Причал и луга вокруг него утопали в пелене дождя и тумана. Меня уже ждала свита в промасленных плащах. Я разглядывала их, никого не узнавая; появился элегантно одетый странный незнакомец, землисто-бледный, ростом чуть выше карлика. Самым заметным в его лице был выступающий подбородок, украшенный козлиной бородкой. Над крючковатым носом сверкали угольно-черные глаза, во рту торчали неровные зубы. Однако, когда он заговорил, голос его оказался обезоруживающе мелодичным.

– Ваше высочество, – произнес он на отменном кастильском, – для меня большая честь приветствовать вас.

Я подозрительно взглянула на него:

– Мы знакомы, сеньор?

– Пока что не удостоился чести. – Он наклонил голову. – Я дон Хуан Мануэль, испанский посол при дворе Габсбургов. Прежде я имел честь служить ее величеству вашей матери при императорском дворе в Вене. Его величество эрцгерцог поручил мне вас сопровождать.

Я смутно вспомнила его фамилию.

– Ваша тетя – дуэнья моей сестры Каталины?

– Да, моя тетя донья Эльвира в настоящее время пребывает с инфантой Каталиной в Англии. – Он подобострастно улыбнулся. – У вас хорошая память, ваше высочество.

Его лесть нисколько на меня не подействовала – после недели в море мне было просто не до нее. Я взглянула на носилки и лошадей. Несколько пажей в промокших ливреях держали безвольно обвисшие знамена. Меня встречали лишь несколько чиновников и посол. И это о многом говорило.

– Где мой муж?

– Ах да, конечно, – вздохнул дон Мануэль. – Вы же не слышали, ваше высочество. Вы были в море, когда пришло известие о мирном урегулировании между Францией и Испанией.

– Вот как? – Сомневаясь в его лояльности, я решила, что чем меньше он будет знать, тем лучше. – И при чем же здесь мой муж?

Дон Мануэль поклонился:

– Принцесса, если вы позволите проводить вас до паланкина, я все объясню. Вы будете гордиться его высочеством. Очень гордиться.

Поймав взгляд Беатрис, я с трудом сдержала невольный смех. Ситуация выглядела до крайности нелепой: я стояла перед ним в грязной одежде, уставшая до предела, оставив ребенка и умирающую мать, а он искренне полагал, будто я стану гордиться сомнительными достижениями Филиппа?

– Обязательно буду, – пробормотала я.

* * *

Кутаясь от холода в меха, я молча слушала рассказ дона Мануэля, как Филипп якобы в одиночку договорился о прекращении вражды из-за Неаполя. Мне не было ясно, кто первым попросил о мире – мой отец или Луи, но, так или иначе, Филипп опять уехал в Париж. По словам дона Мануэля, его отъезд стал внезапным, хотя, естественно, к нему сразу же отправили гонца с сообщением о моем приезде.

Я не стала ничего комментировать. Хотя меня и обрадовала новость о мире, впереди все так же ждала неопределенность. К тому же я хорошо знала, что любые действия Филиппа на политической арене редко оказываются тем, чем кажутся на первый взгляд.

До Гента мы добрались к ночи. Роскошный дворец был темен, ставни закрыты, и лишь несколько факелов освещали позолоченный фасад. Как сказал дон Мануэль, все его обитатели уже спали. Никто точно не знал, когда причалит корабль, а моих детей всегда укладывали в постель сразу после ужина, так как это «способствовало пищеварению».

– Конечно, если хотите, мы можем их разбудить, – добавил он.

– Нет, пусть спят. – Я плотнее запахнула плащ.

В сравнении с суровыми замками Испании дворец напоминал филигранную игрушку. На меня нахлынуло ощущение пустоты, словно это царство садов и смеха, где я родила своих детей и наслаждалась столь мимолетным счастьем, оказалось лишь иллюзией фокусника. Вместе с Беатрис и Сорайей я вошла в дом, который теперь не могла узнать.

* * *

Меня разбудили падавшие сквозь занавески лучи солнца. Приподнявшись на локте, я удивленно огляделась, затем соскользнула с кровати и босиком подошла к окну, раздвинула тяжелые портьеры.

Разноцветные розы в залитом солнцем саду показались мне столь яркими, что у меня заболели глаза, и я отвернулась от окна. Хоть я и хорошо спала, беспокойство мое отнюдь не уменьшилось. Все вокруг казалось чужим, ослепительно-ярким и напыщенным. Неужели когда-то я уютно себя чувствовала в этих покоях?

Вошла Беатрис с завтраком, а чуть позже явилась мадам де Гальвен, как всегда стройная, в пепельно-сером платье и расшитом серебристой нитью безукоризненно чистом чепце. Присев в реверансе, она поприветствовала меня и выразила соболезнования в связи со смертью доньи Аны, чье тело отправили для похорон в Испанию.

Я прикусила губу, сдерживая слезы. Сейчас я все бы отдала, лишь бы моя вечно недовольная дуэнья была рядом.

– Вам что-нибудь нужно от меня, ваше высочество? – спросила мадам, словно нас связывало лишь формальное знакомство.

