрович на себе испытал его способности.

– Это как?!

– А вот так! Сей Калиостро взял у Потемкина сумму золота, обещав утроить, если одну треть оставит ему самому. Ну, Григорий Александрович из любопытства и дал ему с сотню монет. Что уж там с ними сделал этот хитрец, не ведаю, только принес в три раза больше и одну треть по праву забрал себе.

– А уехал почему?

– Уехал?.. Супруга у графа больно хороша собой, да такова, что ее возраст не брал совсем. Ходили слухи, что граф тайну некую знал, зелье варить мог, чтобы молодость возвращалась. Может, князю нашему молодость и не нужна была, а вот графиней увлекся… – Захар Константинович опасливо оглянулся, хотя прекрасно знал, что Екатерины во дворце нет, уехала, и рядом никого тоже. Ланской понял, что ревность со стороны государыни к Потемкину была нешуточной и гнев, видно, тоже, и для себя твердо решил, что никогда не подаст ни малейшего повода для ревности своей богине.

– А правду говорят, что Калиостро выехал сразу изо всех застав Петербурга одновременно?

– Слышал я такое, только мыслю, денег у графа было немало, а нанять несколько карет и нарядить в большущие парики нескольких актеров не задача. Правда, полицмейстер поутру на доклад прибыл с весьма озадаченным видом…


Великие князья уезжали в путешествие по Европе. Павел Петрович был спокоен, а вот Мария Федоровна отправлялась точно в последний путь, она так целовала своих мальчиков, так сжимала их в объятиях, что Костя даже возмущенно разревелся. Княгиня упала в обморок, и в карету ее отнесли в бесчувственном состоянии. Дворня шепталась, мол, точно предвидит что дурное. Неужто не вернется?!

Ланскому тоже было страшно, а вот Екатерина недовольна, им предстояло путешествие, отправиться в которое можно только мечтать. Дети дома под присмотром, чего же переживать? Государыня составила план путешествия сама и весьма гордилась тем, что получилось. И Европа должна узнать Павла Петровича, и он Европу. Чтобы принимающим не пришлось устраивать пышные официальные приемы, путешествовали под именем князей Северовых, это было принято, совсем недавно также под чужим именем (Фалькенштейна) приезжал в Петербург император Иосиф. Единственное, что категорически запретила Екатерина, – навестить так любимого Павлом императора Фридриха в Берлине. Почему? Едва ли она сама отдавала в этом отчет. Просто нутром чувствовала, что сын скатывается к пристрастиям отца – муштре и солдафонству по прусскому типу. Одного не учла умная женщина – запретный плод всегда слаще привычного.


Но Екатерина понимала еще одну причину опасений сына, она и сама переживала.

Эта проблема, возникшая из-за страстной любви и не дававшая покоя императрице, звалась Алексеем. 1762 год для Екатерины был особенным не только из-за переворота и убийства мужа, в тот год она во второй (но не последний) раз стала матерью, родив от горячо любимого Гришеньки Орлова сына. С его рождением связана весьма интересная история.

Екатерина уже давно спала с мужем в разных флигелях дворцов, тот с Елизаветой Воронцовой, а она сама с Григорием Орловым. Но спать одно, а вот вы€носить дитя и, главное, родить его, совсем другое. Когда прятать большой живот даже под пышным платьем стало невозможно, Екатерина сделала вид, что подвернула ногу, и все дни проводила в своей спальне, полулежа. Однако 11 апреля пришло время рожать, и если сама она надеялась не произнести ни звука, как бы ни было больно, то закрыть рот только что родившемуся ребенку невозможно. Один звук, и император имел бы право попросту отправить свою неверную супругу в монастырь.

Выручил давнишний слуга Екатерины Василий Шкурин, взявшись отвлечь и государя, и его любовницу на время схваток и родов. Сделал он это весьма своеобразно – поджег собственный дом, прекрасно зная, что Петр Федорович обожает смотреть на пожары, а его любовница обязательно увяжется следом. Пока горело, пока (очень даже не торопясь, со вкусом) тушили, Екатерина успела родить сына и отдать его все тому же Шкурину. Император ничегошеньки не заподозрил.

Конечно, Шкурин получил и новый каменный дом взамен сгоревшего деревянного, и придворный чин, а его дети были приближены ко двору, обе дочери записаны во фрейлины. Младшая, Маша, даже сопровождала четырехлетнего Алексея в поездке в Швейцарию вместе с его воспитателем Иваном Ивановичем Бецким (запомните эти имена, они еще встретятся). Планы относительно младшего сына у Екатерины были весьма обширные, образование ему постарались дать самое лучшее, а чтобы это не бросалось в глаза, вместе с маленьким, а потом и не очень, Алексеем на учебу за границу выезжали и несколько других отпрысков лучших фамилий. Знал ли сам мальчик, кто его мать? Неизвестно, но сначала Екатерина встречалась с ним часто, потом все реже.

