Драконша написала сопроводительную статью-пародию в стиле «Беовульфа», озаглавив ее «Битва Титанов на Винегар-Ярде».

«Это просто точный образчик ее бесстыдства, – подумал Вир. – Только потому, что она держит под каблуком множество желчных писак и болванов, она воображает себя Титаном».

Потревожите меня снова, Эйнсвуд, и я по-настоящему причиню вам боль.

О да, и у него, последнего из негодников Мэллори, аж поджилки затряслись. Конечно, ему ли не бояться? Ему, выстоявшему перед Лордом Вельзевулом, перед всеми его шестью с половиной футов смертоносной жестокости. Сколько раз Дейн произносил подобные угрозы тем самым хриплым суровым тоном? Хотя те угрожающие ноты были нешуточными, чтобы заставить дрожать и Вира Мэллори.

Неужто мисс «Царь Иван Грозный» Гренвилл на самом деле считает, что может запугать его?

Замечательно, пусть себе считает, решил он. Он предоставит ей время. Недели. Пусть наслаждается своим мнимым триумфом, пока не заживут его многочисленные порезы и синяки. А по прошествии дней тщеславие ее раздуется, а бдительность ослабнет. И тогда он преподаст ей урок или два. Вроде «Погибели предшествует гордость, и падению – надменность» (Книга Притчей Соломоновых, гл. 16 – Прим.пер.), или «чем выше вознесешься, тем больнее упадешь».

Давно пора ей упасть с пьедестала, куда ее возвело тщеславие. Давно ей пора очнуться от иллюзий, что она более чем ровня любому мужчине, и что ношение брюк и подражание мужскому племени делает ее неуязвимой.

Он-то знал, что это не так.

Под маскарадными масками и бравадой скрывалась девочка, играющая в притворство.

И поскольку он находил сие забавным, точнее восхитительным, если уж на то пошло, то пока решил дать ей поблажку.

Он не станет унижать ее при всем честном народе.

А будет единственным свидетелем ее низвержения.

Каковое непременно будет включать, как он уже решил, ее падение в его объятия и прямиком в его постель.

И ей это придется по душе, она признает, что ей нравится, и будет умолять о большем. Тогда, если доведется ему испытать приступ милосердия, он снизойдет до ее мольбы. И тут…

И тут в столовую ворвался какой-то мальчишка.

– О, помогите, пожалуйста, помогите, – кричал ребенок. – Там дом обрушился, а внутри остались люди.

Не один, а целых два дома рухнули: номер четыре и номер пять на Эксетер-стрит и на Странд. Более пятидесяти человек оторвались от своей работы на соседних улицах Кэтрин и Бриджес-стрит, где рыли сточные канавы, и начали спешно разбирать завалы.

Первой жертвой, которую нашли, оказался угольщик, привезший тележку угля, когда обвалился дом. Через полтора часа рабочие обнаружили пожилую женщину, живую, со сломанной рукой. Спустя час откопали семилетнего мальчика, ужасно покалеченного, и его малыша брата, уже мертвого. Затем их семнадцатилетнюю сестру, всю в синяках. Последним спасенным был их девятилетний брат. Хотя его нашли на дне каменной кладки, он оказался жив и бессвязно что-то бормотал. Мать не пережила катастрофы. Отца не было дома.

Лидия получила большую часть подробностей от одного наемного писаки, который время от времени сотрудничал с «Аргусом». Сама она появилась на месте происшествия поздно, поскольку находилась в то время на Ламбет-роуд на дознании. Впрочем, ее приход оказался не столь поздним, чтобы ей не стать свидетельницей того, какую роль сыграл Эйнсвуд в спасении людей.

Сам он ее не видел.

Из того, что узрела Лидия на безопасном расстоянии со своего наблюдательного поста в группе журналистов, можно было заключить, что герцога Эйнсвуда занимало ни что иное, как груда камней, которую он беспощадно и настойчиво атаковал. Рядом с ним трудился Трент. Она видела, как его светлость оттаскивал прочь кирпичи и балки, расчищая путь к мальчику, потом подпер широким плечом перекладину, пока другие вытаскивали ребенка наружу.

Когда же, наконец, освободили покалеченный труп матери, Лидия заметила, как герцог подошел к дочери погибшей и сунул ей в руки кошелек. Затем протолкнулся сквозь скопление народа и спешно удрал, таща за собой Трента, словно они только что совершили нечто постыдное.

Поскольку даже не самый сильный удар Эйнсвуда мог послать средней комплекции человека на несколько футов, другие журналисты отстали от герцога и обратились к жертвам катастрофы.

Но от Лидии не так-то просто было отделаться.

Она преследовала Эйнсвуда и Трента до Странд и добралась до улицы как раз в тот момент, когда в ответ на пронзительный свист герцога к нему подъехал наемный экипаж.

– Подождите! – закричала Лидия, размахивая блокнотом. – Одно слово, Эйнсвуд. Всего лишь две минуты вашего времени.

Он запихнул замешкавшегося было Трента в экипаж и запрыгнул вслед за другом.

В ответ на приказ герцога карета сразу же тронулась, но Лидия не сдалась.