– Да, нужно. Я хотела бы увидеться с детьми. Приведите их, как только я умоюсь и оденусь.

В моем распоряжении имелся целый гардероб: платья, плащи, головные уборы, обувь. Перед отъездом в Испанию я распорядилась сложить все, что не брала с собой, в сундуки из сандалового дерева, обрызганные лавандой, и убрать на хранение до моего возвращения. Придворные платья, которые путешествовали со мной, безнадежно испачкались, но когда Беатрис спросила, принести ли мне одежду из гардероба в другой части замка, я покачала головой и выбрала черное парчовое платье, которое мы сами сшили из венецианской ткани.

Вместе с мадам де Гальвен и детьми пришел дон Мануэль. В холодном свете дня он выглядел не слишком подобающе для испанского посла. Находясь при дворе императора, он приобрел привычку одеваться по континентальной моде – в дорогой атлас и укороченные панталоны с прорезями, и каждый его палец украшали перстни. Чем-то он напомнил мне маркиза де Вильену, но тем не менее он, сын благородного семейства, служил Испании уже много лет. У меня не было ни малейшего повода испытывать к нему неприязнь, но отчего-то возникло ощущение, будто от него исходит запах тухлого мяса.

Не обращая внимания на изрекаемые им банальности, я повернулась к детям. Передо мной стояли три прекрасных незнакомца. По голубым глазам и застенчивой улыбке я сразу же узнала Изабеллу, которой было уже три года. Высвободившись из моих объятий, она уцепилась за мою руку и стала разглядывать рубиновый перстень, который прислал мне отец по случаю рождения маленького Фернандо.

– У вас есть брат в Испании. – Я улыбнулась детям. – Он надеется скоро с вами увидеться. Мне пришлось его оставить – он еще слишком мал для долгих путешествий. – Помедлив, я подозвала старшую дочь. – Элеонора, милая, подойди ко мне.

Высокая и худая для своих шести лет, Элеонора, слегка помешкав, шагнула ко мне и чопорно присела в реверансе. Я уже хотела спросить, помнит ли она меня, когда она вдруг сказала:

– А tante[31] Маргарита приедет в гости?

Стало ясно, что за время моего отсутствия она привязалась к тетке, с которой провела много месяцев в Савойе.

– Нет, – спокойно ответила я. – Во всяком случае, я ничего об этом не знаю.

Старший сын еще больше удивил меня анемичным взглядом и равнодушием ко мне и вообще к кому угодно, кроме своего главного учителя, епископа Утрехта. Как и Элеонора, Карл односложно отвечал мне, лишь спросил, привезла ли я ему подарок. Застигнутая врасплох, я сняла с пальца рубиновое кольцо.

– Это мне дал твой дедушка в Испании.

Оценивающе взглянув на драгоценный камень, мальчик сунул его в карман камзола и безразлично кивнул. Мне стало не по себе.

– А мне дедушка что-нибудь прислал? – пропищала Изабелла.

Я кивнула:

– Пару жемчужных сережек. Отдам тебе позже.

Я прижала малышку к себе, наслаждаясь ее заливистым смехом. Лишь она одна из всех детей проявила ко мне хоть какие-то теплые чувства.

Встреча оказалась вовсе не такой, как я ожидала. Начав выяснять, в каких условиях живут дети, я обнаружила, что все в полном порядке, хотя им приходилось следовать жестким правилам воспитания отпрысков королевской крови. У Элеоноры имелись собственные фрейлины, за которыми бдительно надзирала мадам де Гальвен. Девочка получала весьма широкое образование – к чему, несомненно, приложила руку моя просвещенная золовка Маргарита. Ни ко мне, ни к моим сестрам никогда не относились столь требовательно, но Элеонора, похоже, была вполне довольна и жаловалась лишь, что тетя так далеко живет. Я пообещала ей, что Маргарита скоро приедет, подавив обиду, что всего два года спустя мне приходится искать расположения собственной дочери. Вряд ли стоило обвинять Маргариту, что та слишком хорошо о ней заботилась.

Утрехт сообщил мне, что у Карла «хрупкое телосложение», чем, видимо, обосновывалось постоянное присутствие армии чиновников вокруг него. Мне не нравилось, что мой сын полностью изолирован от мира, вынужден посещать изнуряющие уроки и подчиняться этикету, согласно которому его даже в уборную должны сопровождать трое слуг. Вспомнив, как мой брат Хуан любил ездить верхом и стрелять из лука и вообще как всем нам нравилось бывать на открытом воздухе, я предложила позволить Карлу обычные для детей развлечения. Епископ возразил, что его высочество будет обучаться всем необходимым искусствам по достижении надлежащего возраста. Неужели мне хочется, чтобы мой единственный сын поранился, размахивая мечом, или упал со своенравной лошади?

– Он не единственный мой сын, – ответила я и вышла, ощущая комок в горле.

Тем не менее я распорядилась, чтобы с сегодняшнего дня все трое детей не менее двух часов в день проводили на свежем воздухе, вдали от книг и прочих обязанностей.