Иона теперь сидела одна, в стороне, закрыв лицо руками, и не видела пламени, не слышала скорбной музыки; ею владело только одно чувство – одиночество, к ней не пришло еще то священное утешение, когда мы ощущаем, что мы не одни, что умершие с нами.

Ветер быстро раздул пламя. А потом оно стало съеживаться, тускнеть и медленно, то и дело вспыхивая, угасло совсем. Оно казалось символом самой жизни: там, где только что все было движение и огонь, лежала теперь лишь куча тлеющего пепла.

Слуги затоптали последние искры, собрали угли. Прах Апекида, пропитанный самым лучшим вином и дорогими благовониями, был положен в серебряную урну, которую торжественно установили в одной из гробниц у дороги; туда же поместили чашу, полную слез, и мелкую монету, которую поэтическая фантазия все еще предназначала угрюмому лодочнику. Гробница была украшена венками и гирляндами, на алтаре зажгли благовонные курения, вокруг гробницы поставили светильники.

Когда все обряды были исполнены, одна из женщин трижды сбрызнула плакальщиц с ветви лавра, произнеся последнее слово: «Ступайте», – и погребение закончилось.

Но на другой день, когда жрец пришел на могилу с новыми дарами, он увидел, что к языческим приношениям чья-то рука добавила зеленую пальмовую ветвь. Он не тронул ее, не зная, что это погребальная эмблема христианства.

Глава VIII. Что случилось с Ионой

Многие остались, чтобы разделить со жрецами траурный пир, а Иона со своими рабынями пустилась в печальный путь домой. Теперь, отдав последний долг брату, она как бы вернулась к жизни и стала думать о своем женихе и об ужасном обвинении против него. Она ни на миг не поверила этому немыслимому обвинению, подозревая во всем Арбака, и чувствовала, что долг перед любимым и перед убитым братом велит ей пойти к претору и сообщить о своих подозрениях, хотя они ничем не подкреплены. Расспросив своих рабынь, которые до сих пор, жалея свою госпожу, не рассказывали ей о состоянии Главка, она узнала, что он опасно болен, что он под стражей в доме Саллюстия, и уже назначен день суда.

– Милостивые боги! – воскликнула она. – Как могла я забыть о нем? Он, наверно, думает, что я его покинула! Скорей к нему на помощь, пусть все видят, что я, ближайшая родственница убитого, уверена в его невиновности. Скорей! Скорей! Я успокою, утешу, ободрю его! А если мне не поверят, если мне не удастся их убедить, если его приговорят к изгнанию или к смерти, я разделю с ним его участь.

Она невольно ускорила шаги, едва понимая в своей растерянности, куда идет; то она хотела сначала пойти к претору, то бежать прямо к Главку. Она быстро вошла в городские ворота и очутилась на длинной улице. Двери домов были открыты, но улица словно вымерла; город еще не проснулся. И вдруг Иона увидела впереди нескольких людей, которые несли крутые носилки. Из носилок вышел высокий человек, и Иона громко вскрикнула, узнав Арбака.

– Прекрасная Иона, – сказал он нежно, делая вид, будто не замечает ее испуга. – Моя подопечная, моя ученица! Прости, что я беспокою тебя в твоем горе, но претор, думая о твоей чести, боится, как бы ты опрометчиво не вмешалась в предстоящее судебное разбирательство, – ведь положение твое весьма двусмысленно, ибо ты жаждешь отомстить за брата, но боишься, что покарают твоего жениха. Поэтому претор, зная, что у тебя нет друга или защитника, который позаботился бы о тебе и разделил с тобой траур, отечески мудро поручил тебя заботам твоего законного опекуна. Вот документ, это подтверждающий!

– Злобный египтянин! – сказала Иона, гордо отстраняясь от Арбака. – Прочь от меня! Это ты убил моего брата. И в твои руки, еще обагренные его кровью, теперь передают сестру? А, ты бледнеешь! Совесть мучит тебя! Ты трепещешь. Ты ждешь карающей молнии богов-мстителей. Уходи, оставь меня в моей печали!

– Горе расстроило твой рассудок, Иона, – сказал Арбак, тщетно пытаясь обрести обычное спокойствие. – Я прощаю тебя. Ты всегда найдешь во мне верного друга. Но улица – неподходящее место, я не могу поговорить здесь с тобой, утешить тебя. Сюда, рабы! Садись, моя подопечная, носилки ждут тебя.

Удивленные и напуганные рабыни окружили Иону и жались к ней.

– Арбак, – сказала старшая из них, – это не по закону! Разве не запрещено девять дней после похорон беспокоить родственников умершего и нарушать их одиночество?

– Женщина! – возразил Арбак, повелительно взмахнув рукой. – Взять подопечную в дом ее опекуна – не против погребальных законов. Говорю тебе, у меня есть приказ претора. Но мы мешкаем, это неприлично. Посадите ее в носилки.

С этими словами он крепко обхватил сопротивляющуюся Иону. Она попятилась, посмотрела ему в лицо, а потом разразилась судорожным смехом.

– Ха-ха-ха! Вот это дело! Прекрасный опекун, отеческий закон! Ха-ха-ха!

И, сама вздрогнув от этого резкого, безумного смеха, она без чувств упала на землю. Арбак мгновенно поднял ее и положил в носилки. Рабы быстро двинулись вперед, и вскоре носилки с несчастной Ионой исчезли из глаз плачущих рабынь.