С восьми лет мальчик обучался в Лейпциге, по воле папаши его готовили к военной службе. Алексей радовал своей разумностью, легко учился, но не был крепок здоровьем и не имел никаких данных и наклонностей для управления государством, старший сын императрицы Павел мог не беспокоиться. Когда в двенадцать лет мальчик вернулся из-за рубежа, и мать, и его попечитель Бецкой были в ужасе от уровня полученного образования и воспитания. Ребенка немедленно зачислили в Сухопутный шляхетский корпус, руководить которым поручили все тому же Бецкому, а саму программу корпуса немедленно переписали… под надобности Алексея. С этого дня в России появилось деление на начальное, среднее и высшее образование. Щедрой рукой матушка-императрица отчисляла деньги на обучение воспитанников, но для Алексея Григорьевича (теперь он Бобринский) условия создавались особые. Его воспитателем назначен Де Рибас (тот самый, одесский!), для семьи которого при корпусе построена отдельная квартира, чтобы подопечный мальчик не чувствовал себя безродным. У него прекрасный конный выезд, еженедельные приемы во дворце, беседы с государыней… Конечно, он понимал, что все это значит, тем более был очень похож и на графа Орлова, и на саму Екатерину.

И вот этому молодому человеку исполнилось восемнадцать. Императрица сама сочинила для него герб, в который были включены части герба Орловых, наследственного Ангальт-Цербстского, дважды повторен российский двуглавый орел, пририсован бобер и изображена графская корона. Весьма многоговорящий герб!

Теперь предстояло придумать, что делать с молодым человеком. Еще год учебы, и он будет выпущен из корпуса. От девичьих зазывных взглядов мать его оберегала, как могла, но просто сделать плод своей любви адъютантом при том же Потемкине не могла. Что ему предстояло?

Чего мог бояться Павел Петрович, отправляемый почти насильно за границу? Екатерина была уже достаточно сильна, чтобы в полный голос объявить о своем материнстве и открыто признать права младшего сына. У нее хватило разума этого не делать, но кто мог за такое поручиться? Почти наверняка Павел Петрович опасался вернуться в Россию с новым наследником взамен него. Между старшим сыном и матерью пробежала очередная черная кошка. Ей бы объяснить, что угрозы для старшего сына младший не представляет, но разумная императрица почему-то этого не сделала. Неужели действительно собиралась сменить наследника?


В 1782 году Алексей Григорьевич Бобринский был выпущен поручиком в гвардию. К этому времени Екатерина уже придумала, куда девать младшего сына, тот отправился в сопровождении трех однокашников и профессора корпуса в годичное путешествие по России (возможный наследник должен знать свою страну?). Это путешествие плавно перетекло в трехгодичный вояж по загранице. Двадцатилетний Алексей Григорьевич, точно важная персона, знакомился с губернаторами, министрами и даже королями. Едва ли для кого-то было секретом настоящее предназначение молодого человека. Как тут не беспокоиться Павлу Петровичу? Но Екатерина умела «держать вид», соблюдая все правила конспирации и хорошего тона, и остальные занимались тем же. Европа вроде даже не подозревала о настоящих родителях Бобринского (кстати, графом он стал вопреки многим досужим измышлениям только после смерти матери волей признавшего его Павла Петровича!).

Старший сын смотрел Европу и показывал ей себя, младшему это еще предстояло. Что это, Екатерина словно предлагала Европе выбор? Если это так, то он не совпал с ее собственным, европейским монархам очень понравилась чета графов Северовых, а юного Бобринского она еще не ведала.

Сыновья учились, путешествуя, а мать занималась государственными делами и воспитывала внуков дома.


Мальчики хотя и переживали из-за отъезда родителей, но недолго, для детского ума всегда хватит занятий, тем более бабушка постаралась не оставлять их с тягостными мыслями.

Вообще Екатерина по примеру императрицы Елизаветы, которую в этом отношении немилосердно осуждала ранее, взялась за воспитание внуков сама, и столь основательно, что все диву давались. Одно могло порадовать – система ее воспитания совершенно отличалась от елизаветинской. У Павла Петровича и пеленки были собольи да бархатные, кутали младенца немилосердно, всякий день в комнатах печи пылали, даже когда на дворе жара стояла. Люльку-колыбельку в покоях императрицы держали, а вокруг мамок-нянек не протолкнуться, и каждая, чтобы усердие свое показать, так и норовила покачать да побаловать. Ребенка от результатов такого воспитания спасло только заложенное родителями здоровье, хотя и позже он много болел. Кормили дитятю от пуза и все сладким да приятным, утруждать себя ничем не позволяли. Зато и переход от бабского затворного воспитания к мужскому, хотя и тоже весьма мягкому, был для маленького Павла болезненным. Неизвестно, что бы из него выросло, если бы не смерть любимой бабушки.