Спенсер обнимает меня, целуя в волосы:

— Мы с ними справимся.

И в этот момент я понимаю, что ничего у нас не выйдет. Ничего, черт побери, не получится. Всего пять месяцев вместе — и такая пропасть легла между нами; пропасть столь же глубокая, как между совершенно чужими людьми. Разве я могу объяснить ему, какое отчаяние переполняет меня при мысли о том, как наши отношения оказались похожи на все то, что было у меня прежде. Вся моя жизнь состоит из взлетов и падений, я всегда следовала принципу «все или ничего», и оттого каждое поражение в личной жизни оставляет в памяти горечь потери. Я начинаю плакать сильнее, шмыгая носом и всхлипывая на плече Спенсера. Я оплакиваю наши отношения, которые, как оказалось, не были ничем особенным. На душе снова погано и очень одиноко. До чего я была глупа, думая, что у нас есть шанс!

Когда поток слез иссякает, Спенсер протягивает мне бумажный платок. Я вытираю глаза и нос, поднимаю на него глаза.

Он тоже это чувствует. Черт возьми, он тоже чувствует это, хотя и пытается скрыть! Легкая тень неверия в наше будущее сквозит в его глазах. Еще вчера мы думали о помолвке, а сегодня никто из нас не верит, что все еще может наладиться.

Если бы только мое тело не реагировало сейчас таким образом! Тянущее ощущение между ног нарастает, словно протестуя против разрыва. Не в силах сдержаться, я перевожу взгляд вниз, на бедра Спенсера. Это было ошибкой. Он правильно истолковывает этот взгляд и, взяв мою руку, кладет ее себе между ног.

Мое дыхание учащается. Спенсер напряженно следит за мной, сузив глаза. Под влажным полотенцем все растет и твердеет.

Я знаю, что мне сейчас требуется: сорвать с него это проклятое полотенце, сесть на него сверху, обвив ногами его бедра, и двигаться в такт его движениям, прижимая его голову к своей груди, вплетая пальцы во влажные волосы…

Спенсер просовывает ладонь мне в шорты, гладит и ласкает, его лицо так близко от меня, что все тело превращается в комок нервов.

Только сердце почему-то молчит, и оттого кажется, что я наблюдаю за происходящим со стороны.

— Прости. Я не могу. — Я отвожу его руку в сторону. Спенсер поднимает на меня глаза, в них застыло непонимание. — Ничего не получится. Все стало другим. Я изменю себе, если сделаю это. — Я снова начинаю плакать.

На мгновение Спенсер утыкается лицом мне в грудь, словно в отчаянии, потом резко встает и уходит в ванную. До меня доносится звук запираемой двери.

Глава 4

— Тебе звонил какой-то мужчина. Не так давно, — тоном секретаря объявляет мама, как только я вхожу в дом. Она сидит за кухонным столом, очки сдвинуты на кончик носа. Вокруг нее разложено множество папок с бумагами. Похоже, мамуля решила навести ревизию в своих записях, которые накопились за последние двадцать лет. Бумаг так много, что они заполняют весь стол, на полу тоже несколько стопок, на кухонном табурете высится гора тетрадей.

— Кто это был? — спрашиваю я, отряхивая снег с ботинок.

Наши собаки в нетерпении поскуливают у моих ног и отпихивают друг друга ворсистыми боками в ожидании, пока до них дойдет очередь. Огромный пес Скотти, помесь колли и ретривера, принадлежит мне; золотистый ретривер поменьше, Абигейл, — собака матери. Сегодня обе псины ночуют в доме. Причиной тому густой снег, поваливший, еще когда я была в аэропорту, и теперь укрывший улицу белым покрывалом.

— Он не назвался, — отвечает мама, сдвигая очки еще ниже, так что они вот-вот свалятся с носа. — Я посоветовала ему звонить тебе в газету.

Это не первый раз, когда маму беспокоят незнакомые люди. И откуда только они берут ее номер?

— Скотти хорошо себя вел? — треплю я теплый загривок пса.

— Он был душкой. А вот Абигейл шалила. Забралась на стол и съела половину яблочного пирога.

Я сажусь на корточки перед маминой любимицей, ухватываю за мягкие ушки и притягиваю к себе.

— Абигейл! Как нехорошо! — округляю глаза. Собака радостно ухмыляется и тычется мордой мне в шею. Скотти (ужасный ревнивец!) пытается влезть мне на голову. Звери заваливают меня на спину, я хохочу и пытаюсь отпихнуть их от себя, а они облизывают мне щеки и нос.

— Ты их совсем испортишь, — учительским тоном говорит мама.

— Не я же кормлю их яблочным пирогом! — торжествующе парирую я.

Какое-то время я играю с собаками, пока их радостное повизгивание не становится слишком громким, а мама не поджимает губы со словами:

— Они порвут тебе одежду!

Но я вижу, что она улыбается — еще бы, мы обе без ума от наших животных!

— Как там Лос-Анджелес? — Мама подставляет щеку для поцелуя.

— Лиам Нисон не приехал.

— Сочувствую. — Она внимательно вглядывается мне в лицо. — Что-то случилось?

