Джил Лэндис - Последний шанс

День независимости, Монтана, 1894

Солнце уже давно скользнуло за далекие горы, но в Ласт Чансе[1] не затихало дневное веселье. Люди не помнили, чтобы четвертого июля стояла такая жара, когда ни единое дуновение ветерка не колыхало радужные китайские фонарики, развешанные вокруг деревянной танцплощадки, которую по случаю праздника устроили в респектабельной части Главной улицы.

Духовой оркестр Ласт Чанса в сопровождении барабана, двух скрипок и страшно фальшивившего банджиста, отхватил польку со всей лихостью, на какую был способен, учитывая необыкновенную жару и дурно пошитые красно-золотые костюмы музыкантов.

Вокруг настила, затянутого брезентом, сидело, как сторожа, около дюжины дам, которых никто не приглашал танцевать. Среди них была и Рейчел Олбрайт Маккенна, облеченная от шеи до самых щиколоток в благопристойный вдовий траур. Она неудобно примостилась на краешке стула с плетеным сидением, и под скучным платьем из черного полушелка по груди ее медленно текли струйки пота. Рейчел старалась не обращать внимания на то, что ей тяжело в этом платье, и на взгляды, которые она то и дело ловила на себе. Молодая женщина чувствовала себя чужой среди этих смеющихся пар, которые подпрыгивали, приседали и кружились под веселые звуки польки. Завтра я не надену черное. Эта мысль пришла к ней сама собой, внезапно, и была такой отчетливой, что Рейчел испугалась. Она даже огляделась по сторонам, подумав, уж не высказала ли она вслух эти возмутительные слова. Но, судя по всему, никто ничего не заметил. Само по себе это принесло ей некоторое облегчение. Ее муж, Стюарт, уже год как умер, но до сих пор за спиной у нее люди то и дело обсуждали обстоятельства, при которых это произошло. Ничего черного, это исключено. И она не изменит своего решения. Кроме того, она просто терпеть не может вдовий траур; равным образом ей не нравится, что некоторые повадились называть ее вдовой Маккенна. В тридцать лет рановато принимать такой титул.

Будь ее отец жив, он сказал бы, что ей послано Божественное Откровение и что она должна к нему прислушаться. И наблюдая с отсутствующим видом за танцующими, она оживилась при мысли о том, что завтра обязательно наденет что-нибудь другое, а не траурные одежды, которые должна носить согласно обычаю.

Она достаточно долго терпела этот фарс под название «траур по Стюарту Маккенна». Настало время перемен.

И под живительные звуки польки она представила себе, с каким удовольствием спрячет подальше все эти тусклые черные шелка, бомбазины цвета полночи, крепы цвета черного дерева, которые вынуждена была носить в течение многих скучных месяцев. Завтра она наденет что-нибудь серое, может быть, даже лиловое, – эти цвета полутраура, конечно, вполне допустимы, но не раньше, чем по прошествии двухлетнего ношения черного траура.

Ее свекровь, Лоретта Маккенна, которая явно намерена до конца дней своих и всем напоказ оплакивать безвременную смерть своего старшего сына, будет утверждать, что приличия требуют носить траур еще целый год, особенно, если речь идет о вдове выдающегося человека, каковым был шериф Стюарт Маккенна. Лоретта сочтет, что снять траур так скоро – это забвение традиций, что «так не делают, по крайней мере в семье Маккенна».

При мысли о том, что ее вызывающее поведение немедленно приведет к столкновениям, Рейчел вздохнула, но ее вздох потонул в смехе танцующих, в топоте ног, кружащихся по танцплощадке. Молодая женщина рассеянно подняла веер из черных кружев, который она украсила черным же блестящим бисером и кисточкой, и стала обмахиваться, пытаясь создать хотя бы видимость ветерка в удушливой жаре.

Ах, если бы только прекратилась эта музыка! Рейчел решила уйти в перерыве между танцами и с удовольствием подумала о возвращении домой, где ее ждет сын Тайсон и экономка Дельфи. «Интересно, – подумала она, – добрались ли они уже до клубничного мороженого, которое они еще днем сбили и положили на ледник в подвале?»

Заметив подле себя какое-то движение, Рейчел взглянула на женщину, сидящую рядом. Милли Карберри, владелица самого большого магазина в городе, взявшая на себя обязанность поставщика городских сплетен, что-то сказала и теперь ждала ответа. Рейчел продолжала обмахиваться веером. Разговаривать, пока гремит музыка, невозможно, и поэтому она только пошевелила губами, словно произнесла «Что вы сказали?»

Придвинувшись к ней, Милли почти прокричала ей в ухо:

– Я говорю, вы когда-нибудь видели что-нибудь подобное? Когда я была девушкой, считалось неприличным показывать нижнюю юбку, как это делают нынешние молодые женщины. Я считаю, что это непристойно.

Широкий и жесткий рот Милли то раскрывался, то закрывался совершенно так же, как рот у металлической обезьяны-копилки Тайсона, когда туда опускали монетки. Рейчел только кивнула в ответ и подумала – а была ли Милли Карберри вообще когда-нибудь молодой? Все без исключения танцующие вели себя совершенно прилично.