Глава IX. Нидия притворяется колдуньей

Арбак, оставив Нидию в своем доме, ушел и не вернулся. Час проходил за часом, и она в напряженном ожидании, вдвойне мучительном из-за ее слепоты, вытянув руки, стала шарить по своей темнице в поисках выхода; убедившись, что единственная дверь заперта, эта девушка, пылкая от природы, а сейчас подстегиваемая нетерпением, стала громко кричать.

– Эй, девчонка! – сказал, открывая дверь, раб, который ее стерег. – Тебя что, скорпион ужалил? Или ты думаешь, что мы здесь страдаем от тишины и можем спастись, как младенец Юпитер, только с помощью шума?

– Где твой хозяин? Почему меня держат взаперти? Я хочу уйти, выпусти меня.

– Увы, девушка, мало ты знаешь Арбака. Разве ты забыла, что воля его – закон? Он приказал запереть тебя, и тебя заперли, а меня поставили стеречь дверь. Ты не можешь выйти на волю, но можешь получить кое-что получше – еду и вино.

– Во имя Юпитера, – воскликнула Нидия, ломая руки, – скажи, почему меня здесь заточили? Что нужно могучему Арбаку от бедной и слабой девушки?

– Сам не знаю. Разве только он хочет, чтобы ты прислуживала своей госпоже, которую принесли сюда сегодня в носилках.

– Как! Иона тоже здесь?

– Да, она здесь, бедняжка. И боюсь, что не по своей воле. Но, клянусь храмом Кастора, Арбак любезен с женщинами. Ты знаешь, что он опекун твоей госпожи.

– Отведи меня к ней.

– Она больна, обезумела от гнева и негодования. И кроме того, мне не велено это делать. А сам я сроду не рассуждаю. Когда Арбак поставил меня служить в этих комнатах, он сказал: «Я требую только одного: пока ты служишь мне, у тебя не должно быть ни ушей, ни глаз, ни мыслей. Ты должен только повиноваться».

– Что ж плохого, если я увижусь с Ионой?

– Не знаю. Но, если тебе скучно, я охотно поговорю с тобой, потому что мне самому тоскливо в моей каморке. Кстати, ты ведь родом из Фессалии – так не знаешь ли ты какого-нибудь гаданья, не умеешь ли предсказывать судьбу, как многие в твоей стране? Глядишь, и время быстрей пройдет.

– Молчи, раб, или, если уж хочешь болтать, расскажи, что ты слышал о Главке.

– Хозяин пошел на суд. Главку плохо придется за его преступление.

– Какое?

– Убийство жреца Апекида.

– А! – сказала Нидия прижимая руку ко лбу. – Я об этом слышала, но ничего не поняла. Кто посмеет тронуть хоть волос на его голове?

– Боюсь, что это сделает лев.

– Милостивые боги! Какой ужас!

– Ну, конечно, если его осудят, тогда палачом ему будет лев или, может, тигр.

Нидия подскочила, словно сердце ее пронзила стрела. Она громко вскрикнула, а потом, упав к ногам раба, закричала так, что тронула даже его грубое сердце:

– Ах! Скажи, что ты пошутил, обманул меня! Говори же, говори!

– Поверь мне, я ничего не смыслю в законах. Может быть, дело не так уж плохо. Но его обвиняет Арбак, а многие требуют жертвы для арены… Да ты не убивайся! Что тебе за дело до судьбы этого афинянина?

– Просто он был добр ко мне. Так ты не знаешь, что с ним будет? Арбак его обвиняет! О судьба! Люди, люди! Ах! Ведь они могут видеть его лицо, неужели у них хватит жестокости? Впрочем, разве сама любовь не была к нему жестокой?

Она уронила голову на грудь и замолчала. Жгучие слезы потекли по ее щекам, и раб, как ни старался, не мог ни утешить ее, ни вывести из оцепенения.

Когда раб вышел, Нидия попыталась собраться с мыслями. Арбак обвиняет Главка; Арбак заточил ее здесь; разве это не доказывает, что на свободе она могла бы помочь Главку? Да, видно, ее завлекли в западню: она помогла погубить человека, которого любила. О, как жаждала она вырваться на волю! Девушка забыла про все свои страдания и думала лишь о побеге. Взвешивая возможности избавления, она стала спокойной и сосредоточенной. Она знала многие женские хитрости и в рабстве научилась искусно владеть ими. Какой раб был лишен хитрости? Она решила обмануть своего стража и, вспомнив его суеверный вопрос про ее фессальское искусство, подумала: а не поможет ли это найти средство для побега? В таких раздумьях она просидела до самого вечера и не спала всю долгую ночь, а когда на другое утро раб Сосий пришел к ней, она сразу завела с ним разговор о том, о чем он так недавно говорил с таким интересом.

Однако она понимала, что может убежать только ночью, поэтому ей пришлось смириться и ждать наступления темноты.

– Ночь, – сказала она, – единственное время, когда можно узнать веления судьбы. Тогда и приходи ко мне. Но что хочешь ты узнать?

– Клянусь Поллуксом, я хотел бы знать все, что знает мой хозяин! Но на это нечего и надеяться. Скажи мне по крайней мере, скоплю ли я довольно денег, чтобы выкупиться на свободу, или же египтянин отпустит меня задаром? Иногда он бывает щедр. И потом, если мне это суждено, стану ли я хозяином той уютной лавочки с благовониями, которую давно уже присмотрел? Ремесло парфюмера благородное и как раз подходит для вольноотпущенника, который сам не лишен благородства!