— Нет, — отворачиваюсь я. — Но я ужасно утомилась. — Мать — последний человек, с кем я хотела бы обсуждать свое поражение.

Моя мать, Изабел Энн Гудвин Харрингтон, всегда гордилась тем, что умела вовремя разглядеть шансы, которые ей давала судьба. В молодости она была невероятно красива, и на Род-Айленде (откуда она родом) ее часто принимали за актрису Ли Ремик. Даже сейчас, в свои пятьдесят восемь, она все еще хороша собой и часто ловит восхищенные мужские взгляды. Когда она вышла замуж за отца, Уилбура Кеннета Харрингтона, казалось, что сбылись все ее самые заветные мечты. Незадолго до этого папа, происходивший из обеспеченной семьи, окончил Йельский колледж. Он был подающим надежды молодым архитектором. Вскоре он начал собственное дело, родители переехали в Каслфорд, где отец построил дом по своему проекту. Затем появились двое детей.

Все было чудесно до того несчастного случая, который забрал у меня отца, а у матери — любимого мужа. С тех пор мать снова начала работать школьной учительницей, а дом удалось сохранить только благодаря помощи папиных родителей.

Я предпочитаю не расстраивать мать. Она чудесная женщина, сильная духом и сохранившая чувство юмора и оптимизм даже после потери мужа. Практически в одиночку она вырастила двоих детей, работая и ведя хозяйство. Как ей удалось сохранить присутствие духа, ума не приложу! Для меня она просто образец для подражания — добрая, мягкая, искренняя и очень красивая, — образец, к которому мне никогда не приблизиться. Не то чтобы я совсем уж безнадежна, но все, кто знал моего отца, утверждают, что я пошла в него. Этакий тип мечтателя, у которого взлеты всегда чередуются с падениями.

Несколько лет назад врачи нашли у матери рак. Тогда я переехала из Лос-Анджелеса поближе к ее дому. С этим страшным диагнозом мама прожила четыре года и смогла победить свою болезнь. До сих пор удивляюсь, как она не потухла в ожидании последнего вердикта медиков. Но мама странным образом похорошела, словно и здесь, на грани жизни и смерти, постаралась использовать все свои шансы до конца. Она не раз говорила мне, что, когда ее организм боролся с раком, она нашла в себе невероятный источник энергии. Точно такой же источник дремлет, по ее утверждению, во мне и однажды будет разбужен. Не знаю, не знаю…

Так вот, что касается меня, то в свои тридцать лет я все еще не замужем — сплошное расстройство для матери. Возможно, у меня есть все шансы найти себя, но процесс поиска (и взросления) как-то затянулся. В любом случае матери не стоит знать о моих очередных сердечных неприятностях.

— Дорогая, зайди на минутку в гостиную. Нам надо поговорить, — слышу ее голос.

Что бы это могло значить? Гостиная испокон веков служит у нас местом формальных разговоров.

По проекту отца дом построили в стиле конца восемнадцатого века. Тут множество восточных деталей — ковров и пледов — наследие маминой родни, перевезенное из первого дома родителей. Гостиная же выглядит строгой и аристократичной — как хотел отец. В глубине зала высится внушительный камин, который папа выкладывал вместе со своим другом.

Входя в гостиную, я всегда в первую очередь смотрю на этот камин. Вот и сейчас замечаю, как в него через трубу падают хлопья снега. Не долетев до золы, снежинки превращаются в капли. Я старательно закрываю дымоход.

Мать сидит в кресле, руки на подлокотниках.

— Давно ты видела Морнинг? — спрашивает она. Речь идет о моей подружке по колледжу и соседке по общежитию. Морнинг — ужасно избалованная девушка, хотя по-своему и милая. Она — дочь известного телепродюсера. Кстати, Морнинг — ее настоящее имя[2].

— Нет, она на Амазонке, прыгает с парашютом на воду.

— Забавно, правда? — фыркает мама. — Однажды, когда я заполняла страховой бланк, я подумала, что, если занимаешься столь опасным видом спорта, страховые взносы возрастают в несколько раз.

— Я и не знала, что ты застрахована, — удивляюсь я.

— Ну должна же я оставить что-то своим детям. Хотя бы страховку. Не хочу, чтобы после моей смерти вы в чем-то нуждались.

Я предпочитаю промолчать. Отец не был застрахован, а ведь в его случае полагались бы немалые выплаты. Мама осталась с двумя детьми практически без средств к существованию. Можно понять, почему она так обеспокоена страховкой. Хотя и я и Роб неплохо зарабатываем, а потому можем позаботиться о себе сами.

— У тебя же есть обязательная страховка от школы.

— Она слишком мала.

— Вполне достаточна, чтобы устроить тебе пышные похороны и пригласить весь поселок! — хмыкаю я. — Твоим детям не нужны от тебя жертвы, мама. — На самом деле я не могу представить себе, что ее когда-то не станет, тем более после того, как она справилась с раком.

Словно прочитав мои мысли, мать заявляет:

— Моя болезнь заставила меня пересмотреть взгляды на многие вещи. Мне нужна страховка — и точка.

— Но зачем, мама? Эти взносы — ты уверена, что они тебе по карману?