Ему нравился ее вкус. Понравился однажды — и оказался жизненно необходим. Без него все прочие вкусы переставали существовать. Он и чувствовал-то лишь тогда, когда она была рядом.

Сминал шелк платья на узкой спине и одновременно гладил кожу под ним. Поцелуя не прекращал. Углублял его. Соскучился по губам. Она отвечала страстно и жадно, изгибалась в его руках и обнимала своими. Оплетала шею, лохматила волосы, расстегивала рубашку, опаляя его кожу тонкими ладонями. И он сходил с ума.

Иллюзия, что кто-то в чьей-то власти. Иллюзия, что кто-то кому-то принадлежит. Иллюзия, кто кто-то от кого-то зависит. Есть лишь мгновения обоюдного обладания. Когда просто перестаешь быть кем-то другим, становясь собой. И настоящий, ты тянешься к единственному, что может утолить голод и жажду. Все имеет истоки в первобытном. Нельзя приукрашивать любовь. Всякое приукрашивание — шаг в ловушку, которая может захлопнуться при любом неосторожном шаге.

Его счастье было в том, что шаг уже сделан. Он давно угодил в эту ловушку. И пути из нее не искал.

Он нашел застежку платья и медленно потянул вниз. Оно упало к ее ногам — соскользнуло с гладкого тела. И в который уже раз он приник губами к ее шее, ключицам, груди. Превращать тело в культ — тоже то немногое, на что он имел еще право, которое она за ним безоговорочно признавала.

Теперь она сама сбрасывала с себя белье, раздевала его, стремясь чувствовать его обнаженную кожу грудью. Прикасалась к нему жаркими губами, продолжая вздыхать жалобными стонами. Поцелуи ее становились укусами, а пальцы теперь больно царапали спину. Она мелко задрожала и опустилась перед ним на колени, одновременно дернув вниз брюки. Подняла голову и посмотрела ему прямо в глаза.

— Аня, — прошептал он.

Его рука легла на ее затылок, зарылась в волосы. Он стащил с себя брюки и заставил ее подняться. Подхватил на руки. Унес на постель. И снова стал исследовать ее тело, как делал это раз за разом — губами, пальцами, заставляя ее трепетать от прикосновений. И понимая, что сам едва сдерживает себя.

От его рук, губ, пальцев она попадала в другую реальность, где не было ни прошлого, ни будущего. Где она могла существовать лишь для того, чтобы почувствовать, наконец, его в себе, вздрагивая от удовольствия при каждом его толчке.

Анна рвано дышала, пропуская вдохи и хрипло выдыхая. Она всегда сдавалась первой, когда сил ждать не оставалось. Оттолкнула, перекатилась ему на грудь, прилепилась голодным ртом к его губам. То быстро, то медленно скользила горячей влажной плотью по его возбужденному члену.

— Я хочу тебя, — попросила она, — пожалуйста.

Он с облегчением выдохнул сквозь сжатые зубы и насадил ее на себя. И сам, придерживая ее бедра, направлял движения, определяя ей границы дозволенного. Хотя бы сейчас.

Была в том невыразимая горечь, от которой он в эти минуты испытывал счастье. Счастье ведь тоже иллюзия.

Не отрывая глаз, он рассматривал ее лицо. И видел на нем только глаза, невыносимая синева которых делала его слабым и сильным одновременно.

А потом отпускал ее, позволяя ей все.

Она довольно выдыхала. Не отводила от него взгляда. Он теплел, наполнялся нежностью. Она забывала себя, а на губах появлялась улыбка. Детская, счастливая. Она прижималась этой улыбкой к его губам и обессилено ложилась ему на грудь. Он снова подхватывал ее. Она оказывалась под ним. Продолжал ласкать ее тело — его он знал лучше, чем ее. И признавался ей в любви так, как если бы это было впервые. И снова ждал, когда она не выдержит.

Она сердито ворчала, не в силах отлепиться от него. Исступленно извивалась, не чувствуя тяжести, широко раскрывалась ему навстречу в мучительном ожидании.

— Я хочу только тебя, — хрипела Анна чужим голосом.

Он это знал. То, что она хотела только его, он знал. Всего лишь хотела.

Но и это оказывало на него действие — он чувствовал, как дрожат его руки от возбуждения, искавшего выход. И начинал резко врезаться в ее тело, выдыхая глухие стоны. А она начинала жить, будто он наполнял ее своими силами. Двигалась также резко, сильно, больно, вторя его стонам. До тех пор, пока не наступала разрядка. И не превращала их обоих в два солнца, чья гибель стала самой яркой их вспышкой. И на месте сияния оставались глубокие черные провалы, в которые заглянуть нельзя — страшно.

Они так и лежали, сплетясь телами. Время проходило, минуя их. Анна не желала обращать внимания на время. Она лежала, не двигаясь, закрыв глаза. И никогда не знала, чем дышит. Воздухом или им.

А потом он неизменно произносил то, что заставляло обоих очнуться:

— Я не могу без тебя.

— Я знаю. И приду скоро.

— Останься.

Она больше не говорила ни слова. Вставала, одевалась, не смотрела на него. Он теперь молчал тоже. Знал, что она выжила только для того, чтобы сменить его прежний ад этим, новым. И быть с ним в аду. Сколько уже тянулось? Когда она прекратит? Будто нарочно, оттягивала мясо от кости и вдалбливалась в него. Как тот, третий… До конца дней ему суждено слышать ее голос в день, когда она призналась, кто она. Теперь ему снился тот день и ее голос.

И все же она хотела только его. Искалеченного, изуродованного, жалкого. И лишь в те минуты, когда была рядом, ему казалось, что она снова вдыхает в него жизнь.

Когда она уже выходила из комнаты, он негромко сказал, глядя ей в спину:

— Я выбрал Кетчикан. Семь тысяч человек. Горы. Туманные фьорды. Как только все закончится, я уеду туда.

Она остановилась и резко развернулась к нему. Криво улыбнулась.

— Наверно, там хорошо.

— Не знаю. Наверное.

— Открытку пришлешь?

— Нет. Ты все равно приедешь ко мне, сама увидишь.

— Я не стану бегать за тобой, — зло сказала она и хлопнула за собой дверью.

Он пожал плечами и откинулся на подушку. В этой игре он все-таки выиграет. Или она приедет к нему, или он сдохнет, как обещал. И первое, и второе подходило ему одинаково.


Конец.