Рейчел улыбнулась, когда мимо нее пронеслась в танце девушка не старше двадцати лет, одетая в пену белых оборок. Она знала в лицо почти всех, кто танцевал на этой временной танцплощадке. Ласт Чанс еще не настолько разросся, чтобы Рейчел не могла знать всех своих соседей, особенно молодых. Десять лет тому назад она преподавала в только что выстроенной на окраине города школе. И многие из тех, кто сейчас кружится перед ней, были когда-то ее учениками.

Сегодняшний праздничный день прошел очень удачно. Дельфи приготовила большую корзину с провизией для пикника, и Рейчел настояла на том, чтобы экономка отправилась на пикник вместе с ней и Таем. В полдень состоялся парад, под обязательными красными, белыми и синими флагами, натянутыми над Главной улицей, звучали политические выступления, и сияло июльское солнце, достаточно жаркое для того, чтобы лица у собравшихся порозовели, а лысые головы покраснели. День был полон до краев. Идти на танцы не было никакой необходимости, но какое-то болезненное любопытство привело ее сюда. И теперь Рейчел сожалела о том, что обрекла себя на явное одиночество, которое она неизменно чувствовала, оказавшись в толпе.

Когда же, наконец, смолкнет музыка! Что за удовольствие – смотреть, как другие танцуют! За весь вечер никто не пригласил ее – впрочем, она этого не ожидала и не хотела. И что это ей взбрело в голову прийти сюда? Это решение появилось внезапно, так же как намерение снять вдовий траур. В последнее время ей казалось, что она плывет по течению, что ее носит по житейскому морю, как парусник без капитана. Она хотела поскорее избавиться от этого ощущения. Обернувшись, Рейчел устремила взгляд на Главную улицу, задавая себе вопрос: кончится ли когда-нибудь эта полька-марафон?

Рейчел подчеркнуто не обращала внимания на Милли Карберри, равно как и на женщину справа от себя, которая, несмотря на оглушительную музыку, крепко спала, свесив голову и раскрыв рот. Слюна текла на лиф ее платья; зрелище было весьма непривлекательное, и Рейчел отвернулась.

Она устремила взгляд на китайский фонарик, висевший к ней ближе других, и принялась следить, как ночные бабочки летят на свет свечи. Было время – много лет назад, еще до того, как она вышла замуж за Стюарта Маккенна, до того, как отказалась от учительской работы, чтобы стать женой, матерью, невесткой, – время, когда она чувствовала себя вполне уверенной в себе. Тогда она была хозяйкой своей жизни, своей судьбы, и каждый день ее был исполнен цели и смысла.

Но даже восемь лет супружества со Стюартом не могут сравниться с тем, что она пережила за этот единственный год траура. Теперь она – «вдова Маккенна», и до сих пор сплетни на ее счет не утихают.

Да, все изменилось с того дня, когда Стюарт Маккенна, шериф, отец и муж, умер неприличным образом – от сердечного приступа в убогой комнатушке над салуном, лежа на одной из самых известных шлюх города.

Лейн Кэссиди стоял в тени узкого проулка между заведением цирюльника и пекарней, надеясь, что черный костюм скроет его присутствие. Окутанный темнотой, он время от времени менял позу и рассматривал толпу на временной танцплощадке из-под полей черной шляпы, низко надвинутой на лоб.

Он узнал кое-кого из тех, кто наслаждался танцами под неровно развешанными бумажными фонариками. Двоих он знал по имени: Джеймс Карберри, чья мать была владелицей главного магазина в городе, кружился в толпе, прижимая к себе пухленькую молодую даму, которая, улыбаясь, показывала слишком много зубов; и Хэрольд Хиггинс – не узнать которого было просто невозможно. Хэрольду теперь, должно быть, пятнадцать лет, а он тут, нарочно наступает на ноги неосторожным танцорам, а если кто-нибудь на него посмотрит, прикидывается невинным, как девственница в брачную ночь. «Интересно, – подумал Лейн, – он все еще писает в штаны от страха?»

Как же мог он забыть, что сегодня – День независимости? День, когда семьи и соседи собираются поглазеть на парады, фейерверки и повеселиться на вечеринке и танцах. Праздник, который, как и все прочие праздники, не имеет никакого значения для таких, как он, Лейн.

Если бы он вспомнил, какой сегодня день, он отложил бы свой приезд до конца праздников. Тогда было бы легче проскользнуть в город незамеченным, снять койку у какого-нибудь из местных жителей и довести до конца свое дело, постаравшись поднять как можно меньше шума.

Но он принадлежал к тем людям, которые не особенно интересуются календарем, и в результате должен прятаться в темноте, как преступник, которого хорошо помнит большинство добропорядочных горожан, и спрашивать себя, с чего это он взял, что сможет вернуться в Ласт Чанс, не потревожив прошлое.

Он не замечал ее до тех пор, пока темп музыки не ускорился, и танцоры, которые уже не могли двигаться в такт музыки, не упали в объятия друг друга и ушли с танцплощадки, смеясь и извиняясь. Толпа поредела, оставшиеся танцоры мелькали перед глазами реже, неожиданно Лейн увидел лицо Рейчел Олбрайт, сидящей на противоположной стороне площадки.