Странд была переполненной народом оживленной улицей. И создавала хлопоты для наемного экипажа, который не мог быстро ехать в скоплении транспорта и пешеходов.

– Давайте, Эйнсвуд, – кричала Лидия, преследуя карету. – Несколько слов о вашем героизме. С каких это пор вы стали таким стыдливым и скромным?

Это был экипаж новейшей конструкции с кожаными, нависавшими козырьком занавесками, защищавшими пассажиров от нежелательных моментов. Поскольку Эйнсвуд не натянул занавески, то едва ли мог притвориться, что не видит и не слышит Лидию.

Он вынырнул из-под козырька и уставился на нее. Перекрывая уличный шум – грохот колес, крики возниц и пешеходов, фырканье и ржание лошадей, лай бродячих псов – он закричал в ответ:

– Черт вас подери, Гренвилл, убирайтесь с мостовой, пока вас кто-нибудь не переехал.

– Несколько слов, – упорствовала она, все так же труся рядом. – Позвольте процитировать вас читателям.

– Вы можете сказать им от меня, что вы самый докучливый репейник в женском образе, которого я когда-либо встречал.

– Докучливый репейник, – послушно повторила она. – Да, так что там насчет тех жертв на Эксетер-стрит…

– Если вы не вернетесь на тротуар, то сами станете жертвой, и не ждите, что я буду отскребать от булыжников то, что от вас там останется.

– Могу я рассказать моим читателям, что вы учитесь, как воистину стать святым? – спросила она. – Или приписать ваши действия мимолетному приступу благородства?

– Меня заставил Трент.

Эйнсвуд снова вернулся к своему прежнему занятию: продолжил орать на кучера.

– Не мог бы ты заставить эту проклятую клячу двигаться быстрее?

Услышал возница или нет, только животное прибавило шаг. В следующее мгновение в скоплении экипажей появился просвет, в который стремглав устремилась карета, а Лидия вынуждена была отпрыгнуть на обочину позади спешившего к бреши в дорожном потоке экипажа.


– Чума ее забери, – произнес Вир, бросив назад взгляд, чтобы удостовериться, что она отстала. – Какого черта она здесь делает? Она должна присутствовать на слушании на Ламбет-роуд. И ей полагалось провести там целый день.

– Да не было разговора, как долго их дела времени займут, – произнес Трент. – И кстати о разговорах, ежели она прознает, что Джо Пурвис шпионит для вас, будет вам тогда слушание уже по делу о его трупе.

Он высунулся наружу и пристально вглядывался назад из-под козырька кареты.

– Она отстала, – сказал Вир. – Сядь на место, Трент, пока не вывалился.

Поморщившись, Трент уселся обратно.

– Теперь она ушла и снова подослала Карла Второго в мои мозги. Как, по-вашему, что это значит?

– Чуму, – произнес Вир. – Ты связываешь их обоих с чумой.

– Я вот не могу понять, почему вы сказали это ей в лицо, – продолжил речь Трент. – Она почти стала думать о вас хорошо, после того-то, что вы там раньше сделали. А почему вам понадобилось сказать ей, что это я вас заставил делать это, когда вы сами-то первым выскочили из «Аламоуд»…

– Там присутствовало наравне с нами человек пятьдесят, – вскипел Вир. – Так нет же, она не спросила их, почему они этим занимались, верно? Впрочем, в точности, как все особы женского пола, вечно хотят знать, почему «это» да почему «то», и приписывают невесть какой глубокий сокровенный смысл всему, что делает парень.

Да никакого там глубокого смысла, говорил он себе. Он не вернул к жизни девятилетнего мальчика, просто освободил его от преждевременных похорон. И такое положение мальчика не имело ничего общего ни с чем еще. Он был лишь одним из нескольких жертв. Спасти его означало для Вира не больше, чем спасти кого-нибудь другого.

Комок, застрявший в горле его светлости, – это просто пыль, от той же пыли жгло глаза, и охрип голос. И ни о чем больше он не думал таком… вроде девятилетнего мальчика, которого когда-то не смог спасти.

И не ощущал он ни малейшего стремления говорить о своих чувствах. И никакой груз не лежал у него на сердце, и уж совершенно определенно не было желания облегчить перед ней свою душу. И у него не было причины бояться, что он поддастся на уговоры просто потому, что, читая ее работы, понял: она не столь цинична и бессердечна, вовсе не похожа на разгневанного дракона, являвшегося к детишкам. И наверно, для герцога это не могло иметь значения, поскольку сам он был циничным и бессердечным во всем.

Он был последним негодником Мэллори, отвратительным, самоуверенным, бессовестным и так далее, и тому подобное. А раз так, ему она была нужна только для одного, и вовсе не для обретения сочувствующих ушей. Он не доверял никому, потому что ему нечего было доверить, а если бы и имелось, так он скорее даст привязать себя к столбу под палящим солнцем Сахары, чем доверится хоть одной женщине.

Он твердил это себе и так и эдак, пока ехал домой, и ни разу герцогу Эйнсвуду не пришло на ум, что, возможно, он уж слишком упорно протестует.